Воспоминания

Пятилетний шехзаде Ахмед шёл по коридорам дворца Топкапы. Мальчик был по-детски воодушевлён, этот дворец был таким огромным в сравнении с их дворцом в Манисе. И он его и его старших братьев — новый дом. Ведь отец теперь — Султан, Повелитель… Повелитель мира! Ахмед подошёл к покоям султана, в его карих глазах отразилось смущение. Около покоев, прислонившись к стене, стояли две девушки и горько плакали. Стражники у дверей тоже смахивали слёзы. Шехзаде огляделся по сторонам, сделав ещё несколько шагов. В тёмных закоулках дворца, около высоких колон стояли ещё девушки, увидев его, они склонили головы, продолжая вытирать слёзы. Тревога Ахмеда становилась сильнее. Почему все плачут? Маленький шехзаде вошёл в гарем, и безмолвные калфы и аги склонили перед ним головы. Ахмед подошёл к распахнутой двери и посмотрел в коридор. У противоположных ворот три девушки в чёрном сидели на полу и горько плакали. Другие плачущие девушки сидели у своих кроватей. Ещё одна стояла на коленях, низко опустив русую голову, вздрагивая от рыданий. Перед ней светловолосая девушка, падая на колени, закричала так громко, что другая подошла и пыталась её успокоить, несмотря на собственные слёзы, к ним подошла ещё одна, стараясь поднять обеих. Все вокруг плакали и так горько… Ахмед нахмурился, чувствуя, как ему самому хочется заплакать, от его воодушевления не осталось и следа… Тем временем в покоях Махпейкер Султан. — Госпожа, я получил приказ Повелителя, все шехзаде должны пройти на Башню справедливости. — Мустафа ага, я сказала, что мой сын никуда не пойдёт, — госпожа протянула аге увесистый мешочек. — Вот возьми, скажи, что ты не нашёл Селима, что всё выполнил, или придумай что-нибудь. Я знаю, такая мелочь для тебя не станет проблемой. Подумав несколько секунд, ага взял бакшиш и, спрятав его запазуху, ушёл. — Матушка, что происходит? — светлый, голубоглазый десятилетний мальчик, выйдя из соседней комнаты, невинно и с беспокойством смотрел на свою маму. — Вы чем-то встревожены? — Ничего, мой лев, — Махпейкер села на диван, обняла сына и поцеловала его. — Всё хорошо. Я только хочу, чтобы ты остался со мной, посидел рядом. — И Валиде прижала сына к себе из-за всех сил. Ахмед вышел на улицу и взволнованно подбежал к брату, ожидающему его. Восьмилетний Махмуд наклонился и прошептал что-то успокаивающее, показав младшему брату на Башню справедливости. Она была построена в 1478 году, как и сам Топкапы, султаном Мехмедом II, завоевавшим Константинополь. Башня, имея два яруса и пирамидальную крышу, являлась самым высоким строением дворцового комплекса и располагалась во втором дворе Топкапы. Поднимаясь по спиральной лестнице, Ахмед запыхался и остановился, посмотрев вверх. Махмуд обернулся, поддерживающе легко улыбнулся, и братья не спеша продолжили подниматься. Наконец, они оказались на самом верху. Махмуд подбежал к окну и невольно в ужасе отшатнулся. Несколько гробов под чёрно-золотой тканью плыли, медленно покачиваясь на плечах слуг, словно вереница кораблей в бухте «Золотого Рога», в наблюдении за которой и было изначальное предназначение Башни Справедливости. Пораженный Махмуд не сразу почувствовал, как младший брат трогает его за руку. Шехзаде опустил голову, Ахмед испугано и чуть не плача смотрел на него. Махмуд встал на колени. Братья обнялись, прижавшись к друг другу из-за всех сил и никак не хотя отпускать друг друга, чувствуя как отчаянно и сильно бьются их сердца. — Я клянусь тебе, брат, что если я однажды взойду на этот трон, я никогда не буду таким, как наш отец! Никогда не поступлю, как он! — Махмуд крепко взял брата за руку и снова подвёл к окну. Ахмеду очень хотелось убежать, но их отец хотел, чтобы они всё видели… Смотрели, как много лет назад смотрел он сам… Вокруг стояла оглушающая тишина… Та самая, которая часто становится спутником чего-то ужасного, а похоронной процессии не было видно конца… Семнадцатилетний Мустафа должен был поехать в санджак незадолго до смерти отца, остался бы он верен Мехмеду или всё-таки поднял меч? Его родные братья пятнадцатилетний шехзаде Абдулла и тринадцатилетний шехзаде Алемшах были очень похожи друг на друга и обладали тихими характерами… Благородный