Эйзенштейниана

На Масленицу должны были быть блины с икрой и блины с медом. И еще блины с сыром. Если блестящую зернистую икру на каждый блинчик накладывала служанка Минна, сворачивала блин на тарелке кулечком, и только тогда его можно было есть, то сыр Сереже разрешалось брать с блюда самому и самому заворачивать в блин. Если успеть, пока блины еще прямо горячие, то сыр немножко подтаивал и становился тягучим. До Масленицы оставалось три дня, Сережа отмечал дни в календаре – у него теперь был собственный календарь, с картинкой на обороте «Наилучшие велосипеды для господ и дам. Торговый дом Зиберта. Город Рига». Велосипеда у него не было, а календарь с велосипедами был. Но вчера маменька плакала, а папенька уронил и разбил свою чашку с двуглавым орлом, из которой пил кофий. Сережа видел, как Минна сметала в мусор осколки чашки. И сегодня всю мебель в гостиной завесили черным крепом, и окна, и даже было непонятно, где сесть. Папенька с утра, как обычно, уехал на службу, и маменька тоже куда-то уехала, а Филя взяла выходные и тоже уехала куда-то к родным, должна было вернуться как раз к Масленице, и Сережа думал, может, с Филей они сходят на масленичную ярмарку на площади. Там блины жарят прямо на улице, можно прямо посмотреть, как на плоскую горячую сковороду наливают тесто, и как оно жарится, румяно загибается на краях и по всему блину появляются круглые маленькие такие как бы пупырышки… а потом его оп! – и подкидывают в воздух и он шмякается обратно на сковородку, это самое интересное. А еще иногда блины жарят «с припеком», и туда, прямо в блин, кладут кусочек желтого дырчатого сыру, или кучку грибов, или рыбу. Рыбу Сережа не очень любил. И даже смотреть на рыбу не очень интересно. На сыр и грибы – интересно. Жалко, что на все это можно только смотреть, покупать ребенку уличную пищу, которую невесть кто невесть как готовит совершенно без чистоплотности, было строго запрещено. Нет, маменька точно не сводит. А вот Филя может и сводит. Блин всё равно не купит. А какую-нибудь игрушку, там же продаются всякие игрушки, может, и купит. Но в столовой окна тоже были завешены крепом, и мебель, кроме той, где сидеть, и у Минны, которая подавала на стол, на рукаве была повязана черная тряпка. Он бы у Фили спросил, почему. Или у маменьки, но маменьки за завтраком тоже не было. А у Минны ему спрашивать не хотелось. И у папеньки не хотелось. Только его уже тоже не было. Папенька всегда уезжал на службу рано, раньше, чем ребенка кормили завтраком. От черного на окне в столовой было сумрачно, как будто еще утро только что начинается. Сережа знал, что вчера вечером приходил почтальон, и от этого, наверное, мама так плакала, и от этого окна занавесили черным. На завтрак было вареное всмятку яйцо с белым хлебом. Верхушку яйца полагалось срезать серебряным ножичком с ручкою в виде зайца, яйцо ставилось в серебряную же подставку, и верхушку с него срезали. Теперь Сереже полагалось срезать самому, как большому. У него теперь была собственная подставка и ножик, как у больших, очень красивые, подарили на Рождество. На Рождество он хотел железную дорогу и большого плюшевого медведя. Железную дорогу ему подарили, а медведя нет. Сережа, когда они гуляли и проходили мимо игрушечного магазина, всегда смотрел на него. Медведь был густо-коричневый, красивый, прямо как верхняя корочка на сладкой булке, с грустными желто-янтарными глазами и черным кожаным носом. И бело-синим бантиком на шее. Бантик был дурацкий, а медведь грустный. Вот уже и Рождество кончилось, и именины, а его так никто и не купил. Сережа каждый раз думал, что ему, медведю, наверное, грустно сидеть одному на витрине, и еще, наверное, холодно. Вон каким инеем ведь затягивает витрину, иногда так затягивает, что даже нельзя заглянуть, и игрушек внутри не видно – конечно же, холодно! Маменьки не было, и Фили не было, и гулять его никто не повел. В детской ничего черного не было. Когда на мебель и окна вешают черное, это называется «траур», это Сережа знал, и знал, отчего он бывает. Но ведь маменька здесь, только рано ушла, Минна сказала, к портнихе, и папа ушел на службу, а совсем не на небо, и Филя приедет к масленице, и Минна тут, и противный папенькин курьер, он с утра приходил, все тут. Даже молочник с утра принес молоко. Почему тогда траур? Сережа