За забором из розового кирпича [Альфа]

      Ручка двери ужасно близка. Она пластиковая, изогнутая дугой и цельная, такие обычно ставят в супермаркетах, школах или других общественных местах. Россия дёргает рукой в нужную сторону, но за ручку не берётся, вместо этого повторно щурясь на перечитанную десятки раз надпись на дверной табличке.       «Городская психиатрическая больница №9». Точно номер девять? Россия тянет руку в карман, вытаскивает из неё справку и сверяется, раз, наверное, в пятый.       Да, это она. Та самая больница. Россия вздыхает и всё-таки открывает дверь. На него дует кондиционерной свежестью, и он шагает внутрь. В холле, за исключением скучающей за стойкой администраторши, никого нет. Россия нервно оглядывается про сторонам и примечает коробку с чистыми бахилами.       После того, как он надел бахилы, Россия идёт к стойке с администраторшей. Та лениво отрывает скучающий взгляд от смартфона и поднимает его на Россию.       — Добрый день. Причина посещения? — спрашивает она с прохладно-вежливой улыбкой на лице.       — Приехал забрать родственника. Его выписали на домашнее лечение, — отвечает Россия нервно и протягивает администраторше справку. Та внимательно изучает её, потом роется на своём столе и придвигает к себе стопку толстых медкнижек с историей болезней. Просматривая каждую, она сверяется со справкой — ищет нужное имя.       Россия задумчиво скользит взглядом по холлу больницы, но не видит перед собой ничего из того, что в нём находится. Его мысли далеко не здесь.       Грудь ходит ходуном, сердце стучит в ушах, а пальцы дрожат в предвкушении встречи. Он оглядывается на администраторшу — долго ещё?       Жёлтые ласковые глаза смотрят на него из каждого угла. Россия жмурится, но воспоминания становятся лишь отчётливее. «Россия. Россиюшка», — шепчут чужие тонкие губы лихорадочно, с мольбой. Россия вздрагивает и оборачивается.       Холл пуст.       Россия сглатывает, по горлу скребёт наждачкой. Он протирает глаза пальцами, опускает взгляд на плиточный пол, но вместо него видит только чёрные точки. Он опирается рукой на стойку регистрации, чтобы не упасть в этот кратковременный момент потери сознания, и снова слышит, как наяву: «Россиюшка, Россия, милый мой дьяволёнок, не бросай меня, только не снова».       — Простите, вы скоро? — откашлявшись, обращается Россия к администраторше. Та со вздохом пожимает плечами.       — Я обязана найти нужные документы в бумажном виде до того, как вы его посетите, — с сожалением тянет она. — Можете присесть.       Россия механически садится на железный стул рядом с искусственной пальмой и следит за методичными движениями администраторши пустым взглядом. Почему у них ещё не всё перенесено на электронику?       Россия не злится, но Россия спешит.       «Россия».       Он задыхается.       «Россиюшка».       — Вы что-то сказали? — спрашивает он у администраторши. Та равнодушно мотает головой и пожимает плечами. Её движения, кажется, замедляются до невозможности.       Неужели нельзя быть быстрее?       «Ты пришёл за мной, милый?»       Россия глотает ртом воздух, руки впиваются в железные подлокотники стула. Безжизненная искусственная пальма смотрит на Россию укоризненным коричнево-зелёным расплывчатым пятном, перед глазами снова появляются точки. Россия жмурится и шипит сквозь зубы — как же болят виски, голова просто раскалывается.       «Дьявол мой, это правда ты?»       — Я, — шепчет Россия, едва двигая губами, и тут же теряет сознание на краткий миг, недостаточный, чтобы администраторша заметила этого, но достаточный, чтобы не пытаться снова.       Сила утекает из него потоком к чужому измождённому существу. Существо молит, просит, скулит, но Россия больше не отзывается — они оба слишком слабы сейчас.       