шестнадцатилетний Баязид тоже ожидал свой санджак и до последнего верил старшему брату… Четырнадцатилетний скромный шехзаде Селим был похож на родного брата, как и двенадцатилетний светлый и спокойный шехзаде Юсуф. Одиннадцатилетние шехзаде Хюссейн, шехзаде Коркут, шехзаде Али любили упражнения с мечом и в потенциале могли стать храбрыми воинами? А десятилетий шехзаде Сулейман в будущем возможно даже мог стать достойным своего Великолепного предка? Десятилетний шехзаде Джихангир любил книги и много читал. Десятилетний шехзаде Абдуррахман любил рисовать. Девятилетний шехзаде Хасан возможно мог стать учёным… Восьмилетние шехзаде Якуп… Шехзаде Исак… Семилетний шехзаде Омер писал стихи… Семилетний шехзаде Аллаедин был очень музыкален… Семилетний Мурад под стать имени был очень похож на отца. Эти мальчики только начинали свой путь… Все шехзаде были полны надежд, наполнены мечтами… Но заданные вопросы навсегда останутся без ответа… Возможный потенциал никогда не реализуется, все таланты в один миг перестали существовать… Восемнадцать невинных жизней были оборваны… В тот же день, 28 января, этих невинных шехзаде обмыли, подготовили, согласно обычаю и возрасту, и положили в гробах на площади перед Советом дивана, показав мёртвыми Падишаху. Затем гробы в сопровождении такого же траура, как и за день до того, и вдвое большего числа людей были унесены. Их похоронили соответственно их возрасту вокруг гробницы их отца под плач несчастных матерей, Шахихубан султан оплакивала Мустафу, Абдуллу и Алемшаха, Назарпер султан — Баязида, Селима, Юсуфа, и всех присутствующих… Шемсирухсар хатун, украдкой вытирая слёзы, благодарила судьбу, что родила девочку, Рукийе султан сейчас было восемь, и они всего-то на фоне происходящёго кошмара отправлялись в Старый дворец, как и все эти несчастные матери, потерявшие своих сыновей, все наложницы Мурада III, а так же ещё его 23 дочери… После похорон Мехмед III занял султанские покои Топкапы, а Сафие Султан теперь принадлежали покои Валиде Султан… И она в них, одетая в чёрное, тяжело опустилась на мягкий диван у окна: «Покои Валиде Султан, как огненная река. Жить в страхе, с болью в сердце — вот, что значит быть Валиде Султан… — Госпожа, к несчастью, случилось то, чего вы так боялись… К сожалению, готовились, говорили с Салахаддином эфенди… — К этому нельзя быть готовой, Бюльбюль… Я до последнего верила своему сыну, но он… Как госпожа я должна была принимать во внимание худшее… — …я забрал шехзаде из покоев и отнёс Сафие Султан… Четырехлетний Яхья на руках Бюльбюля всхлипывал, как может плакать только очень напуганный ребёнок. Увидев маму, мальчик доверительно потянулся к ней, и Сафие взяла сына на руки, ласково и нежно поцеловала его в щёку, взглянула ему в глаза и улыбнулась. Ребёнок стал успокаиваться и перестал плакать. — Ничего не бойся, мой львёнок, — Сафие надела на сына именную рубашку, — этот оберег защитит тебя, и когда-нибудь мы снова будем рядом, а пока расти большим и сильным и… Я обязательно найду тебя, мой маленький Яхья, я очень люблю тебя, всегда помни об этом, сынок… — Яхья серьёзно смотрел на маму, будто всё понимая, Сафие крепко обняла, вновь поцеловала сына и передала его Бюльбюлю, отвернувшись к окну. Ага сочувственно смотрел на госпожу. Сафие Султан была заметно взволнованной, её лицо выглядело бледным, но, невзирая на душевные переживания, осанка оставалась гордой, руки в каждом жесте двигались с плавной грацией, а мимика по-прежнему выражала спокойное, благородное превосходство. Сафие Султан истинно была сильной и гордой королевой, тем не менее Бюльбюль замечал, как госпожа нервничает, и насколько в действительности неожиданным, ранящим был для неё этот случившийся удар судьбы. — Госпожа… Вы сделали всё возможное… И сейчас Вы… Я восхищаюсь Вами… Вырвав маленького шехзаде из системы, вы даете ему шанс, чтобы он сохранил жизнь, свободу и со временем вернулся… Я верю в это. И при этом вы уберегли обоих своих сыновей, ибо не можете по-другому, — сказав это, Бюльбюль вышел из покоев, прижимая шехзаде к себе, который продолжал маленькой ручкой указывать на маму». — …я, рискуя жизнью, вышел за пределы дворца. На границе с Австрией я отдал ребёнка семье, которой