Эйзенштейниана

- Я понял, что вам нравится. Сейчас скажу, и вы скажете – да или нет. На кухне в доме на Потылихе было жарко. Теперь, когда окна еще не расклеили и не выставили зимние рамы, и теперь, когда наконец-то ушли в прошлое буржуйки военной поры и было нормальное, человеческое, московское отопление, и когда в кухне кипятился, свистел и опасно пшикался паром большой темно-синий чайник и кипятилась кастрюлька – теперь прямо жарко. - И что же? – Сергей Михалыч глядел с любопытством. Завернувшийся в узел на стуле с массивной дубовой спинкой… от явного любопытства даже развернулся и перевязался в другой. - Танцы, - сказал Мишка. - Оч-чень любопытственно! И почему ты так думаешь? - У вас в «Октябре» лучшая сцена – это с Дикой дивизией и кавказским танцем. И в… - Мишка на мгновенье заколебался, стоит ли упоминать, чтоб не расстраивать, - в «Мексике», вы сами говорили, что кульминация и развязка, когда все объясняется – это танец с масками. И у… - Мишка не колебался, но горло пережало само собою, и он был вынужден на секунду остановиться, чтобы сглотнуть, - нас главная сцена – танец. Сергей Михалыч, а это что? - Чечевичная похлебка, - Сергей Михалыч придвинул к нему тарелку с густым, красновато-коричневым, с редкой зеленью, супом. – Полезная, диетическая, совершенно без мяса, аутентичная, как в шестнадцатом веке. С чабером. Первородства с тебя не спрашиваю, у тебя его все равно нет. Как ни крути, а это именно я – отец-основатель советского кинематографа. Один из. Раньше надо было рождаться. Теперь, когда ты наконец внесешь неоспоримый вклад в сокровищницу мирового искусства, умные люди напишут твою биографию, и в ней непременно напишут: «больше влияние на его творческий путь оказал С.М.Эйзенштейн». Так что ешь. Просто так. - Руки побрейте для маскировки, - съязвил Мишка. Похлебка была вкусная. Там, в казахских степях – интересно, похожи ли на них пустыни Святой Земли? – за такую… ну, первородство не первородство, но многое бы отдал. - Так значит, Михаил Артемьевич, - Эйзенштейн демонстративно вращал соединенными большими пальцами, пародируя кого-то важного, неизвестного Мишке, - по вашему авторитетному мнению, лучшая сцена в «Октябре» - это с Дикой Дивизией? А как же Керенский-павлин и повисшая на мосту белая лошадь? Неужто не удались? - Ну хватит вам насмехаться, вы же понимаете, о чем я, - Мишка досадливо дернул плечом. Горячая похлебка подошла к концу как-то удивительно быстро. – Эти все сцены… как уж вы только что говорили? Вошли в сокровищницу мирового искусства. И цепочка богов, и странные женщины, и убийство зонтами. А уж матросы, лезущие на решетку Зимнего – это фото в школе на уроке истории показывают, когда проходят Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Не знаю, когда начали, у нас еще не было, а теперь уже точно показывают, Толик рассказывал. Но как хотите, а по мне – не просто лучшая, а вообще самая главная сцена – Дикая Дивизия и этот танец в грязи. Как люди, сходящиеся как враги, люди уже готовые друг друга резать… и вдруг не режут друг друга, а танцуют. - Любопытно… - Эйзенштейн прекратил паясничать. Мишка, увлеченный, даже не заметил, когда именно прекратил. Но сейчас Сергей Михайлович не крутился и не кривлялся. Взглянул на него так, как будто в первый раз видел. – А какая главная сцена в «Броненосце»? - Встреча с эскадрой, - без колебаний ответил Мишка. - И?... - Как вы это описывали? Подымаются трапы… - Подвозятся снаряды. Наводятся пушки. Вздымаются дула. Застучали машины. И… - И всё, - торжествующе заключил Мишка. – Ничего не случилось. Эйзенштейн расхохотался. - Вообще-то… вообще-то случилось, Мишенька. - Именно, - ничуть не смутился Мишка. – Случилось то, что ничего не случилось. Никто не стал ни в кого стрелять, и все остались живы и целы. Разве не в этом и суть? Мне тут некоторые, не буду говорить кто, с совершенной серьезность доказывали, что пушки броненосца несут в себе фаллическую символику, и подъем стволов имеет соответствующее значение, - Мишка не смутился, не запнулся и не покраснел. – Но я так думаю, что если бы смысл был в этом – тогда во всем фильме нет ни малейшего смысла. - Любопытно-любопытно… - на удивление, покраснел… точнее, чуточку порозовел, возможно, от горячего супа, как раз Эйзенштейн. – Значит, вы, Михаил Артемьевич, будете мне объяснять, какой смысл я закладывал в мой собственный фильм? - Да, - твердо сказал Мишка. – Смысл здесь может быть только один, или смысла здесь нет вообще. - И какой же? - Прекратить. Просто – взять и прекратить. Чайник кипел так давно, что, наверное, уже выкипел, вот-вот сгорит и случится пожар. Эйзенштейн поднялся и выключил его. - Знаешь, Мишка… - он снова подсел к столу. Стол был накрыт веселой ситцевой скатертью с какими-то желтыми то ли подсолнухами, то ли одуванчиками, то ли, может, вообще ноготками. А стулья – массивные, с тяжелой дубовой спинкой, какие любят Очень Важные Люди. – Если я когда-нибудь доберусь писать мемуары, и доберусь писать про нашего броненосца, то напишу я примерно так… - он помолчал, прокручивая в голове формулировку. – «Отказ стрелять в толпу, в массу, в народ, в своих братьев — такой же характерный штрих для обстановки пятого года, и этим отмечено славное прошлое многих и многих военных соединений, которые бросала реакция на подавление восставших». - А это правда так? – спросил Мишка. Он в пятом году еще не родился. - Было дело, - Сережа Эйзенштейн в пятом году был ребенком и лопал воздушные круассаны в Париже. – Не много. В общем-то, мало. Но все-таки было, и не один раз. - И все-таки, - спросил Мишка. – О чем мы говорили в начале. Да или нет? - Да.