Быстрее, ну же. Ещё чуть-чуть, и они снова встретятся.       «Забери меня. Куда угодно, только подальше отсюда. Умоляю».       На памяти России он никогда не умолял.       «Забери. Я прошу тебя. Знаю, ты наверное едва ли можешь здесь находиться. Ты не смог бы стать моим поручителем за такое короткое время. Я знаю, что прошу о многом… Пожалуйста, забери меня».       Россия не может ответить. Только не сейчас, когда его цель так близка. Если он упадёт в обморок здесь, это наверняка узнает общественность. И в худшем случае — у него отберут право взять на домашнее лечение существо, что сейчас так жалостливо об этом умоляет.       «Забери меня отсюда, или я отрежу тебе хуй, клянусь».       Россия со вздохом сверяется с часами на запястье. Чтобы перейти от мольб к угрозам ему понадобилось около минуты. Плохо. Раньше он лучше держал себя в руках и манипулировал более тонко. Теперь…       Что они сделали с ним здесь, что он сначала унизился и только потом стал угрожать? Они свели его с ума, не иначе.       «Забери меня, Россия. Проси что угодно».       Россия рвано выдыхает. Потерпи совсем чуть-чуть. Я заберу тебя, только потерпи.       Он, конечно, Россию не слышит.       «Неужели мне опять кажется, что ты здесь… Какая глупость. Тебя сюда не пустят».       — Долго ещё? — резко спрашивает Россия. Администраторша от его голоса неловко вздрагивает.       — Прошу прощения. Я почти оформила нужные бумаги, — сбивчиво отвечает она, теряясь под его взглядом. Россия хмурится, но ничего не говорит. Беспокойство, злость и раздражение — вот, что он чувствует.       Что с ним делали эти ублюдки?       «Я скучаю, Россиюшка».       — Всё готово, — администраторша вжимает голову в плечи, когда вручает России нужные бумаги. — Распишитесь, пожалуйста. Палата номер шестьсот шестьдесят шесть, восьмой этаж, лифты в той стороне, — она указывает рукой, — как выйдете из лифта, прямо по коридору и направо.       Россия кивает, расписывается и идёт широкими шагами к лифту, едва подавляя порыв побежать.       Он бежит к палате номер шестьсот шестьдесят шесть, и только у таблички с нужным номером он замирает, теряется. Голос, до того звавший и умолявший забрать его, сейчас неслышен, шепчет что-то лихорадочно — Россию тошнит, он не может разобрать ни слова.       Он глубоко вздыхает и оказывается в саду у Замка.       Германия сидит на скамейке (в её кованые ножки искусно вплетены черепа, и этой своей работой Россия всегда невольно любуется), закинув ногу на ногу, и читает книгу. Его лицо выражает ледяное спокойствие, оно практически каменное. На носу прямоугольные очки.       Россия вздрагивает, когда слышит шорох перелистываемой страницы.       — Что-то забыл? — не отвлекаясь от книги, спрашивает Германия. — Vater и daddy опять где-то… Уединились, не думаю, что ты найдёшь их сейчас. Но если это срочно, я позову.       — Не стоит, — спустя паузу отвечает Россия, — их беспокоить. Особенно, когда они…       Уединились. Какой интересный синоним вульгарному «трахаются».       — Хорошо. Я могу помочь? — Германия поднимает строгие голубые глаза от книги. Россия всегда теряется перед ним таким. Теперь, когда они помолвлены — особенно.       — Не думаю, — качает головой он. — Я забыл цветы для него. Вот и вернулся.       — Чтобы ты — и забыл цветы? — Германия фыркает, возвращаясь глазами к книге. — Его влияние на тебя просто невероятно. Я бы предпочёл, чтобы ты обошёлся нами тремя, без него, потому что это нездорово, Россия. Вся ваша связь. Хотя глупо с моей стороны думать, будто ты способен отказаться от него по какой-то ни было причине.       — Ты прав, — Россия вздыхает и наклоняется к кусту с злотыми розами. — Ты не знаешь…       — Секатор на бортике фонтана. Ты забыл его там сегодня утром, когда выравнивал кусты с чёрными розами, — Германия перелистывает страницу.       — Спасибо, — Россия спешит к фонтану. В спешке нет смысла — время в Замке замерло в мёртвой точке, Большие Часы послушно гудят, удерживая его на одном месте. Но Россия спешит всё равно.       — Успеешь, — равнодушно кидает ему вслед Германия. Россия и сам знает.       Он ускоряет шаг.       Он срезает розы одну за другой. Золотых роз в его саду больше всего, но ему всё равно жалко каждого цветка. Каждой красавице он обрезает секатором шипы и большую часть листьев.       Роз в букете тринадцать. Россия перевязывает их золотой лентой, и они держатся крепким букетом, хотя и не должны. России всё равно на законы физики — его букет будет идеальным.       Чуть подумав, он срезает четырнадцатую розу — нежно-розовую, и перевязывает её чёрной лентой, оставляя листья, но не шипы. Проходя мимо Германии второй раз, Россия кладёт четырнадцатую розу ему на колени, прямо на книгу, и проводит свободной от букета рукой по его волосам. Германия убирает розу с книги, но не откладывает далеко от себя, ласково трогает кончиками пальцев лепестки.       — Ты сердишь меня, — говорит он со вздохом, не отрывая глаз от книги. — Я не хочу знать, что ему роз ты подаришь больше. Я не ревную, но мне грустно. Прекрати, Россия.       — Как скажешь, — послушно прошелестели ему в ответ. — Мои розы всё равно всегда будут у твоих ног.       — Не больше, чем у его ног. Не серди меня, Россия. Ты не хочешь быть здесь сейчас. Иди.       «Ты спешишь», — повисает в воздухе неозвученным.       Россия печально улыбается, целует Германию в висок и растворяется в воздухе.       Германия поджимает губы, смотря в книгу невидящим взглядом. Он подносит цветок к лицу, вдыхает его сладкий запах, касается его лепестков щекой — нежные. Цветы, выращенные Россией, всегда такие хрупкие.       Германия касается стебля второй рукой, и тут же отдёргивает пальцы — на указательном выступает кровь.       Он присматривается к стеблю и замечает необрезанный шип, небрежно оставленный и одинокой.       Конечно. Россия ведь торопился.       Лепестки розы вздрагивают, когда на них падает солёная капля.       Германия откладывает розу подальше от себя и снова смотрит в книгу, надвигая сползшие очки обратно на нос.       Глупо плакать, печалясь о том, что ему не принадлежит. Германия поплачет и перестанет — потому что это, в самом деле, бессмысленно.       В конце концов, пусть и одна — роза ему всё равно досталась.       Россия снова стоит перед дверью. На ней табличка с номером — шестьсот шестьдесят шесть, перечитанная и пересмотренная не меньше пяти — возможно, десяти, — раз. Рука дрожит, когда Россия тянется к ручке.       Кровать, стоящая прямо перед входом, не заправлена и пуста. Подушка смята, одеяло свалилось на пол, простыня сбита набок, матрас торчит из-под неё.       Россия оглядывается. Помимо кровати, в комнате есть окно с жалюзи, тумбочка и раковина в углу. И палата пуста.       Может, его забрали на процедуры? Россия чувствует и облегчение, и расстройство одновременно. Он оборачивается к двери, чтобы пойти спросить у администраторши…       Дверь закрыта, хотя Россия не закрывал её и звука хлопка не слышал.       Он чувствует что-то холодное у своей шеи.       — Кто ты? — шипят ему на ухо. — Если новый врач, я убью тебя раньше, чем успеешь просмотреть мою медкарту. Пиши отказ от пациента, — на шею давят сильнее. Россия улыбается.       — А взглянуть в лицо тому, кого лишаешь работы? — хмыкает он, резко отстраняя чужую руку от своей шеи. — Или слабо? У меня, может, омега есть. Дети. Папочка-инвалид, которого надо обеспечивать.       — Перебьётся твой папочка, — из его хватки вырываются. Россия оборачивается, и снова — палата пуста.       Это тебе не Америку ловить, и даже не Рейха. Уровень сложности зашкаливает.       