мы доверяли… — Мехмед… Мехмед, — горько прошептала Сафие, снова погружаясь в воспоминания. — «Каждому, кто взойдёт на престол, разрешается казнить своих братьев для блага государства…». — Процитировал Мехмед, водя рукой по древнему документу, а затем поднял голову, сложив руки за спиной. — Таковы обычаи нашего государства, знаете, сколько я живу с этим, матушка? — Мехмед теперь смотрел на мать, которая напряжённо ждала его слов. — Мне было восемь, когда отец впервые сказал об этом, и ещё недавно я играл… А потом… — Мехмед сглотнул, сделав паузу. — Всё празднуют восхождение отца на трон, а мне по-прежнему восемь, я — на Башне справедливости, а из дверей нашего дворца медленно выплывают пять гробов… Абдулла, Джихангир, Мустафа, Осман, Сулейман… И ещё недавно я играл с ними. — Мехмед, сынок, — Сафие ласково дотронулась рукой до щеки сына. В её глазах появились сдерживаемые слёзы. — Почему ты ничего мне не сказал? Мехмед закрыл глаза, реагируя на безусловное материнское тепло, а затем резко отстранился. — А чтобы это изменило, матушка?! — Мы можешь изменить всё сейчас, сынок. Я рядом с тобой, и никто из братьев не будет тебе угрозой. — Не будет угрозой, матушка?! Мустафа чуть не утопил меня в болоте, а его мать уже неоднократно хотела Вас убить! Я пропустил это тогда, но я ничего не забыл! — Их достаточно выслать, даже их убивать необязательно, но все остальные твои братья невинны, а Баязид спас тебе жизнь. Или это ты не помнишь? Сынок, — голос Сафие звучал очень доверительно и ласково. — Не обманывайся голосу дьявола, звучащему сейчас в твоей голове… Он замолчит, получив своё, а ты останешься один, и в твоё сердце опустится мрак. Путь милосердия, путь жестокости, тебе решать, какой выберешь ты… «Валиде… Матушка… И тогда на башне я думал о Вас… Я хотел поступить правильно, ради Вас хотел… Но…» Мехмеда раздирали противоречивые чувства, и это заставляло сердце Сафие учащенно биться. — Всё не просто, матушка. Вы не хуже меня знаете, что власть — это та ценность, которую хотят получить, вернее то, что она даёт: силу, влияние, привилегии… Но что получают одни, не получают другие… Так формируются группировки… Одни хотят сохранить приобретённое, другие — любой ценой получить желаемое. И пока на трон претендуют больше чем один — всегда будут люди, которые захотят помочь одному из братьев, чтобы помешать другим, которые помогают мне или ещё кому… И так будет, пока они здесь, пока они… — Сынок… — Сафие посмотрела в глаза сыну. Каждое его слово раздирало душу и, добираясь до сердца, заставляло его пропустить удар. Сафие всё больше осознавала, Мехмед не собирался никого жалеть. Она беспомощна… Как это оказалось возможно? Ведь это её сын, её дорогой первенец… Сафие подошла и, поцеловав руку, заглянула сыну в глаза умоляющим, просящим взглядом. — Мехмед, сынок… Ты можешь доверять мне… Я буду рядом и не позволю никому навредить тебе… Взгляд Мехмеда на миг смягчился. — А тем более Яхья никогда не будет тебе угрозой… «Матушка, матушка… В прошлом я хотел поступить правильно… Искренне хотел и я бы простил Вам Османа и Махмуда, клянусь, но Яхья… Я ненавижу его, ровно так же, как вы любите… И это я никогда ему не прощу, как и Вам! Вы можете возненавидеть меня, но после того, как он исчезнет, будете принадлежать только мне!» — Прошу, Мехмед… Пощади своего брата… Сохрани ему жизнь! «Просите за него, а если бы это был я, вы бы просили так, мама? Моя жизнь настолько же ценна для Вас? Или она стала бы совершенно неважной в сравнении с бесценным для Вас моим младшим братом?!» Взгляд Мехмеда стал холодно-безжалостным. И Сафие с горьким отчаянием почувствовала эту страшную перемену. Сын вырвал свою руку из рук Валиде. — Я принял решение, оно будет исполнено! Закон един для всех, и он обязателен к исполнению. Можете идти, матушка! Сафие тяжело смотрела на сына. — Запомни, Мехмед, кто проявил жестокость один раз, будет жестоким всегда. — Неожиданно, наклонив к себе голову, Сафие поцеловала сына в лоб и бросилась вон, из-за всех сил сдерживая слёзы, не оборачиваясь и не прощаясь. — Как ты мог, Мехмед?! — Хюмашах в чёрном ворвалась в покои брата. — Как ты мог поступить так с мамой, со всеми нами?! Откуда в тебе такая