решил, что будет играть в железную дорогу, и стал строить ее на полу. Рельсы по инструкции соединялись друг с другом, чтобы составить круг, но это было неинтересно, и он стал соединять их наоборот, чтобы вместо круга получилась извилистая дорога. Правда, по кругу поезд ехал себе и ехал, а на такой дороге в конце каждый раз сходил с рельсов. Чтобы он не сходил и не было катастрофы (если катастрофа – нужно пожарных, полицейских и врачей, они всегда приезжают, когда случается катастрофа, а их у него не было, и он все никак не мог собраться вырезать из бумаги), пришлось построить на одном конце и другом стенки, об которые паровоз будет останавливаться, и он их построил из кубиков. Хотя окна в детской и не были занавешены, все равно было как-то темно и мрачно. В железную дорогу играть почему-то было вовсе не интересно. Сережа подтащил к окну стул, залез на него с ногами и стал смотреть на улицу. На улице было много снега. Проехал извозчик. Пробежал мальчик-газетчик. Наверное, это интересно – бегать с газетами и кричать «Свежие новости! Свежие новости!». Проковылял инвалид в военной шинели, на костылях и с одной ногой. Интересно, есть у него на шинели крест, или нет? Из окна было не видно. Смотреть в окно тоже было не весело. Почему вчера маменька плакала? Маменька часто плачет. А почему папенька разбил чашку? Папенька аккуратный, он сам так всегда говорит, и он никогда ничего не разбивает. И почему траур? А если из-за этого траура Филя не вернется? И маменька не вернется. И папенька. И Минна куда-нибудь уйдет и тоже не вернется. И папенькин курьер. И вообще никого не останется. Все куда-нибудь денутся. Сережа так долго думал об этом, что ему стало очень страшно. Он слез поскорее со стула и отодвинул его от окна. На полу все равно было страшно. Ему очень хотелось бегом побежать в гостиную, где Минна, наверное, делает уборку, и убедиться, что она никуда не ушла. И одновременно – очень не хотелось бежать. А вдруг он прибежит – а Минны там нет? И в кухне нет, и в столовой, и вообще нигде нет? Так страшно, что руки вспотели и ноги приросли к полу. А если взаправду нет? За стенкою что-то упало со звоном. Наверное, Минна что-то разбила. Он так обрадовался! Если что разбила – значит, она тут есть. И очень огорчился за Минну. Если она что-то разбила – значит, маменька, когда придет от портного, будет на Минну ругаться и вычтет у нее из жалованья. Он не очень знал, что значит «вычесть из жалованья», но это точно что-то очень гадкое. Как когда тебя в угол ставят, не меньше. На стенке в детской висел плакат, на котором отважный солдат в серой шинели на коричневой лошади тащил за ухо злого японца с желтым лицом. Лицо у японца было уже не злое, а сильно удивленное, и ухо от тащения вытянулось, как у зайца. Такие плакаты называются «па-три-отические». Папенька каждый вечер за ужином исполнял свой патриотический долг и читал из вечерней газеты, как храбрые русские солдаты побеждают злых японцев. Это называется «военные сводки». У папеньки в кабинете висела на стене карта Маньчжурии, на которой он флажками на булавках отмечал передвижение наших войск. От этого на карте получалось много дырок. А иногда папенька начинал читать и вдруг переставал и сворачивал газету, и говорил: «Это не для детей». Сереже было ужасно интересно, что там такое, про что можно слушать только взрослым. Филя ему сказала, что это потому, что иногда в газетах пишут что-то страшное. Он сказал Филе, что он очень храбрый и ни капельки не забоится. Но Филя сказала: не сомневаюсь, но на всякий случай давай все-таки попозже, когда ты еще капельку подрастешь. Сережа взялся рисовать очень храброго солдата, с крестом (потом на всякий случай пририсовал еще три креста, чтобы точно было понятно, что очень храбрый) и на лошади. И японца с ушами, как у зайца. Потом нарисовал, что японец превратился в зайца и ускакал. А солдат превратился в большую собаку и зайца догнал. А заяц, который раньше был японец, превратился в волка и стал собаку кусать. Сережа подумал, и пририсовал еще большого медведя, и тщательно закрасил его густо-коричневым цветом. И подписал рядом с медведем: «как вам ни стыдно драться нихорошо» Пришла маменька. Сережа совсем забыл, как думал, что маменька не придет, а теперь вспомнил и опять испугался. Маменька сказала Минне, что заказала