Россия любит, когда сложно.       — Так ему и передам, — Россия фыркает. — Вы ведь уже видели букет в моих руках, к чему эта игра в прятки? Давайте всё обсудим лицом к лицу. Я умею принимать отказ, поверьте мне. Хотя что-то мне подсказывает, что именно мне вы не откажете.       — Как самоуверенно.       — Вылезайте, ну же. Взгляните в глаза тому, кому придётся содержать папочку-инвалида без вашей скромной помощи в качестве жены, — Россия улыбается шире. — Примите хотя бы букет. Эти розы выращены специально для вас, — Россия протягивает руку вперёд. Букет тут же выхватывают, и он исчезает из поля зрения. — Поразительно, насколько вы сильны до сих пор. Ну же, Советский Союз, прошу, покажитесь. Дайте мне посмотреть на легенду.       — У меня есть альфа, которого я жду. Проваливай, пока жив, — рычат на него в ответ. Улыбка сползает с лица России.       Что это — уловка или правда, которой он так сильно боялся?       — И как часто ваш альфа дарит вам цветы? — с тоской спрашивает он. — Наверняка, ни разу не дарил.       В ответ он слышит лишь молчание.       — Почему он до сих пор не забрал вас из больницы? Почему не навещал? — продолжает Россия.       — Его не пустят сюда, — тихо хрипят в ответ. Россия качает головой.       — Но меня пустили.       — Он… Несовершеннолетний. К тому же, он мой биологический родственник, — теперь ему отвечают увереннее. — Уходите. Ему скоро должно исполниться двадцать один, он придёт.       — Хорошо. Ваша упрямость поистине поражает. Я уйду, только прошу вас напоследок всё же взглянуть мне в глаза. Может быть, это убедит вас дать мне шанс, — Россия улыбается. Союз и правда просто не узнаёт его.       «Он придёт», да?       — …ты попросишь меня вернуть цветы?       — Нет. Это подарок. Я не забираю подарки.       Ответом ему служило молчание.       А потом перед Россией появился тот, кого он жаждал увидеть каждую секунду с того момента, когда их разлучили пять лет назад.       Союз выглядел как в самую худшую свою ломку. Вместо длинных ресниц блеклые тени, вместо шикарных, лоснящихся волос — облезлое нечто.       Вместо гордого лица поблекшее и осунувшееся чёрт знает что.       Только глаза горели знакомым хищным блеском.       — Здравствуй, родной, — шепчет Россия ласково. Союз вздрагивает, нелепо дёргая плечами в защитном жесте. Белая роба, которую выдают тут всем пациентам, на нём висит. Лопатки слишком острые, черты лица слишком тонкие — замечает Россия. Отвратительное место.       — Кто… Ты? — Союз вздрагивает повторно, когда их глаза встречаются.       Россия печально улыбается и широко расставляет руки. Чуть пошатывается, когда на него резко запрыгивают, цепляясь ногами и руками. Пальцы дрожат, когда Россия вплетает их в чужие заполстившиеся волосы. Второй рукой он прижимает Союза к себе сильнее и боится отпустить.       Отпустить, как пять лет назад, и потерять.       — Что с твоими волосами, — шепчет Союз ему в щёку. В его голосе нет вопроса, как будто это ругательство.       — Я поседел в тот год, когда тебя забрали у меня, — тихо отвечает Россия, укачивая его на руках. Союз скрестил ноги у него на талии так сильно, что у России хрустнул позвоночник.       — Жаль. Мне нравилось дразнить тебя рыжим, — бормочет Союз и чуть-чуть отстраняется, вглядываясь в лицо России. — Даже веснушки сошли, вот дьявол. Бледный, как сама смерть, весь в отца, чтоб его черти драли.       — О, я знаю, как ты его не любишь, но, боже, можно сейчас без твоих причитаний? Я скучал, ворчушка, — Россия прижимается губами к его щеке.       — Я тоже скучал, — Россия бы думал, что ему послышалось, если бы не чужие губы прямо перед его лицом — они точно шевелились, произнося эту фразу.       Россия, наконец, целует их.       Поцелуи с Союзом на вкус как слёзы.       