жестокость?! Ты же всегда был моим защитником, моим другом?! Мехмед продолжал спокойно смотреть на сестру, и Хюмашах, видя этот взгляд, сделала несколько шагов назад, ещё больше отстраняясь от брата. — Или я так страшно ошибалась и на самом деле никогда не знала тебя, Мехмед? И отныне не хочу знать вообще! С вашего позволения, Повелитель. *** Хюмашах открыла глаза и посмотрела на Валиде. Она по-прежнему была без сознания и спокойна. Хюмашах привстала, продолжая вспоминать. «Тот ужасный день, когда Мехмед взошёл на трон… Я уже давно не вспоминала его так ярко, как сейчас… Вместе с несчастными женщинами, которые потеряли своих детей, в Старый дворец были высланы все мои единокровные сёстры и их мамы. Мехмед никого не пожалел, я так не смогла много лет спустя… И открыла Кёсем дверь, выпустила её, чтобы она могла спасти своих детей… Хюмашах усмехнулась… Я никогда не забуду Вашей доброты… Так она мне тогда сказала, как всегда, солгала, но я и не ждала ничего и никогда. Я делала это не ради неё и по-прежнему верю, что сделала всё правильно. Мне было очень сложно поступить по-другому, но, как и тогда, мне так противно внутри. Удивительно, правда? Как можно поступить правильно, послушать совесть, но при этом чувствовать себя самым большим преступником в мире? Разве не должно быть всё наоборот? Спокойная совесть, но совершенно неспокойное сердце, кричащее мне каждую секунду, каждую минуту, не хотящее ничего слушать, предательница! Предательница! Предательница! Но я… Я долго, очень долго перебирала варианты возможных последствий, это было одно из самых сложных моих решений, но так и не нашла прямую угрозу ни матушке, ни брату, иначе я бы никогда… Они дороже для меня всего и всех на свете… Но тогда я могла поступить правильно и поступила. Хотела помешать повториться тому ужасу, который пережила в тот день, когда Мехмед взошёл на трон, я искренне верила и хотела верить, что всё может и должно быть по-другому… Я была готова за это сражаться, но безусловно не ценой жизни родных. А тогда, думая о невиновных детях Кесем, я ещё и очень… Очень боялась потерять Искандера, ведь безжалостное решение Мехмеда… Оно забрало у меня не только всех младших братьев, я лишилась и любимого старшего брата. С той субботы, 28 января 1595 года, мы больше никогда не говорили с друг другом как раньше, искренне и открыто, я не могла смотреть на него по-прежнему, и… Вот теперь Искандер, я не хотела так же смотреть на него и видеть только Повелителя с холодным сердцем, готового переступить через всё и всех во имя своей власти, а не своего младшего, так неожиданно, чудесно обретенного, спустя столько лет, брата, который ещё ничего не зная, оберегал матушку в темнице, снимал с неё цепь на ночь, защитил от той бессовестной калвы, которая посмела поднять на матушку руку… Когда я узнала об этом, я готова была испепелить её, в такой я была ярости… Не знаю, как я себя сдержала, только запретив ей даже близко приближаться к маме. Искандер… Братик… А разве я могла забыть, как твоё благородное сердце, само того не зная, спасло меня от самого большого кошмара… Той ночью ты мог убить Валиде, но не сделал этого… Ты услышал тихий голос сердце и не стал подлым убийцей, а тем самым ты и невольно спас меня, не подвёл, не ранил… И с этим так контрастировало те жестокие слова, которые ты мне сказал… «Почему я должен их жалеть…». Но, конечно, это была боль, боль этого раненого, но по-прежнему, и я знала это, благородного сердца. Я искренне не хотела, чтобы ты его потерял, чтобы кровь его забрала, не хотела видеть в тебе, братик, то, что видела в Мехмеде… Слом и какую-то беспросветную тяжесть, словно царящую отныне вокруг него… Помню, как мы были в Эдирне, я, мама, сёстры, Мехмед с детьми, да, то самое Эдирне, где ещё недавно мы были все так счастливы, а теперь было такое чувство, что от этого места не осталось и следа, а мы приехали куда-то не туда… И только маленький пятилетний Ахмед улыбался, ведь это была его первая охота вместе с отцом и старшими братьями. Мехмед стал тем, кем не должен был, ведь он… Он действительно был моим замечательным старшим братом. А Искандер… Я даже не могу выразить, чем стала для меня новость, что Искандер — мой