себе траур, и заказ привезут завтра. На обед был суп из рыбы, а рыбу Сережа не любил. Мама всегда говорила, что если не съест суп – не получит сладкого. А сегодня не сказала, и он суп не съел, а булочку к чаю ему дали. Корочка у нее была коричневая и блестящая, как шубка у плюшевого медведя в игрушечном магазине. А после обеда вместо мертвого часа маменька вдруг сказала «Хорошая погода, пойдем гулять», и они пошли. Только погода была плохая. Не было совсем никакого солнца, ни единого лучика, и ужасно холодный ветер. Мама шагала быстрыми шагами, и молча тащила его за собой, и Сережа боялся, что споткнется и упадет, и мама потащит его за собой, как дворники тащат мешки. Так они ходили, ходили, ходили, по незнакомым улицам, пять раз по одному и тому же проспекту, и снова по незнакомым улицам, и мама почти ничего не говорила, и у Сережи замерзли руки, и устали ноги, и ноги тоже замерзли, но он боялся маме об этом сказать. А потом прошли мимо церкви, там на паперти сидели нищие, и им, наверное, было ужасно холодно, у них же не было шапок и варежек, и они прошли мимо церкви, а потом маменька вдруг резко застыла, как вкопанная, развернулась и потащила Сережу в церковь. Сережа обрадовался, потому что он уже очень замерз. Но погреться толком не получилось: маменька поставила свечку за упокой, сказала «За Дмитрия», и вышла, и его за собой потащила. На паперти маменька раздала всем нищим по пятачку, а когда пятачки кончились, остальным всем давала копейками. Один из нищих был солдат в солдатской шинели, и у него не было ног совсем ни одной, он сидел на деревянной тележке, и на руках у него были надеты деревяшки, и он руками с деревяшками отталкивался от земли, и так свою тележку катил. Маменька дала солдату рубль ассигнацией и заплакала. Сережа почему-то забоялся спросить, но потом вспомнил, что он очень храбрый, и спросил: - Мамулечка, почему ты плачешь? Мама, вместо того, чтобы сказать, расплакалась еще больше и прижала Сережу к себе, и он подумал, что, наверное, зря спросил. Но мама, всхлипывая, сказала: - Ты ведь помнишь дядю Митю? Папиного брата? Он летом приезжал к нам на дачу, помнишь, в военной форме? Прислали телеграмму… что он погиб. В каком-то Мукдене… не знаю, что это за Мукден…. Папа вечером совсем не читал вслух газету. Там, наверное, много было, что не для детей. Сережа думал, что, может, получится эту газету тайком взять и посмотреть, что там написано. Если крупными буквами, то он разберется. На ужин были телячьи котлеты, и Минна папеньке, как всегда, положила две, а маменьке одну, и Сереже одну. Котлеты Сережа любил. Папенька тоже любил, но почему-то не съел ни одной, отодвинул тарелку и сказал: - Не хочу, сегодня обедали в трактире с заказчиками, там объелся. И тут же прикрикнул на Сережу: - Не вертись и смотри в тарелку! А не хочешь есть – марш из-за стола! А ночью папенька с мамой ругались. Они часто ругались, и почему-то чаще всего среди ночи. Сережа думал, что, наверное, они думают, что он спит и не услышит, как они ругаются, и не знают, что они ругаются так громко, что он от этого всегда просыпается. Маменька с папенькой снова ругались на весь дом, и папенька кричал: - У меня погиб младший брат, и вот можно хотя бы на один день проявить человеческое участие, можно хотя бы сегодня меня не пилить? Но нет, конечно же, тебе всё равно, как и всегда! Маменька кричала: - Вот именно, у тебя погиб младший брат, а тебе всё равно, впрочем, как и всегда, когда ты хоть что-то человеческое чувствовал! Но нет, в доме траур, а ты все равно будешь как ни в чем ни бывало рассиживаться в трактирах! - А ты, конечно, думаешь, я ради удовольствия там сижу, мне, думаешь, это легко и весело было! Но я, в отличие от некоторых, я умею держать себя в руках, у меня, в отличие от некоторых, есть чувство долга. И у меня есть заказчики, и я должен с ними встречаться и их угощать, чтобы получать заказы, чтобы, между прочим, зарабатывать те самые деньги, которые ты раздаешь побирушкам! - Твои деньги! Нет, дорогой, извините, я деньги трачу свои, я от тебя до сих пор ни копейки не видела! Потому что ты на своих заказчиках до сих пор ни копейки ни заработал! Все твои заказы и заказчики – полный пшик и одно фанфаронство! И ты, ты, боже мой, кому рассказать – не поверят, ты попрекаешь меня моими же деньгами, которые