Россия понимает, что не дышит, только когда у него заканчивается кислород. Союз всхлипывает ему в губы, и их языки переплетаются сильнее, быстрее, словно их опять вот-вот разлучат, словно они опять прощаются. Россия чувствует, как ржавая проволока царапает внутренности.       Он лучше задохнётся, чем перестанет целовать его.       Россия делает несколько шагов и опускает Союза на полутораместную койку, сам ложится рядом. Союз отстраняется и ложится щекой ему на грудь. Россия обнимает его за талию, которая, кажется, теперь у него толщиной с зубочистку.       — Тебя надолго пустили? — шепчет Союз отстранённо. они оба могут говорить только шёпотом, будто бы даже излишне громкие слова могут разлучить их.       — Навсегда. Я забираю тебя отсюда, — Россия прижимает его к себе сильнее и целует в макушку. — Больше никто не сможет отобрать тебя у меня.       — Ты шутишь, — теперь громкий, голос Союз звучит оглушающе. Он дёргается и внезапно пытается вырваться из его объятий, но Россия держит крепко. — Ты не можешь… Только не таким способом. Инцестные связи запрещены, ты не можешь жениться на мне.       — Могу, — Россия притягивает его обратно и на короткий миг прижимается губами к виску. — Я всё могу, просто верь мне, родной.       И Союз мгновенно успокаивается. Только нервно дышит России в шею.       — Ты с другими омегами. Я чувствую запах Германии и ещё кого-то… Знакомого. Знатно ты погулял, пока ждал меня, — Союз морщится, продолжая, впрочем, лежать в чужих объятьях без движения.       — Чья бы корова мычала. Китай точно был у тебя не единожды, и уж ему ты не отказал, — Россия то ли фыркает, то ли вздыхает, и не понятно, сердит ли его, что они так долго не могли встретиться, или тот факт, что они оба никогда не могли быть верны друг другу.       Когда-то Китай сравнил их обоих с собаками — оба трахают всё, что движется, и оба любят исключительно друг друга, словно любовь не шутка и в самом деле существует.       Если и существует, то только для таких псин, как они.       — Значит, Германия и я. Кто-то ещё?       — Я думаю, все башни будут заняты. Попробуй догадаться сам.       — Башня Ключа всё ещё принадлежит мне?       — Конечно. А Центральная — мне, иначе в этом не было бы смысла.       — Готов поспорить, Германию приняла северная Башня, та, что с отрубленной головой на шпиле.       — Верно, — Россия поглаживает Союза по волосам, находит сбритый почти налысо участок, хмурится.       — Остались западная, южная и восточная… США в южной, без вариантов, — рассуждает Союз. Южная Башня — Башня Похоти. Она не может принадлежать никому другому.       — Откуда взялся США? Ты, конечно, прав, но из всех вариантов он был наименее очевиден.       — Просто я так чувствую. Западная… Это тоже просто. Рейх. Кто это может быть, если не он?       Они молчат. Глаза Союза светятся в темноте тёпло-жёлтым, их свет ложится на его худые щёки, и в темноте России кажется, что они сияют. Каждый лучик тепла хочется сцеловать со скул, крыльев носа, ресниц и тонких губ. Россия легко приподнимает Союза за талию, прижимается щекой к его щеке, вжимается носом в его нос, прямо в раздражённо раздувающееся крыло, а губами в уголок чужих губ, таких маленьких, что Россия всегда внутри себя не может сдержать бурю восторга и умиления.       Омеги гордились, если имели выразительные, пухлые губы, которые, если сложить трубочкой, напоминали бантик. Губы Союза были совершенно другие — тонкие, полупрозрачные, с нечёткими краями, в уголке то и дело выскакивала простуда. Союз облизывал губы на морозе, они шелушились, он кусал их и сдирал корочку, они кровоточили. Союз часто старался запрятать свои губы в шарф или в воротник и постоянно причитал, что они «долбаный кошмар».       Россия обожает его губы. Потому что они лучшие губы на свете.       — А что насчёт восточной Башни?       — Я не знаю, — честно отвечает Союз и хмурится, когда Россия ласково чмокает простуду в уголке его губ.       — Хм. У меня есть мысли. Люци сказал, что он «плюс один» Рейха.       — Не так много вариантов, оставшихся в живых.       — Если быть точнее, ни одного, — Россия качает головой и сильнее прижимается к щеке Союза. — Я проверил всех живых, и к Рейху они давно уже не имеют никакого отношения.       — Ты думаешь, это этот, — Союз морщится, как от зубной боли, стараясь отвернуться от России как можно дальше и не дать ему в очередной раз поцеловать простуду на его губе.       Россия печально вздыхает, целует Союза в глаз и хитро щурится. Союз расслабляет шею, перестаёт отворачиваться и задумывается о чём-то.       — Мы ещё не знаем. Это просто догадка. Но, скорее всего, именно он, — рука России незаметно ложится на чужой затылок, а потом Россия резко наклоняется и нежно прижимается губами к чужой простуде. Союз протестующе мычит, но Россия крепко держит его за затылок, и всё целует-целует-целует, касается простуды языком, ласково прижимается то одной, то другой губой.       Союз на время затихает, и Россия теряет бдительность. Заканчивается всё тем, что его пинают пяткой в голень — довольно болезненно — синяк точно останется.       Россия фыркает и отстраняется.       Боже, как он скучал.       — Я думал, ты сразу убьёшь их и меня, как только поймёшь, что будешь у меня не единственным, — выдыхает он. — Они — каждый из них — до сих пор ревнуют меня друг к другу. Я предотвратил семь попыток отравления, отобрал двенадцать ножей, выскоблил из-под ногтей Рейха яд и изъял взрывающийся вибратор у Америки прямо в процессе его вставления.       — Никто не планирует попытки убийства вслух, Россиюшка, — ласково улыбнулся Союз. У России по позвоночнику пробежал холодок. — А если серьёзно, я не ревную. Таких альф, как ты, бесполезно держать на коротком поводке, всё равно сорвётесь.       «Как твой отец», — повисло в воздухе. Россия вздохнул. Они оба ненавидели альфу, который послужил причиной появления на свет России, и Союз часто посылал его по матушке вслух и про себя. Спустя пять лет порознь эта деталь как-то забылась, и только вот сейчас — вспомнилась.       Россия с новой силой ощутил, как он скучал.       — Как скоро собираешься похитить меня, альфа?       — То есть, ты одобряешь эту затею?       — Мы истинные. Проблемы нет.       — Как ты понял?       — У тебя всё на лице написано, дитё.       — Опять твои педофильские шуточки.       — Я и есть педофил. Тебе было шестнадцать, мне — тридцать два.       — Я достиг возраста согласия. Не помню, чтобы ты мучался угрызениями совести, родной.       — Я был не в себе, — теперь вздыхает Союз. Россия целует простуду на его губе. — Хватит меня облизывать, чёрт возьми.       — Что ж, — Россия отстраняется с довольной улыбкой и садится на край кровати. Союз остаётся лежать, лениво потягиваясь. — Готов?       — Давай проверим, на что ты стал годен, сосунок, — Союз отзеркаливает улыбку. — Помнится, ты не мог поймать меня ни разу.       — Я вырос, папочка, — Россия поднимается плавным движением, встаёт спиной к кровати. — Начинаем?       — Начинаем.       Когда Россия оборачивается, кровать пуста. Он улыбается.       И ловит лезвие ножа двумя пальцами прямо у своего лица. Уф, близко. Россия улыбается шире.       У него давно не было достойных соперников.       Союза не видно, и Россия может только интуитивно уворачиваться от его ударов. В груди и чуть ниже живота разгорается опасный огонь.       Потрясающий омега.       