маленький братик, Яхья… Светом… Надеждой… Теплом, родным теплом, спустя столько лет… Его согревающая улыбка, его тёплый медово-карий взгляд, которым он смотрел на меня, защищая и оберегая. И вот я представила, что прольётся кровь, и это всё исчезнет… И тепло сменится холодным оттенком безжалостности… Я не уверена, что смогла бы пережить это… Душевная смерть Искандера ранила бы меня не меньше, чем физическая… О, Аллах, эта боль будет со мной до конца жизни… Прости, прости меня, братик, я не знаю, как я это допустила… Не знаю… Хюмашах закрыла глаза, опустив голову на руку, стараясь сдержать слёзы. *** Девятнадцать дней спустя ранним утром Хюмашах султан была в конюшне и, гладя Ангела по голове, тихо плакала и говорила. — Ангел, мой дорогой Ангел, теперь только тебе я и могу всё рассказать, поделиться болью, которую камнем ощущаю у себя на душе. Я чувствую себя сейчас такой одинокой, всеми покинутой… Потерянной. Все мои братья, Ангел, их больше нет. Лошадь потёрлась головой о плечо Хюмашах, словно всё понимая и утешая её, и госпожа легко улыбнулась сквозь слёзы. — Хюмашах… — Раздался тихий голос, и госпожа резко обернулась. — Ибрагим? Ты вернулся? — «С печатью мёртвого султана не может быть великий визирь». С этими словами Султан Мехмед снял с должности Синана пашу, Ферхад паша теперь великий визирь, Лала Мехмед паша — второй, я — третий. — Ты останешься в столице? — Да. Хюмашах почувствовала, как её мягко обняли за плечи и посмотрела Ибрагиму в глаза. Участливый взгляд, притаившаяся в уголках губ улыбка — Хюмашах не выдержала и уткнулась в плечо мужа, всхлипывая, давая полную волю слезам. — Отец… Мы похоронили его рядом с могилой его отца. А на следующей день Мехмед вошёл в гарем, приветствуя Валиде, тепло обнял меня и сестрёнок, и тогда я ещё верила, что у нас всё будет, как раньше… Я была рада снова видеть Селима, обняла его и увидела за ним красивую темноволосую наложницу, а за ней прятался маленький ребёнок… *** — Госпожа, простите… — Хандан поклонилась подошедшей к ним Хюмашах. Остановив её жестом, Хюмашах присела на корточки перед ребёнком. — Привет, как тебя зовут? — Ахмед. — А я твоя тетя — Хюмашах, — Хюмашах тепло улыбнулась и протянула Ахмеду руку. — Давай, пойдём со мной. Не нужно бояться. — Госпожа, Ахмед устал после дороги… Он освоится… — Хандан не договорила, так как к её удивлению на лице её сына расцвела теплая улыбка и он доверительно вложил свою руку в руку тёти, которую видел впервые в жизни. — Это твоя бабушка — Валиде Сафие Султан. — Хюмашах подвела мальчика к Валиде, и тот поцеловал протянутую ему руку. — Это тоже твои тёти — Фатьма, Михримах, и самая младшая — Фахрие. Фахрие посмотрела на маленького племянника, который теперь не отпускал руку Хюмашах, и поддерживающе ему улыбнулась. А тем временем Мехмед, наблюдая за происходящей перед ним картиной, еле скрывал раздражение, которое вызывали у него этот слабый, трусливый ребёнок и его такая же мать. — Прекрасно, Ахмед, — раздался ледяной голос Мехмеда, и Ахмед внутренне сжался, а Хюмашах почувствовала острое желание обнять и обязательно защитить мальчика от этого страха и удивлённо посмотрела на брата. Почему он так холоден с собственным сыном? — Ты со всеми познакомился, а теперь иди к своей матери, и встаньте рядом с Махпейкер и Селимом. Ахмед ещё минуту назад улыбающийся, а теперь опустивший голову вниз, потерянно вернулся к матери, и они отошли в сторону. — Мои соболезнования, Мехмед, — обратилась к сыну Сафие. — Незадолго до смерти отца ты потерял сыновей. — Не переживайте, матушка. Судьба забрала у меня Сулеймана и Севгилима, но подарила ещё одного сына. Я дал ему имя — Мустафа. Мехмед отошёл чуть в сторону, и за его спиной появилась Халиме, держа на руках младенца, а рядом с ней были её старший сын — восьмилетний Махмуд и трёхлетняя Дильруба. А за их спинами показалась Менекше. Все уважительно поклонились. И в этот момент Сафие почувствовала, что на неё смотрит прямой взгляд. Сафие бросила взгляд на наложницу сына и про себя усмехнулась. Ей что бросают вызов, вот так с порога? Как интересно. Кто-то почувствовал себя королевой и неуязвимой? Впрочем, на чужие глупости даже не обязательно отвечать, если, конечно, она