я потратила на доброе дело! И это человек, который сам перечислил триста рублей в фонд воспомоществования армии! Триста кровных рублей, чтобы покрасоваться перед заказчиками! - Это ты, что ни делаешь – все только ради того, чтобы покрасоваться перед подружками! А я выполняю свой патриотический долг! И ты, если уж вы, мадам, так богаты, что некуда деньги девать, лучше бы тоже перечислила их в тот же фонд, чем расшвыривать невесть кому! Нет, мы лучше будем совать деньги вонючим бродягам, которые их немедля пропьют! - Да, лучше! И пусть лучше пропьет, если хочет! Я лучше буду давать деньги на водку, чем на пушки и мины! Патриотический долг! Этот несчастный солдат остался без ног, твой родной брат погиб на этой треклятой войне, а у тебя ни капли, ни полкапли сочувствия ни к кому, у тебя, видите ли, патриотический долг! По трактирам шляться и раскидываться деньгами, чтобы еще кому-нибудь ноги и головы отрывало, и побольше, как можно больше! Пусть, что тебе! Глядишь, найдется заказчик, наймет кладбище строить – то-то же развернешься! - Что ты за чушь несешь?! Ты вообще понимаешь, что ты говоришь? Тебе лечиться от истерии надо! - Ах вот как мы заговорили! Конечно, разве мы можем взглянуть правде в глаза – мы будем кричать, что я истеричка! А хоть бы и так! Да, может, я и истеричка, а ты, ты – бессердечный и безмозглый сухарь и самовлюбленный павлин! И я тебе говорю, я тебе Богом клянусь, я лучше с лестницы брошусь, чем отдам хоть копейку на войну! На помощь пострадавшим от войны – сколько угодно дам, все до копейки отдам, а на войну – не дам ни копейки! - Истеричка! - Бессердечный! Хотя что это я, когда ты о чем-нибудь, о ком-нибудь думал, кроме денег и своих идиотских проектов! Меня с твоим сыном убивать будут – ты и тогда только о том будешь думать, как бы похороны не помешали пообедать с заказчиками! - Ты сумасшедшая! Разговаривать с тобой не хочу! И не смей приплетать к твоим бредням моего сына! - Бредни! Война – это бредни?!! Там люди погибают – и это бредни? Ты хоть знаешь, что это за город – Мукден? Знаешь, сколько там мирных жителей? А я вот нарочно посмотрела по карте! Там не только солдаты погибают, которых тебе не жалко, там и мирные жители погибают, и женщины, и дети, и старики – и тебе это все равно? - Какое чувствительное сердце! Их, значит, тебе жалко, а русских детей в Порт-Артуре тебе не было жалко? Что ж ты тогда-то молчала, когда они там погибали от разлюбезных твоих япошек? Что-то тогда ты с лестницы кидаться не собиралась! - И дура была, что молчала! Мне – всех жалко, и я хочу, чтобы всё это как можно скорей прекратилось! Дура была, что раньше не понимала, думала, это где-то там далеко на краю света, нас не касается, спасибо Мите, что наконец поняла, что к чему! А вот ты так и не понял, тебе на всё наплевать! - Да, мне – совершенно наплевать на всех этих япошек, маньчжурцев, и кто там у них! Бьют их – и правильно делают! У меня есть мой сын, и меня волнует он и его будущее, и я не желаю, чтобы сумасшедшая мамаша это будущее ему испортила! - Твой сын! Ха-ха! Это я его родила, а ты только удовольствие получал! - Можно подумать, ты удовольствия не получила, кошка мартовская так себя не ведет, как ты! - Я?... От тебя? Да я от тебя за всю жизнь удовольствия ни разу не получила, от старого веника больше удовольствия, чем от тебя! Ты… Мама вдруг резко замолчала, не договорив. И папа тоже замолчал. Наверное, потому, что увидели Сережу в дверях, а ругаться при детях не полагается, так делают только кухарки с извозчиками. А потом мама подбежала к Сереже, схватила его и прижала к себе крепко-крепко, так что ему даже стало немножко больно, потому что руку неудобно прижала, и сорочка собралась вся комком и прижалась тоже, прижала к себе и заплакала. - Мамочка… - мама его так прижала к себе, что даже говорить было трудно. – Мамулечка, пожалуйста, не плачь! Но мама все равно громко плакала, и у Сережи самого защипало в носу, и что-то больно скрутилось в горле, он честно изо всех сил старался не плакать, честно-честно, он же был не девчонка, и он уже был большой, и очень храбрый, но горло все равно больно скрутило, и слезы сами собой потекли… И мама плакала, прижимая к себе Сережу, и Сережа плакал, и плакал, и плакал, горько, навзрыд, и никак не мог перестать, плакал, плакал и