Россия уворачивается, но правое плечо всё равно постреливает болью — Союз задел. Но в этом и был весь план — Россия бросается на пол и резко цепляет чужие ноги, опрокидывая их хозяина на себя. Союз сдавленно шипит, становясь видимым, и метится в то же плечо, но Россия перехватывает его руку, быстро тянет к себе, и они синхронно стонут, когда трутся друг о друга сквозь штаны.       Это лучше, чем драка.       Это брачные игры.       Союз почти плачет, когда Россия толкается бёдрами вперёд. Хочется больше, ближе, теснее. Россия уворачивается от ножа — тот резко втыкается в деревянный пол там, где секунду назад была голова России. Они одновременно всхлипывают друг другу в губы, и Россия почти хватает Союза за запястье, но гад успевает садануть ему своим ножом по пальцам.       Поцелуй глубокий и сладкий, нож опасно близок к шее, но Россия успевает уворачиваться, на томительно-раздражающе-долгие секунды разрывая поцелуй, а потом стремительно продолжая его.       Его Союз всегда был — как взрыв сверхновой. Поглощающий и уничтожающий всё вокруг, он рождал собою целую вселенную — поразительную в своей первобытности, и — господи-ближе-быстрее-сильнее — невероятно красивую.       Союз возвращался в Замок заполночь или не возвращался вообще. Россия постоянно находил его в Башне Ключа или по всему Замку в самых странных местах обкурившимся или обколовшимся. Максимум, что он делал для России — кормил и учил — драться, читать — не чаще раза в неделю. Всему остальному он должен был учиться сам.       Когда России исполнилось шесть, он случайным образом узнал, что Союз — его родитель. Союз запрещал звать его папой. Было странно думать об этом — Союз скорее походил на идиота старшего брата, чем на папу-омегу из книг про любовь.       За пределы Замка Россия не хотел ступать ни ногой, хотя и мог (не то чтобы Союз тогда знал об этом), поэтому единственной его компанией был сам Союз.       Конечно, Россия не мог не влюбиться в его дикость и в его обкуренные марихуаной по самую маковку золотые глаза.       Когда России стукнуло шестнадцать, они переспали.       А потом Союза взяли под следствие.       — Это тебе за папочку-инвалида, — хмыкает Союз ему на ухо, а Россия с рыком скатывается с него от дикой боли — Союз умудрился зарядить ему коленом в пах. Союз тут же растворяется в воздухе.       — Сволочь, — и Россия тоже переходит в подпространство. Комната из него выглядит размыто, зато он видит Союза, пытающегося удрать через окно.       Бесконечные стремительные движения сливаются в одно, Россия языком чувствует, как растут во рту клыки. Зрение вновь обретает чёткость — зрачки сужаются до звериных, а потом Союз оказывается в его руках, обездвиженный в крепком захвате. Нож выпадает из руки, Союз шипит, брыкается.       Ему не вырваться сейчас — кажется России.       Но Союз резко дёргает головой и ударяет Россию затылком по подбородку. Россия всего на секунду ослабляет захват, но и этого хватает — Союз исчезает в окне.       Россия улыбается предвкушающе, даёт ему небольшую фору. Облизывается. Зрачки в его глазах толщиной с нитки.       Охота обещает быть интересной.       — Поймал, — шепчет Россия ему на ухо. Под ногами простирается весь Город — от трущоб до безликих многоэтажек, и дальше — коттеджей золотой знати и величественного здания ООН между ними.       Они на крыше одной из многоэтажек. Россия гнался за ним уже несколько часов, и наконец смог выследить. Он целует Союза в висок.       Какой потрясающе сильный омега.       — Как бы не так, — Союз поворачивает лицо к России, позволяет поцеловать себя в уголок губ — тот, который без простуды, конечно же — а потом толкает Россию и шагает с крыши.              — И стоило оно того? — Россия поймал его у самого асфальта и нежно прижал к себе.       — Определённо, — расслабленно ответил Союз, развалившись в его объятьях. — Хотел понять, на что ты способен.       А потом Союз растворяется в воздухе.       