не станет опасной… Что вряд ли… *** — Но после смерти папы будто всё вокруг сломалось, надломилось, треснуло… Все мои братья, Ибрагим, все… Их больше нет. Даже маленький Яхья, наш родной братик… Ещё недавно мы играли все вместе… Он никого не пожалел… — Тише, Хюмашах, тише. Я знаю, это больно… Мне очень жаль. — Конечно, я не проводила с ними столько времени, сколько с Фатьмой и Михримах, но я провожала на занятия Абдуллу и Алемшаха… Селим и Юсуф играли с Яхьёй… С Джихангиром я обсуждала книги… Их дискуссии с Хасаном, я помню рисунки Абдуррахмана, как Аллаедин играл на скрипке, Омер читал мне свои стихи… Мехмед… Баязид… Мы были особенно близки, я чувствовала их своими защитниками. Я… Теперь я потеряла обоих… Фатьма потеряна, Михримах молчит, вообще не говорит, закрылась, не произнесла с того дня и слова, только жестами показывает, что слышит меня, а Фахрие тихо и постоянно плачет… — В следующий миг голос Хюмашах дрогнул сильнее. — Матушка… Матушка… *** — И ты уходишь, Айлин, а если бы ты могла остаться… Я чувствую себя такой одинокой. — Госпожа… Я не могу, простите. — Айлин с сочувствием смотрела на госпожу. В её заплаканные глаза. — Я устала от этого дворца. — Я понимаю, — тихо прошептала Хюмашах и посмотрела на няню. — Я искренне рада, что теперь ты сможешь пожить в покое и у тебя будет свой дом. — Но я никогда не забуду вас, госпожа. Берегите себя и Фатьму, и Михримах Султан. — Конечно… Матушка не разговаривает со мной, Айлин… Нет, то есть, не совсем, но, понимаешь, она как будто не здесь. Между нами как будто ледяная стена. Я… Я боюсь за неё. Что мне делать? — Держитесь, госпожа, и будьте рядом. Со временем лёд растает, только… — Только что? — Госпожа, это не будет легко… А скорее это будет ещё сложнее… Особенно для Вас… Этот лёд обжигает, и чем ближе вы будете, тем сильнее он может обжечь Вас. И, возможно, однажды вы даже почувствуйте, как вам хочется отвернуться, как бы Вам сейчас не казалось это невозможным. И в этот миг, вы ни в коем случае не должны отвернуться, каким бы невыносимым не был этот жар, нужно выдержать, не отводить взгляд. Ваша вера станет исцелением, госпожа, а иначе… — Айлин замолчала. — Я никогда не отвернусь, Айлин. Это невозможно. — ничуть не сомневаясь, ответила Хюмашах. *** — Я не знаю, что мне делать… У меня такое чувство, что всё вокруг меня разрушается, а я должна помочь, но не знаю как. Я ещё никогда не чувствовала себя такой одинокой. Как будто все меня и в миг оставили… — Тише, тише… — Ибрагим гладил светлые волосы Хюмашах. — Это боль пройдёт, со временем эта боль пройдёт. Сейчас всем больно… Тебе нужно быть терпеливой… — Так Айлин сказала… — Потому что это правда, Хюмашах. Здесь нужно большое терпение. Хюмашах слегка отстранилась. — И у меня хватит сил? — Конечно. — Ибрагим встал на колено и взял Хюмашах за руку, одевая на её руку золотое кольцо с двумя крупными изумрудами, ограненными в виде листочков, и украшенное тремя бриллиантами с каждой стороны. — И я буду здесь, рядом с тобой, как сейчас. Смотря на это кольцо, ты всегда сможешь это почувствовать. — Ибрагим поднялся. На него смотрел благодарный взгляд. — А сейчас давай, я отведу тебя домой. — В наш дворец? Я не могу сейчас… Матушка… Сестрёнки… Они приходят ко мне. Я их не оставлю, особенно сейчас. — Конечно, нет. Ты будешь здесь столько, столько необходимо тебе и твоей семье, и мы вернёмся в наш дворец только тогда, когда ты этого захочешь. А сейчас я провожу тебя в покои. — И в следующий миг Ибрагим поднял Хюмашах на руки, направляясь в сторону султанского дворца, чувствуя, как Хюмашах его доверительно обняла. *** Мне было тогда очень больно… Очень страшно… В ту субботу я никак не могла уснуть и, в конце концов, встала и пошла к матушке. Эта жестокость… Так странно, она ведь была всегда… Наши обычаи… Но для меня она так не вписывалась в то, что меня окружало, в мои тёплые завтраки с мамой, тёплое общение братьями и сёстрами, в наши семейные вечера у камина и разговоры обо всём… О книгах… Хюмашах посмотрела на Валиде… Матушка мне всё это подарила… Совершила ли она ошибку? Не подготовила меня? Нет… Она меня спасла, позволив остаться собой, не дав жестокости сломать, защитив своей любовью так, что