плакал, от того, что плакала мама, и что папа с мамой ругались, и что веселый дядя Митя погиб на войне, и никогда-никогда-никогда не придет к ним на дачу, и что, наверно, не будет Масленицы, когда траур, то праздников не бывает, и что когда отрывают ноги – это, наверное, больно, тому солдату, который ковылял по улице на костылях, было, наверное, очень больно, а тому, который у церкви сидел на тележке с деревяшками на руках, значит, в два раза больнее, и на улице ему очень холодно, а мама дала ему рубль ассигнацией, и теперь ему надо пить гадкую водку, и мама сказала, что хочет кинуться с лестницы, и лестница высокая, и ей будет очень больно, а Филя все никак не приедет, а папа дал денег на пушки, и из-за папы в городе Мукдене кто-то зачем-то стреляет из этих пушек в мирных жителей, и там погибают дети, а папе совсем их не жалко, наверное, это очень страшно, когда стреляют из пушек, девчонки, наверное, все время плачут от страха, как мама, а папе очень грустно, потому что дядя Митя погиб на войне, а ему надо угощать заказчиков и пить с ними гадкую водку, и надо давать много денег, чтобы покрасоваться, а у него нету мишки, мишка мягкий, его можно обнять, а ему обнять некого, а Яша, с которым они всегда в парке бегали взапуски, теперь больше в парк не ходит, Филя сказала, что у него папа погиб на войне, и значит, Яша своего папу тоже уже никогда-никогда не увидит, а когда он ходил в гости к Алеше, Алешина кухарка плакала, и Алеша сказал, что кухаркин брат погиб на войне, кухаркин брат был матрос, Сережа его видел, и у него был на руке синий якорь, и он показывал, как отжимать гири, а теперь, значит и его никогда-никогда-никогда больше не будет, а маменька ни разу за всю свою жизнь не получила удовольствия, и теперь уже не получит, если Масленицы не будет… Он плакал, и плакал, и плакал, а потом начал уже засыпать, и маменька отнесла его на кровать, и села с ним посидеть, а ему подумалось: а если пушки ночью тоже стреляют? Эти дети в Мукдене как лягут спать, и скажут «спокойной ночи» и потушат свет, а пушка как выстрелит! И вдруг какие-нибудь пушки доберутся сюда, в Ригу, и он сейчас как заснет, а пушка как выстрелит? И он снова плакал, и плакал, и плакал, и мама его обнимала, и он решил, что ни за что не заснет, а то вдруг выстрелит пушка? И все равно почему-то заснул. Назавтра папенька снова рано ушел на службу. На завтрак была овсяная каша, каша была скучная, и Сережа ее не любил. Маме принесли ее заказанный траур, и она надела черное платье, и черную шляпу с вуалью, и черные перчатки, и черное пальто, и черную муфту. Филя все еще не приехала. Мама сказала «хорошая погода, идем гулять», и они пошли. Только погода была совсем не хорошая, была настоящая белая вьюга, такая, что проезжающих мимо извозчиков было не видно. Витрину игрушечного магазина совсем замело, и игрушек было не видно. Но Сережа все-таки остановился, хоть мама его и тянула, посмотреть, как там мишка. Мама дернула его за руку и потащила, Сережа расстроился, что так и не посмотрел, только мама потащила его не прочь от магазина, а в магазин. И сказала: - Кого ты там все время высматриваешь? Показывай. Из магазина они сразу пошли домой. Сережа обеими руками прижимал медведя к груди, снег все время падал и попадал на плюшевую коричневую мишкину шубу. Мишка был такой мягкий! Сереже было радостно от того, что у него теперь мишка, и очень жалко его, своего мишку, что холодный снег падает прямо на него, и ему мокро, и он прижимал мишку к себе, стараясь спрятать его, чтобы снег на него не падал. За обедом Сережа посадил мишку с собой. И за ужином тоже хотел, но ужинали вместе с мамой и папенькой, и он побоялся, что папенька станет ругаться, зачем на столе медведи. За ужином папенька не читал ничего из газеты, и вообще не сказал ни слова. Они с маменькой не разговаривали. Когда Сережа лег спать, он взял мишку с собой. Ночью папенька с маменькой не ругались. Мишка был мягкий, его хорошо было обнимать, и Сережа почти совсем уснул, а потом вдруг подумал про пушки, и ему опять стало страшно и опять захотелось плакать. - Не бойся, - зашептал он в темноте мишке, обнимая его и прижимая к себе крепко-крепко. – Не бойся, мишечка, тут у нас нет никаких пушек, честное слово. Мишенька, я тебя никому-никому не отдам, честное слово, ты, мишка, не бойся!