Спустя три дня Россия находит его след на кладбище Города, у надгробия Пруссии. Одна золотая роза печально лежит у разрытой пустой могилы. Россия поднимает розу, вдыхает её запах — нисколько не увяла, с неё не упало ни единого лепестка.       Россия улыбается шире.       Следующая роза находится по времени через три дня, по месту — в вазе на столике их общего любимого кафе. Россия задумчиво вертит розу в руке и заказывает себе кофе. Уходя, оставляет букет из тринадцати золотых роз и кружку горячего шоколада на столе.       Вернувшись через полчаса, обнаруживает кружку пустой, а букет — исчезнувшим. Официант приносит счёт на круглую сумму, и Россия, не глядя, расплачивается.       «Поиграем в прятки?» — шепчет голос в голове.       — Я вожу, — шепчет Россия в ответ.              Розы и чужой ласковый шёпот преследуют его везде. России кажется, что его водят по кругу. Он то возвращается к кладбищу, то стоит на крыше той самой многоэтажки, то оплачивает счёт в кафе.       Союз хочет, чтобы он что-то сделал. Но что?              Точки на карте образуют треугольник. И его центр — городская психиатрическая больница номер девять. Место, которое они оба ненавидят всей душой.              Когда больница взрывается, Союз падает в его объятья. «Теперь я спокоен», — говорит он и вновь исчезает. Россия качает головой, маскирует следы террористического акта, и снова пускается в погоню. Не прерываясь на сон и еду, он неделями отслеживает каждый чужой шаг. Когда-нибудь Союз устанет убегать, и тогда они возьмутся за руки и войдут в Замок Вечности.       Как равные.       Он находит его на краю Города, сидящим у самого обрыва в пустоту. Союз качает ногами, плескаясь ими в Водопаде, стекающем с края обрыва, и смотрит на далёкий силуэт голубой Земли. Земля прекрасна, как и всегда.       Россия садится рядом.       — Как думаешь, — шепчет Союз, и слова его в шуме водопада практически неразличимы, — они правда там? Люди.       — Конечно, — Россия кладёт свою руку на его. — Я чувствую их жизнь. Как они плодятся и множатся внутри меня, живут, шевелятся, думают, создают и разрушают. Где им быть ещё, если не там?       — Вдруг они уже улетели покорять космос? Я помню, как они радовались этому, когда я был у руля.       — Даже если улетели, — тихо отвечает Россия, вновь смотря на Землю и на Солнце вдалеке. — Мы всё равно всегда будем чувствовать и любить их.       — Да.       Союз за рулём. Когда кованые ворота открываются, они даже не скрипят. Машина по одной лишь мысли Союза едет в гараж. Когда Россия ведёт его по своему саду под руку, статуи каменных ангелов и демонов гудят от ужаса. Никто не видит, как они двигаются, но они внезапно все разом оказываются в кланяющихся позах. Только безносая, стараниями Рейха, голова Медузы Горгоны раздражённо шипит.       — Волдеморт, — обзывает её Союз равнодушно.       Кусты с розами дрожат и тоже будто бы прижимаются к земле. Каменный Аид качает головой.       — У вас пропажа, — бросает им Союз. — Плохо следите.       Розы расстроенно качают бутонами и шевелят листьями — ищут.       Фонтаны сошли с ума — статуи демонёнка и ангелочка на них танцуют, исполняя «Лебединое озеро», издалека льётся музыка в аккомпанемент — если вглядеться, можно увидеть почти у самого забора из розового кирпича рояль, чьи клавиши нажимаются сами собой.       Ключ на Передней Башне сияет огнём. Жнец на Центральной приветственно кивает. Остальные шпили сходят с ума.       Замок Вечности приветствует Истинных Хозяев.       Союз подходит к двери, равнодушно окидывает взглядом поклонившихся сфинксов и изображение над дверью — ангел и демон пронзают друг друга копьями, закрывая каждый по двое крохотных ангелов и демонят.       Союз хмыкает, щёлкает пальцами — изображение обгорает.       А потом он отворяет дверь нараспашку ногой.