когда я её увидела, то уже смогла справиться… Весь удар был в матушку, он обрушился на неё, но не сломал, а я бы тогда его не выдержала без неё… Хюмашах погладила Валиде по волосам… Я всегда благодарила за это матушку, ровно так же как прощала за все те годы, когда была самой счастливой и любимой дочерью на свете. Я действительно так волшебно себя ощущала всё детство, юность и даже уже взрослые годы… Хюмашах тепло улыбнулась… На самом деле я никогда не теряла это чувство, даже сейчас, просто… У нас был один горький момент… И ничего больше. И той ночью я шла к матушке, не думая, что уже ночь, и она спит, шла просто потому что знала, что могу. Это снова удивительное чувство, когда ты знаешь, что можешь обернуться и всегда, всегда увидеть её за спиной, даже если что-то происходит… Оно было всегда в моей жизни, и я очень боюсь его потерять. Я из-за всех своих сил хотела вернуть это ощущение матушке, став взрослой. Это была моя главная ответственность дочери, но не потому что я должна, а потому что я хочу быть благодарной за всё, хочу любить свою маму, даря ей радость, заботу, покой, себя… Я тихо вошла в покои Валиде Султан, теперь мамины покои, и легла на кровать, осторожно прижавшись к ней… Хюмашах снова смотрела на маму… Как сейчас… Я ищу безопасность, тепло и чувство защищённости… Оказавшись тогда рядом с матушкой, услышав её голос: «Тише, Хюмашах, моя прекрасная доченька, я ведь здесь, рядом с тобой, бояться нечего», я почти сразу уснула, ощущая себя под самой надежной защитой в мире, все мои страхи просто исчезли. Я и сейчас ощущаю себя чуть лучше, будучи вот так рядом с матушкой… Но она не рядом сейчас, где-то, и я не знаю, вернётся она или нет… Хюмашах легла на бок, взяла Валиде за руку и положила голову ей на плечо… Мне очень страшно… И с каждым часом, с каждым днём страх становится всё сильнее, всё мучительнее и безжалостнее… Но, Слава Аллаху, сердце матушки всё ещё бьётся, я слышу и чувствую его по-прежнему… Это успокаивает меня и дарит надежду… Та ночь, как оказалось, это был последний вечер, когда я узнавала свою маму, после наши завтраки стали формальными, вечера у камина прекратились совсем, я обнимала её и порой думала, мама так изменилась, хотелось как-то вырваться даже из объятий. Конечно, это не был страх в прямом смысле, ведь я по-прежнему видела маму, и моментами как будто всё было как раньше, мама боролась, я знаю, а в следующий миг раз и снова не так. Словно между мной и мамой росла, росла и выросла холодная стена, и как бы я не хотела и не пыталась через неё пробиться, у меня ничего не получалось. Эта боль словно забрала у меня маму. Сначала забрала, а потом и разлучила на несколько лет. И когда я вернулась… Я долго не решалась обнять матушку… Не потому что не простила её, а потому что мне было страшно… Обнять и снова наткнуться на эту холодную стену… Но когда обняла… Хюмашах улыбнулась, прижав маму чуть сильнее к себе… Спустя столько времени было невероятным облегчением почувствовать снова её прежнее тепло, она вернулась… Вернулась ко мне… Я вернулась к ней… Уже тогда я знала, что скажу ей, что обязательно останусь… Меня охватил такой ужас, когда матушка спросила, ненавижу ли я её… Она испугалась, что я уйду, но как она могла об этом подумать? Конечно, я злилась… Была обижена, мне было горько… Как это вообще всё стало возможно между нами… Я часто задавала себе этот вопрос, я многое понимала, вспоминая, что Валиде тогда чувствовала, и в то же время… Не могла это просто забыть… И я должна была высказать эту боль… Чтобы она перестала отравлять всё, но… Я всегда бы вернулась, а особенно когда матушка во мне нуждалась. Она вернулась тогда, значит, и сейчас вернётся… Я знаю и верю всем сердцем — это моя надежда через прошлое в настоящее… Матушка вернётся… С этой мыслью Хюмашах вновь заснула… *** Тюрбе Султана Мурада III. Высокая, стройная темноволосая женщина в чёрном плаще, полная безутешной скорби, беспрестанно плакала у гроба. Её слезы капали на холодный, гладкий, словно стекло, мраморный пол, в котором отчётливо отражался свет луны. Назарпфер провела рукой по гробам своих детей. Каждый её жест был наполнен грустью, нежностью и выражал всю материнскую любовь, её