Глухонемой

      То лето, последнее обычное лето, было невероятно солнечным и жарким. Всё цвело, пахло сладкими цветами, кислым соком зелёных листочков и сушёной травой. Птицы пели весело и дружно, не подозревая, что земля, на которой они живут, через пару месяцев превратится в сожённое снарядами поле. Рыбная охота на налима, нерестившегося как раз в августе, была лучше, чем несколько лет подряд до этого. Настала та пора всеобщего ожидания, тянувшегося словно прекраснейший йеменский мёд, только вовсе не слатимый, а скорее горький и кислый на вкус. Отголосками слышалось то тут, то там слово "война", и кто-то недовольно с выражением сильной боли корчил лицо и закрывал уши, открещиваясь будто от прокляться, а кто-то наоборот начинал смеяться нарочито громко, стараясь сбросить с души смертельный холодок. Про то лето напишут ни один десяток, ни одну сотню красочных эпитетов, а может и эпитафий – Ремарк, Хэмингуэй вновь макнут читателей в землю, осадком на которой осталась пыль и пепел с сапогов нацистов. Форма твоего черепа – то, что спасёт, либо то, что подведёт к чёрной коробке газовой камеры. То лето было невыносимо душным, терпким и радостным. Именно тогда, в августе, Тино наконец отправился с отцом на охоту и убил свою первую дичь ровным попаданием в сердце. Бедный тетерев глухо шлёпнулся оземь, а сердце парня дрогнуло от радости – он смог! Его немота и глухота не помешали ему доказать, что он достоин гордо зваться мужчиной и потому после его отец ещё долго бросал полные гордости взгляды, а мама ласкового трепала по голове. Глотая холодную похлёбку чуть ли не бегу, с босыми грязными ногами Тино мчался к другу, лихо минуя уже слегка шатающийся забор, похвастаться очкастому будущему инженеру о своих успехах. Громкие частые шаги, будто целое стадо быков поселилось в пятках этого мальчишки, было невозможно не узнать и корпевший до этого над учебником механики Бервальд, с радостью человека, избавившегося хоть на пару минуточек от муторного и докучающего дела, побежал ему навстречу. Они столкнулись прямо перед лестницей, как два врезавшихся друг в друга моря – перепачканный Тино в помятой фуфайке и аккуратный Бервальд, который даже дома зачем-то напялил рубашку.       "Ну как?" – швед отошёл чуть назад, давая проход другу, который тут же взлетел по оставшимся двум ступеням и прочапал в его комнату, с интересом окинув знакомый дубовый стол. Тот так и не изменился, может обрёл новые ножки, но оставался всё тем же жёстким и большим.       "Прекрасно! Бервальд, ты можешь себе представить – я убил его! Пулю пустил прямо в сердце, и он как..." – Тино с силой шмякнул кулаком об ладонь, в точности повторяя жесты отца, который восторженно пересказывал это матери. "Потом отец подобрал его и сказал, что давненько не видывал такой меткости!"       Восторг и гордость, светящиеся на лице финна отражались в невиданном раньше цвете драгоценного камня. Глаза его бегали, уделяя внимания, кажется, каждому пыльному углу в комнате своего друга. Старое воспоминание невольно попыталось пролезть в его голову, но Тино поспешил отмахнуться и быстро метнулся к интересующему его столу.       "А ты тут чем занимался пока меня не было? Всё схемы свои чертил?" – настала пора Бервальду горделиво оглядывать свою работу. Под горными завалами учебников физики и тригонометрии, под толстым стеклом, предохранявшим стол от царапин и сколов, лежали аккуратные чертежи каких-то механизмов, напоминающих Тино скорее какие-то непонятные геометрические фигуры, по которым много раз провели линии острозаточенным карандашом, чем что-то вразумительное. Он иногда водил по листу, кончиком вырисовывая дрожащие и кривые линии, поэтому только приглядываясь к бесконечным сноскам и уточнениям на схеме можно было разглядеть двигатель. Поэтому Бервальд, зная что друг его едва разберёт и пару названий, гордо провёл пальцем по гладкому стеклу, одновременно наклоняясь к нему чуть ближе и тыкая в его слабое место – Тино вообще не понимал математику и все вытекающие из неё последствия в виде физики, геометрии и подобной ерунде, которую он просто старался зазубрить. Даже дотошные и медленные объяснения в самом чудесном, распрекрасном и терпеливом настроении Бервальда не спасали от неизменно выскакивающего вопроса в голове Вайнямёйнена: "Да почему тут икс с минусом, а там с плюсом?!"       "Очень аккуратно, ровно", – не зная как по достоинству оценить все старания Оксеншерны, Тино просто похлопал в ладоши и потрепал друга по плечу. Слабая улыбка засветилась на его лице, а Бервальд почему-то отвёл глаза в сторону, не понимая что ему делать дальше. Какое-то стойкое чувство начинало обуревать его всё чаще и чаще, стоило финну бездумно, но искренне его похвалить или коснуться. Становилось приятно, что-то едко-ласковое расползалось по левой части груди. Сам Тино и был едко-ласковым, иногда грубо и резко плюющимся словами, а иногда подолго сидящим рядом с ним за столом – он всегда клал голову на руки и обязательно сгребал ещё и руку Бервальда, после чего мог даже задремать, не давая шведу переворачивать страницы сухих безэмоциональных пристанищ формул и аксиом. Ему важно чувствовать чужую поддержку прикосновением, когда его глаза закрыты – безопасность приходит только тогда.       "Эй, подожди! А почему вот это соединено с этим?" – Тино провёл пальцем по стеклу ровно следуя линии.       "Потому что здесь выплёскивается топливо и идёт прямо по этой трубке, а затем..." – то лето было каким-то особенно ярким в своём спокойствии и обыденности.       Всё изменилось будто по щелчку пальцев. Словно конец лета был отделён одним резким ударом топора, и обезглавленная жизнь полетела в далёкий Тартар. Сдуло радость и ежедневные заботы; растворились каплей в море все житейские и насущные проблемы, когда утренний вальс Яна Сибелиуса, под который так любили завтракать в семье Вайнямёйненов прервался хриплым, тонущем в помехах серьёзном голосе диктора.       – Внимание! Сегодня, в четыре тридцать утра, авиация Третьего Рейха нанесла массированный удар по польским авиадромам. Вчера, тридцать первого авугста, по данным самого Реха поляками была атакована радиобашня Глейвец, и обстрел является ответом на провокации.       Ложка звякнула о край тарелки; тяжёлая рука разом хлопнула по корпусу радио и оно, слегка похрипев, отключилось; Тино в недоумении посмотрел на в момент вытянувшиеся лица своих родителей. Отец нахмурил брови так, что они и впрямь сошлись на переносице, а мать беспокойно вскочила и принялась без особого толку и смысла бегать по кухне, хватаясь за полотенца, теребя их, открывая и прикрывая окна, перебирать красивые занавески в своих руках и, кажется, что-то говорить мужу. Грозовая туча, внезапно опустившаяся с далёких небес прямо в небольшую комнату дома Вайнямёйненов так изумила Тино, что он осмелился потрепать отца за рукав. И, ожидая обычного смурного взгляда и строгого хлопка по руке, он удивился (и сильно испугался, ведь в глазах родителя он заметил мировой океан льда, запорошенного беспокойством) как грубая и сильная ладонь крепко сжала его собственную – как в детстве – и другая тут же сложила их в замок.       Что-то страшное случилось.       Посмотрев на отца ещё минуту в недоумении, но соврешенно ничего не спрашивая, Тино почувствовал как в его волосы дрожаще вплелась широкая ладошка матери, а затем она оставила в них свой благословенный поцелуй. Финну захотелось обнять маму, но отец всё также держал его руки, а после внезапно встал и вышел, даже не убрав по обычаю за собой. В кухне стало холодно, а Тино бледными пальцами потянулся и обнял родительницу за талию, уткнувшись в её мягкий живот. Постояв так какое-то время – не хотелось бы, чтобы это кончалось, – она ласково отодвинула его от себя.       "Беги к Бервальду. Ты же хотел проводить его – уверена, он ждёт тебя", – на её лице светилась такая мягкая и добрая улыбка, что сердце Тино защемило какой-то нежной, по своему печальной грустью. Но спорить он не стал, послушно выпустил маму из объятий, натянул на себя серую ветровку и выбежал из дома.       Где-то по пути он вспомнил, что Куккамуна сегодня тоже ночевала у Оксеншерны. Тино поспешил открыть калитку и почему-то, может запутавшись в страхе и волнении, выбежал на главную дорогу, а не воспользовался смежным ходом. И внезапно прямо рядом с ним, метрах в трёх, обнаружился Бервальд в своей обычной чёрной форме. Как чёртов волшебник, он появлялся всегда там, где нужно было, а может это просто финн всегда неосознанно бежал к нему навстречу. Наверное, у Тино в глазах читалось такое волнение, что швед тут же подошёл к нему и положил руку на плечо, пытаясь заглянуть в лицо. Это означало:       "Ты чего?"       "Что случилось сегодня утром?" – подступив вплотную, чуть задрав голову, чтобы встретить свежий и задумчивый взгляд готового пожинать новые знания ученика, Тино отвечал вопросом на вопрос. Ему не нравилось тошнотворное чувство, подступающее всё ближе и уже кисло обдающее язык, и хотелось понять наконец что происходит. Иногда, именно в такие моменты, он все своей душой ненавидел свои особенности.       А Бервальд, будто это было самое обычное утро, каких он встретит ещё немало, поднял глаза, размышляя, что же конкретно рассказать другу – как ветер от распахнутого окна чуть не унёс его труды в кусты малины или как Куккамуна пытаясь сожрать паука протыкалась своим носиком в один и тот же угол несколько часов. Тино понял, что нужного ответа у друга нет и обречённо опустил плечи, а потом взял друга за руку и потащил в противоположную школе сторону. Он буравил песок под ногами озлобленным взглядом и понимал, что до возвращения Оксеншерны-старшего они ничего не узнают.       "Куда мы идём?" – Бервальд крепче перехватил его ладонь, но остановился. Разглядев и в его глазах глубокое беспокойство, на душе у Тино стало ещё гаже. Конечно, финн никогда не ведёт себя так, без каких-либо причин, и сейчас так захотелось, чтобы внимательный Бервальд просто перепутал числа, на дворе всё ещё стоял август (погода, кстати, этому весьма способствовала, и едва выглянувшее солнце уже начинало припекать) и ему не нужно было чесать в свою старую школу. От беспомощного чувства досаждения своему единственному другу Тино вздохнул, подумав, что сегодня и с ним что-то не то.       "Извини", – не в попад ответив на вопрос, он тряхнул рукой и, нехотя освободившись, сунул обе в карманы, объявляя тем самым, что говорить больше не будет, что дал разрешение идти куда хочется, – в ту же самую несчастную школу, — а ещё, это мог заметить, пожалуй, только лишь Бервальд, что он пытается молча рассказать о своём смятении и закрывает свои сумбурные чувства, одновременно с этим внемляя хоть какой-то поддержки. Непонятливый Тино и тугодум на намёки Бервальд – даже в этом они казались похожими, оттого и понимали друг друга лучше всего. Швед сделал шаг навстречу, подтолкнув друга в спину, и они пошли вперёд молча, на этот раз в тишине и для самих себя. Ещё зелёные деревья провожали их тихим шелестом, а ясное небо светилось ярко-синим оттенком – у Вайнямёйнена-старшего были такие же глаза. Невольно поморщившись, Тино встряхнулся и потом осознал, что они уже давно прошли весь лес и теперь неспешно идут по окраине, приближаясь в заветному и так нелюбимому месту.       "Я узнаю и скажу", – Бервальд обратился к Тино, как всегда рассеивая и его сомнения и давая надежду. "Приходи к трём, сходим прогуляться к озеру."       Ни намёка на улыбку, а финн в ответ благодарно вздохнул, и постарался хотя бы сейчас ободрить взволнованного друга. Он едва показал белые зубы в мимолётной улыбке, после два раза хлопнул его по предплечью и, развернувшись на носках, побрёл в обратную сторону. Это означало: "Удачи".