сожаление и непреодолимую боль от потери. Внезапно тихую и мрачную атмосферу гробницы нарушили тихие шаги. Назарпфер подняла взгляд и увидела вошедшую Сафие Султан тоже в чёрном. — Мои соболезнования, — Сафие слегка склонила голову. — Мои соболезнования, — ответила Назарпфер. — Вы наверное уже знаете, Шахихубан покончила с собой в Старом дворце, выпила яд… — Воцарилась пронизывающая тишина, а затем несчастная женщина снова заговорила. — Я хотела поступить правильно, как Баязид поступил правильно, когда спас вашего сына… Не мог поступить иначе… Я никогда не хотела с Вами бороться… Но, а если бы я сделала другой выбор… Вся эта борьба, пролитая кровь… Имели бы они ценность? Точно бы я спасла своих детей? Или я всё равно бы стояла здесь, проиграв, лишившись самого дорогого, даже залив дворец кровью? И всё бы так же стало бессмысленным… Я не знаю ответа… — Назарпфер посмотрела на Сафие. — Того, что мы утратили, нам не вернуть никогда. Сердце не сможет этого забыть, не оправится от ран — слишком много крови. — Вы в праве меня ненавидеть… — Тихо прошептала Сафие. — Да, наверное, но я этого не чувствую… Возможно, потому что этот маленький гроб — лучшее доказательство того, что вы сделали всё, что могли, но сами оказались беспомощны. А возможно… Мне остаётся смириться… А вы из-за дня в день будете смотреть в глаза убийце, понимая, что ничего не можете сделать, и этот огонь, что сжигает ваше сердце… Он будет всё сильнее и сильнее, и если вы не обуздаете его, то в конечном итоге он сожжет всех, кто Вам дорог… Вы сами сделаете это… Накинув просторный капюшон, скрывший её лицо, Назарпфер направилась к выходу, Сафие осталась одна. Прозвучавшие слова были бьющими, но странным образом не находили отзыва в душе, как будто что-то сломалось внутри. Тем не менее госпожа посмотрела на маленький гроб. — Аллах, прости мой грех… У меня не было выбора, — тихо прошептала Сафие, прислушиваясь к себе, но ответом ей снова была пустота… Сафие вошла в покои Валиде Султан и, скинув плащ, подойдя к столу, села, открыв его ящик, достала небольшую шкатулку и, открыв её, поставила на стол. Изумрудное кольцо каплевидной огранки смотрело на неё. Раздался стук в дверь. — Да. — Ответила Сафие как в каком-то тумане. — … К Вам Хюмашах Султан. — Доложил Бюльбюль. «Хюмашах… Моя прекрасная доченька… Нет». Сафие покачала головой. Она буквально чувствовала, как что-то ломается внутри неё. Сын предал её… У её дочери было очень доброе сердце, сама же она знала, что могла быть упрямой, жестокой, безжалостной… И сейчас она хотела быть именно такой… Злой… И если бы она могла дать ей выплеснуться… Сжечь, уничтожить… Сафие сжала кулаки… Но, нет… Мехмед — частичка её души и сердца, как бы он не поступил… — Госпожа, простите, Сафие Султан никого не принимает. Хюмашах сглотнула и, посмотрев на Бюльбюля, опустила голову. Верный ага знал маму не хуже её, а возможно даже в некоторые моменты понимал её лучше… И вот сейчас весь его вид сказал дочери, что с мамой она не поговорит. — Хорошо. — Голос Хюмашах едва заметно дрогнул. — Матушка только недавно вернулась… Я зайду позже… Хюмашах заглянула в покои сестёр, убедившись, что они спят, направилась в свои покои… Или… Хюмашах сама не заметила, как оказалась у кабинета Ибрагима и осторожно вошла в него. Увидев супругу, он тут же поднялся из-за стола, за которым занимался бумагами. И, ничего не говоря, а так же ничего не спрашивая, нежно и осторожно заключил Хюмашах в свои объятья, опускаясь с ней на колени, чувствуя, как она дрожит и начинает всхлипывать. — Ибрагим… Я… Я не хочу сейчас быть одна…. Не могу… — Тише, Хюмашах, тише, я здесь… Ты не одна, я здесь, рядом… Через несколько минут Хюмашах затихла, и Ибрагим поднял её на руку, затем опустил на диван и, взяв плед, осторожно укрыл, сев рядом. Нежно убрав золотистые волосы со лба, мужчина любовался своей супругой, каждый раз задавая себе вопрос, и как ему так повезло, обрести такое солнечное счастье. Достав из шкатулки, Сафие надела на палец изумрудное кольцо, смотря на его холодный блеск, отражающийся в её взгляде… — Но принципы рано или поздно сломаются, Джанфеда, как и у всех нас. — Да, госпожа, вопрос лишь в том, кто нанесёт этот последний удар…