...

      Распинывая и ковыряя землю чуть поодаль от входа, в тени редко шевелившихся деревьев Тино ждал, когда же из старого здания повалят старшеклассники, как обычно, то с радостными криками радующиеся сегодняшнему освобождению, забывая про последующие девять месяцев учёбы, то плетущиеся с сумкой наперевес, подавленные тяжёлыми думами. Кажется, у Бервальда там была парочка приятелей, поэтому Вайнямёйнен и старался держаться чуть в стороне, чтобы если что, по тихому удалиться в пахнущий солнцем лес. Он не любил новых людей, стараясь держаться как можно дальше ото всех, кроме родителей и излюбленных соседей, а также по какой-то причине внезапно засомневался, что Бервальд не забыл своё обещание пойти домой вместе. Что если он, нагруженный багажом знаний и забывшийся в болтовне (подумать только, Бервальд и болтовня!) с одноклассниками совсем позабыл про своего верного друга, как собачка прискакавшего на час раньше. Тино недовольно скривился и потёр глаза ладонью, выражая смятение сегодняшнего утра, которое до сих пор не покинуло его душу и всё металось из стороны в сторону. Вернувшись домой он обнаружил пустоту. Отец ушёл на работу, мать наверняка на рынке или может у соседей. Глодающие его внутренности чувства не дали ему никакой возможности присесть и он пробродил по, казалось, вымершей округе весь день. Ни разу за это время не спрятавшееся солнышко продолжало светить ему в глаза и сейчас, прорываясь сквозь копну зелёных листочков, как будто в нелепой издёвке насмехаясь над волнением финна и указывая на его глупость. Он и сам себе удивлялся – никогда в нём не бушевало такое смердящее предчувствие и такая отвратительная беспокойность с подозрительностью. Наконец, решительно сплюнув вязкую слюну, Тино откинулся на ствол дерева, сложив руки на груди, ознаменовав при этом конец его мыслей. До тех пока в дверях не появится первый, самый замученный ученик, он так и простоит здесь, скользя бессмысленным взглядом по коре берёз и осин.       И вот, когда едва шевелящиеся тени наконец доползли до другой стороны дороги, школьная дверь громко хлопнула. Дети повыскакивали из неё как разлетевшиеся из мешочка бусины, а Тино аккуратно выглянул из-за ствола дерева, выглядывая в этой чёрно-белой массе коротко стриженную макушку своего друга. Показался он немного позже всех остальных – видимо, что-то обсуждал с учителем, – и когда ноги его ступили на пыльную тропинку, то финн смог с облегчением выдохнуть, отлипнуть от дерева и, стряхивая с себя кусочки прицепившейся коры и листочки, отправиться навстречу. Заметив выплывающую из дерев фигуру Тино, у Бервальда, чего сам он не заметил, потеплели черты, смягчился настрой и со спины будто сбросили лишнюю тяжесть. Захотелось любоваться окружающим их, ставшим за столько лет, практически родным лесом, и неспешно беседовать с другом, шествуя по ещё согретым дорожкам. Предвкушение прогулки к далёкому озеру приятно затеплилось где-то под рубашкой, и он поспешил поравняться с финном.       "Как прошло?" – сейчас, в отличии от утра, Тино уже не выглядел таким обеспокоенным, но в глубине его глаз словно всё же сидел, намертво вцепившись, какой-то подавленный зверёк страха, и деланно расслабленное лицо вовсе не убеждало Бервальда в обратном.       "Неплохо. Кажется, ничего не изменилось," – он перевёл испытывающий взгляд на Тино и продолжил: "Я узнал, что случилось".       На самую незаметную частичку секунды парня тряхнуло, но он тут же сжал и разжал кулаки, нелепо моргнув несколько раз. Всё нормально, ничего страшного не случилось – он тщетно старался убедить себя и в итоге решительно, пожалуй, даже слишком, вскинул голову, одним только взглядом требуя рассказать всю подоплёку утреннего происшествия. Бервальд, на его удивление вздохнул и отвёл взгляд.       "Германия вторглась в границы Польши. Многие думают, что это начало полномасштабной войны," – лицо Бервальда слегка сморщилось. Его чувство отвращения к насилию вспенилось и оставило жёсткий осадок, шкрябающий по дну желудка. Противно и страшно до дрожи стало и Тино, он знал чем грозит война. Они родились после Первой мировой и, хоть их страны не затронуло лично, они всё равно помнили страшные рассказы, изуродованные лица и тела, а также голодный ужас, когда не хватало еды настолько, что взрослым ужинать приходилось кипятком, отдавая последние капли молока детям. Он тяжестью бултыхался в животе, но давал хоть какое-то чувсто насыщения. Тино никогда не рассказывали новостей родители, предпочитали отмалчиваться, не желали волновать сердце того, кому посчастливилось не слышать хрипов радио о надвигающемся мировом бедствии.       Тино не ответил. Он хотел, даже поднял руки в ничего не значащем жесте, но тут же сунул одну руку в карман, сжав кулак до того, что под корень стриженные ногти упёрлись в грубую ладонь, а второй резко схватил руку Бервальда. Ему так спокойней, так безопасней. Где Бервальд там поддержка, а ещё он не сможет продолжить развозить новости. Вайнямёйнен никогда не любил говорить долго об одном и том же, переливая из пустого в порожнее, и больше всего это касалось плохих вестей, поэтому и сейчас не желал, чтобы Бервальд крутил у себя в голове одну и ту же мысль, словно детский волчок.       И они побрели вперёд, крепко держась за руки. Разговаривать не хотелось, но и думать тоже. В голове будто в миг стало пусто, и на мозгах осела многолетняя пыль. Дул ветерок, предсумеречные лучи солнца пытались слепить, но густые кроны из иголок и листьев плотной ширмой спасали людские глаза. Пройдя наконец их дома и ступив на далёкую тропинку, ведущую к озеру, Тино остановился и только набрал воздуха в глотку чтобы вздохнуть, как вдруг ветер резко ускорился, завертелся, закружился; листья затрепетали и в следующую секунду вместа лица Бервальда красовалась оторвавшаяся веточка с поразительным количеством листьев. Она влетела ему прямо в нос – очки, спасибо деве Марии, сберегли глаза, – и даже в рот забрались тёмные раскидистые листочки. Тино так и покатился со смеху, не сумев воплотить свой вздох.       Поморгав пару раз для ясности, швед оторвал веточку от своего лица и принялся отплёвываться от листочков и кусочков коры словно старая собака, испачкавшая нос в пыли. Тино почувствовал, что на душе стало легко, будто многокилограмовые грузы отвязались и грохнулись куда-то в небытие, оставляя лишь порванные ниточки колыхаться на ветру. Бервальд с детским упрёком глянул в глаза своего бессовестно смеявшегося друга, и, мстя за свою опороченную честь, накинулся на него, шутливо захватывая голову меж плечом и преплечьем. Не сумевший вовремя увернуться Тино забился, как беспомощная рыбёшка, всё ещё беззвучно хохоча и, сдавшись, просто повис на руке шведа, утягивая того вниз.       Так они прошли мимо своих обнимающихся домов в лучах уже закатывающегося солнца, закинули через забор сумку Бервальда, шмякнувшуюся о сухую землю, и побрели к любимому озеру. На этот раз они не бежали, и к тому моменту, как их следы впервые отпечатались на песке, солнце показывало лишь свою макушку, обещая скрыться до следующего дня. Весь путь они проделали в молчании, единожды лишь шутливо поспорили о какой-то ерунде. Ветерок привычно дул под лёгкие куртки, делая из них ходячие надувные бочки, а вот извечные комары уже начинали упреждающе жужжать над ухом. И любой житель этой местности был готов с особым остервенением хлопать этих гадов только так, за все свои красные и расчёсанные ноги, руки и шеи. Привычные к долгим прогулкам ноги отнюдь не устали, но всё равно были рады грознуться на родной, уже остывший песок, остудивший ладонь мирриадом сыплющихся песчинок. Они сидели и смотрели на тихую гладь, не прерывая молчания. Каждый думал о своём – может о разном, а может об одном. Но вот финн чуть встрепенулся, нерешительно и из подтяжка поглядев сначала на друга потом на озеро.       "А какой у тебя голос?" – слегка смущённо, не смея смотреть даже в лицо, задал вопрос Тино. Это коварное размышление, забытое в детстве, внезапно выстрелило в него будто дротиком и точно поразило точку, которая отвечала за невозможность усидеть на месте, пока ответ на будет раздобыт.       "Голос? Ну, низкий", – как всегда просто и незамысловато. Бервальду вообще никогда не удавалось как-то расписывать события и изъясняться на тонком языке. Немногословность – одна из самых отличительных его черт, и даже не разговаривая вовсе в привычном нашем понимании, он умудрялся точно и лаконично излагать все свои мысли, в то время как у Тино могло уйти минут по десять, просто чтобы рассказать какую-нибудь мелочь.       "А у меня?" – любопытный фиалковый взгляд уставился на шведа, который слегка удивился такому вопросу. "Ну, я имею ввиду, что когда я смеюсь, я же тоже как-то звучу."       Неловко объяснившись он улыбнулся, в который раз осознавая, что Бервальд – последний человек, который станет думать о нём как-то не так. Давно пора было перестать смущаться такии вопросам, ему же интересно в конце-концов как звучит окружающий его мир. И одной из самых больших его частей несомненно был Бервальд Оксеншерна, который всегда был рядом когда это нужно. Его голос Тино не мог представить физически, каким бы огромным не было его воображение, ведь он никогда не слышал ни единого слова, но в его понимании он был глубоким, тёмным, как речная вода в сумерках, однако невероятно тёплым, словно вязанный свитер из овечьей шерсти. От него часто пахло лаком и деревяшками, и этот запах смешивался в представлениях финна с хрустящей жёлтой бумагой, которую они вдвоём перебирали, когда читали книжки. Шершавость перелистывающихся страниц и морской, влажный, тёплый бриз – вот чем был для него голос друга. Однако собственный как он не старался, не мог представить, поэтому если бы сейчас Бервальд описал хоть чуточку его смех, то возможно это помогло бы ему. Но швед поднял аквамариновые глаза в мохнатое облаками небо и уставился в одну точку, видимо крепко задумавшись. Что для него голос, смех, озорные крики Тино? Они редкие, обычно он смеётся беззвучно, или просто широко улыбается, а его смех во всю силу он слышал и того реже, но может поклясться, тот до сих пор звенит у него в ушах. Стоит лишь взглянуть, как сердце сжимается размеров крупинки в ту же секунду надувается, убеждая рёбра по-дружески подвинуться. Хочется не то тискать финна, как ту же малышку Куккамуну, не то убежать далеко-далеко, чтобы лишь призрачный силуэт мог догнать его в пучине хлестающих чувств.       "Ты звучишь как падающая звезда."       Тино уставился на друга в немом вопросе. Он ожидал всего что угодно, воды, деревьев, цветов, какого-нибудь стекла, но падающая звезда отправила его в полнейший аут. Вот Бервальд и выдумал задачку. Как же она звучит? И тут же Вайнямёйнен тихо рассмеялся, прикрыв ладонью рот, стараясь сдержать нелепые смешки, достигнувшие его вместе с нелепой догадкой, встречая смешливый, по-своему нежный взгляд.       "Никто не знает, как звучит падающая звезда. Этого никто никогда не слышал!" – финн неловко толкнул друга плечом, продолжая хихикать, в то время как Бервальд вновь уставился вверх.       "Думаю, она звучит, как ты".       "Чёртов романтик!"       Теперь и Бервальд не смог сдержать улыбки. Надо же сморозить такую глупость, а Тино и рад. И каждый раз что-то толстое и тёплое, будто упитанный домашний кот, лениво переворачивалось внутри, заставляя бледные щёки пылать от восторга. Бесполезная, смешная бредятина, но Тино улыбается ясно, затмевая собой любую, самую яркую падающую звезду. Бервальд тоже смеётся, но почему – знать не знает. Ему просто хочется, и он позволяет себе открыто показывать зубы, менять закостеневшую маску на приветливое и родное лицо. Не хватает только бабочек в животе, и всё пойдёт ровно так, как классики живо описывали высокое чувство любви. Бервальду думается, что он сбрендил, ведь ещё чуть-чуть и до шекочущих крылышек местных пелых капустниц в самом деле дойдёт. Всё путано, непонятно. Он не знает, что Тино начинает испытывать тоже самое. Да и пускай, пока невесомость не захватила их полностью, они лучше пошутят и вновь подерутся, нежели копать в себе целую траншею из переплетённых эмоций и чувств.       Но вся та лёгкость полёта семян одуванчика была резко окончена. Обезглавлена и вырвана с корнем. В начале ноября Вайнямёйнена-старшего призвали в армию.

...

      Тино обещал себе не плакать. Наверное, давно, за много лет того проклятого года. Может, когда впервые испугался небольшого ужика, заползшего к ним в дом, а может, когда вода залила его по самые уши и тонуть было так страшно, что сердце перестало стучать. Он всегда держал свои обещания, поэтому изо всех сил задерживал дыхание и кусал губы до крови. Лёгкие уже саднили, требуя нового потока хладного и дождливого осеннего порыва, перемещанного в сенях со сладким запахом сгорающей сосны, но он продолжал пытать себя, не смея оторвать глаз от тёмной телогрейки отца. Она была ему в пору и смотрелась на нём как влитая, что только подгоняло бешеную волну непрошенных слёз. Не может быть так, чтобы все и впрямь стояло на своих местах. Матушка тоже больше не плакала. Она, в отличие от сына, пережила озноб и колотящие слёзы, и теперь её красные глаза робко смотрели на мужа. В той тоске, в той мечущейся безнадёжности нельзя было удержаться на плаву – Тино безвозвратно тонул и потому не поднимал глаз выше нашивки на груди отца. Страх куда-то пропал, всецело уступив место горю, поселившемуся теперь во многих домах. Рвать и проклинать беспощадных вторженцев с востока, что позарились на то, что давно им не принадлежит. Но маленький финн, живущий в вечной, смогом кутавшей его тишине, не мог ничего, его отнявшийся с рождения язык мог лишь слизывать кровь, когда очередной кусок кожи слезал с его продрогших губ. Режущая боль беспощадно полосовала его сердце, добираясь до самой его середины, выцарапывая на нём извилистые фигуры, а мать всё стояла уткнувшись лицом в телогрейку и что-то шептала. Тино стоял рядом, держа её за руку и смотрел уже вниз. Вторую Мировую войну переживут уже далеко не все, и мысль эта билась в конвульсиях, расходясь по всему телу Вайнямёйнена кровавой тряской. Рука у мамы была холодной – она никогда такой не была. И отец всё же прижал его белобрысую голову к свой неровно вздымающейся груди. Он уже сказал ему всё, что хотел. Не бывает верных слов для прощания, потому молчание и дороже всех случайно оброненных слов. Тино закрыл глаза и сильно хотелось думать, что холодная капля, приземлившаяся ему на затылок, была лишь привидевшимся призраком протекающей крыши.