Шестнадцать Затерянных

      Тошнота.       Такая сильная, словно сейчас половина внутренностей окажутся снаружи. В голове гул, перед глазами рябит множество пятен, не складывающихся ни во что. Горло скребёт от сухости, только и остаётся, что простонать. Губ касается что-то холодное и влажное. Жадно втягиваешь влагу, практически как животные, шумными глотками. Медленно открываешь глаза.       — …ёри…         Моргаешь, пытаясь сфокусироваться и превратить ворох цветного шума в изображение. Трясёшь головой, мычишь что-то невнятное. Ощущение, будто вчера выпила бутылку виски на пустой желудок. Уши накрывает шумом расстроенных динамиков, в которых нытьё гитары сменяется хриплым пением.       — Эй, Саёри, ты как?       Картинка медленно-медленно складывается воедино. Ты в баре, в хорошо знакомом тебе баре. На стенах висят фотографии именитых джазменов и каких-то местных музыкантов, которых ты едва ли знаешь. Сумрак помещения, наполненный тяжёлым запахом табака и сивухи. Ты сидишь за той же барной стойкой, за которой и задремала.       Неудобный высокий стул без спинки, ноги не достают до земли. Ёрзаешь, ощущая, как затекло тело. И во всей этой взрослой атмосфере морального разложения твой нос чует знакомый запах. Неуловимое сочетание лаванды, розы, ещё каких-то цветов — всё то, что тебя восхищало когда-то. Подняв взгляд, ты не удивляешься, что она здесь. Знакомые рыжие волосы, перевязанные белой лентой, цепкие зелёные глаза. Одета, разве что, непривычно: женский брючный костюм с галстуком и небрежно ослабленным узлом, между пальцев зажата сигарета, напротив — стакан янтарного виски со льдом и пепельница.       Она делает глоток, не сводя с тебя пристального взгляда.       — Моника.       Что-то в этой ситуации неправильно. Ты это сразу поняла, но как и бывает с похмелья, мир ощущается как набор разрозненных осколков, которые, как мозаика, разбросаны по полу. Моника выглядит взрослой и собранной, как и всегда. Не школьница, молодая леди, всё такая же недостижимо прекрасная и холодная. Моника, которая тебя всегда так восхищала.       — Тебе стоит меньше пить.       И всё такая же наставительно-поучительная. Шевелишь языком, снова проверяя его на подвижность.       — Иди нафиг. Я уже взрослая.       Массируешь виски, мигрень. Моника улыбается, обнажив идеально белые зубы. В этом слишком много снисхождения, бесит.       — Разумеется. Моя маленькая-маленькая Саёри отрастила зубки.       Когда-то ты бы приняла это как должное, как комплимент, но те дни давно уж позади. Ты чувствуешь её едва прикрытую издёвку и высокомерие. Они всегда там были, но лишь недавно ты позволила себе их увидеть.       — Если ты такая взрослая, то что будешь?       — Пиво. Светлое.       Моника щёлкает пальцами.       — Светлый лагер, прошу, для моей подруги. За мой счёт.       Ты делаешь несколько шумных глотков, ощущая растекающееся внутри тепло. Тебе немного лучше, пытаешься вспомнить, как здесь оказалась, но натыкаешься на глухую стену. Моника с бокалом виски выглядит так естественно, будто она всю жизнь этим занималась. Впрочем, было бы странно, если бы Мисс Совершенство чего-то не умела.       «I'm gonna make every human being… Colored with the darkness», — поёт кто-то в динамиках пропитым голосом. Моника, не скрывая наслаждения, затягивается сигаретой. Стряхивает пепел.       — Могла бы быть и помягче с Амами. Он всё-таки за тебя переживает, Саёри.       Настроение ползёт вниз. И она тебя думает поучать жизни?       — Не тебе меня учить, Моника. Сама не лучше.       Смех.       — Хотя я бы на твоём месте давно бы уже оторвала ему яйца. Он, — по-змеиному прищуривается, — позволил себе слишком многое. Но конкретно в этой ситуации ты тоже перегибаешь палку, милая моя, — прикрывает глаза. — Иногда нужно уметь прощать людям их слабости.       — Что-то ты всепрощением не отличаешься, — рычишь. — Говоришь в лицо что хочешь, тыкаешь в больные места, а потом требуешь, чтобы тебя любили?       — Да, Саёри, — хмыкает. — Я такая. И?       В груди поднимается волна гнева. Хочется взять её за пиджак, поднять и трясти как грушу.       — Вот только ты сейчас поступаешь как я. Мы не настолько отличаемся, как тебе кажется.       Слова застревают в груди, и ты медленно садишься обратно. Ногти напоминают о себе, ты скашиваешь взгляд — вырванные с корнем, они только-только начинают отрастать. И чешутся, и чешутся, чешутся. И сейчас как будто ещё противнее.       — Люди не взрослеют от того, что ты им разбиваешь их маленький мир на части. Поверь мне, я проверяла. Люди вообще не хотят выбираться из своей скорлупы. Можно кричать им в лицо, можно тащить их за волосы, но пока они сами не захотят, всё бесполезно.       — Иронично, что об этом мне говоришь ты.       — Не куксись, — Моника игриво салютует бокалом и подмигивает, прежде чем обвивает твою руку своей. — Из всего нашего клуба меньше всего я ожидала, что именно маленькая глупая ты повзрослеешь первой.       — О, ты признаёшь меня равной? — сжимаешь её руку в ответ, до боли — своей и её.       Она смеётся.       — Равной мне могу быть только я, уж прости, Саёри. Однако, — её ногти впиваются в тебя. — Я соглашусь, что ты уже не тот глупый котёнок, которого я подобрала на улице. Можешь считать это моим признанием.       Ты с отвращением сбрасываешь её руку с себя и снова пьёшь пиво. Но даже оно словно пропиталось ядом и высокомерием Моники, хочется выплюнуть.       — Даже Юри в конечном счёте, — вздыхает. — Впрочем, вы обе хороши. Я сразу поняла, что с этим Амами лучше не связываться. Слишком скользкий, слишком красивый, слишком удобный.       — Совсем как ты.       — Да. И именно поэтому с такими отвратительными мальчишками не стоит иметь никаких дел.       — И с тобой тоже?       — И со мной. Но знаешь, — хмыкает. — если в чём мы с ним и похожи, так это в том, что плохо умеем расставаться с тем, что считаем своим. С людьми, с вещами, с привычками. Ты для него часть семьи, Саёри. А семья, нравится тебе или нет, всегда будет надоедать и беспокоиться.       Ты молчишь, проглатывая обиду. В груди поднимается смутное ощущение, едва забытое. Глядя на Монику, тебе кажется, что ты видишь кого-то ещё вместо неё. Кого-то хорошо знакомого, но с кем ты не общалась уже лет десять — как потерянная родня. А ещё внутри тебя что-то противно скребёт. И так ноюще, словно завывания инструмента из этой песни, которая, чёрт возьми, только закончилась.       — А тебе знакомо это? Семья? Тебе это знакомо, Моника? Тебе, которая всегда ставила свои интересы превыше других?       — Саёри, Саёри, — закатывает глаза. — Не строй из себя святую. Все всегда ставят свои интересы вперёд других. Просто в твоём случае это было, м-м… — водит губами из стороны в сторону. — Чтобы никто никогда не ссорился и всем было хорошо и уютно.       — Я…       — И ты этим занималась не потому, что ты такая добрая, — смешки, — хотя и не без этого тоже. Просто таким образом ты пыталась закрыть пустоту внутри. Ты тоже эгоистка, Саёри, просто твой эгоизм для всех, а не для тебя самой. Что по-своему ещё хуже.       — Может быть, для тебя это так. Но я знаю, что нет: я другая. И я никогда не стану такой же, как ты.       — Не станешь, — вальяжно кивает Моника. — Но посмотри на себя. Пьяная, разбитая жизнью, ты прилагаешь массу усилий, чтобы каждый день поднимать себя с кровати, втайне мечтая о том, что однажды ты просто не проснёшься.       — А чья это вина?!       Что-то во всём этом неправильно. Ты не можешь это ухватить, но что-то в происходящем противоестественно. Может быть, бокал Моники, который всё не заканчивается, сколько бы она не пила из него?       Она выдыхает клубу дыма, которая обдувает тебя ядовитым облаком смрада.       — Ты мертва, — бьёт тебя резким осознанием. — Ты умерла тогда, от рук Морти!       Моника ничего не отвечает и не реагирует, будто бы это досадная маленькая неприятность. Глядя на неё, ты понимаешь, что это она. Ни копия, ни кто-то ещё, это именно она — та самая Моника, которую ты помнишь и знаешь, та самая Моника, в которую ты верила и надеялась…       Та самая Моника, которой ты влепила по лицу.       — Это было больно, Саёри, — говорит она, будто зная наперёд твои мысли. — Это было очень больно.       Поднимаешься со стула.       — Тебе было больно? А ты не думала, как было больно мне?! Я, я… да выключите уже эту чёртову музыку!       В висках пульсирует. Головная боль сводит с ума. И чем дольше ты смотришь на Монику, тем сильнее болит. Но музыка не утихает, ровно как и боль, и раздражение, и злость. Ты простила Монику — или, во всяком случае, думала, что простила.       — Прости.       Ты моргаешь. Что это, только что, было? Моника извиняется? Она извиняется?       — Ты думаешь, простого «прости» хватит? Ты правда в это веришь?       — Нет, конечно. Некоторые вещи невозможно простить. Сколь бы искренне и сильно человек ни извинялся.       — Ты бы хоть попыталась. Ты-       Она медленно поднимается, с изрядной ленцой. Отставляет бокал в сторону, затем опускается на колени. Внутри тебя всё замирает. Сцена настолько глупая и нереалистичная, будто во сне. Да даже в нём такое не представишь: сама Мисс Совершенство, на коленях, перед тобой. Множество обидных слов замирает внутри, так никогда и не будучи сказанными. Она молча поднимается и отряхивает брюки с видом истинной королевы.       — Увы, Саёри. Это сказка о потерянном времени. И я своё потеряла навсегда.       — Ты сама виновата, — бескомпромиссное. — Я верила в твою ложь до последнего. Я хотела, я надеялась, что, может быть, даже в твоём гнилом сердце есть что-то хорошее. Что я, клуб, все остальные, что-то значим для тебя. Но по итогу тебе была нужна только твоя чёртова месть.       Моника усмехается и ставит кулак под щёку.       — Точно так же, как и тебе, когда ты попыталась убить эту, как её там? Сири?       Слова простреливают насквозь почище пули. Ты чувствуешь, как в груди не хватает воздуха. Ты ловишь его губами, но его нет, лёгкие отказываются вдыхать.       — О да, ведь по твоей косвенной вине погибли Нацуки, русская, я, наш верный друг Севен и даже тот чёртов хмырь-организатор… хвалю. Если так посудить, — обнажает зубы, — то ты отправила на тот свет куда больше народу, чем я.       — Заткнись!       — Знаешь, как говорят в этих сказках, которыми тебя кормят? — Моника зло улыбается.       — ...       — Благими намерениями вымощена дорога в ад.       Она ловит твою руку у лица и сжимает, впиваясь в неё своими когтями.       — Твоя вера в лучшее, твои попытки сделать всё правильно и избежать трагедии привели лишь к ещё большему кровопролитию. Ты говоришь, что верила в меня, что надеялась на меня? — смех. И тут же на её лице появляется тень. — Я кричала. Я просила, чтобы меня остановили. Я хотела, чтобы ты, Зен, да кто угодно, не протянул мне руку, а вмазали мне в лицо. И в этом смысле это самое человечное, что ты сделала, Саёри. Вот только тогда было уже слишком и слишком поздно.       Ты грубо вырываешь руку из её захвата:       — Я что, твоя нянька?       — Нет, но тогда не удивляйся, почему я смотрю на тебя свысока. Видишь в чём дело, даже я, — кладёт руку на грудь, — даже прекрасная я иногда ошибаюсь.       — На тебя не похоже.       — Ну, я тоже не стояла на месте, — играет бровями. — Факт в том, что я ошиблась. Обезумела, признаю. В этом была моя вина, огромная. Но и вы: ты, Юри, Нацуки, остальные, — её голос становится грубым. — Вы все молча стояли и смотрели, как я схожу с ума. Я пыталась исправиться, Саёри. Я пыталась сделать хоть что-то на этом чёртовом корабле правильно. Я пыталась сделать то, на что не хватило духу ни у тебя, ни у Амами, ни у кого бы то ни было ещё!       — Думаешь, твои оправдания что-то исправят? Особенно теперь?       Она качает головой и грустно улыбается.       Ты смотришь на неё, размышляя о том, чтобы уйти отсюда прочь. Насовсем. Даже спустя годы Моника словно бы находится на шаг впереди тебя. А ты только и можешь, что смотреть ей вослед, пытаясь не повторить её ошибок.       Музыка всё ещё противно ноет. Блюз, блюз, блюз. Ничего не имеешь против блюза, но сейчас от него тошнит. Ты всё-таки присаживаешься. В конце концов, такой Монике можно попробовать дать шанс — самый последний. И в этот же момент, видя выражение её лица, осознаёшь, что она опять. И ничего к чёрту не изменилось.       — Водки.       Из всего, что ты пила, это самый отвратительный напиток. Горький, жгучий, вообще без вкуса. Ощущение, что пить его можно только от отчаяния — видимо, эти русские у себя там во льдах находятся в постоянной хронической депрессии. "Не так уж мы и отличаемся, правда?"       И когда тебе подают стаканчик, покрытый паром, и когда ты ощущаешь холод кончиками пальцев, и когда залпом проглатываешь водку, ощущая, как обжигает нутро, тебе становится лучше. На мучительно долгую секунду.       Чувствуешь руку Моники у себя на коленке. Косо смотришь на неё, не скрывая раздражения.       — Саёри-саёри, — звучит из её губ обманчиво-ласковое.       Язык работает раньше разума:       — Я пыталась тебе верить. Пыталась быть с тобой, до последнего.       Её рука проводит ногтями, рисуя на твоей коже линии.       — И не только я. И ты, сама, собственноручно, всё разрушила.       — Да, я.       — Не говори об этом так легко!       — А что, — приподнимает бровь, — я должна бить в грудь, плакать и причитать, говоря о том, как я виновата? Милая моя, я признаю, что повела себя отнюдь не лучшим образом. Но тогда и ты должна это признать. И Юри. И Нацуки. Да, я эгоистичная сука. Да, я мучила вас, как свои игрушки. Но я в вас тоже нуждалась. И Нацуки… — шумно вздыхает. — Я никогда не прощу её смерть. Какой бы она ни была глупой. Доверчивой. Надоедливой. Слабой. Как бы отвратительно ни писала стихи… она моя семья. Как и Юри. Как и ты.       — Я не верю тебе, — скидываешь её руку с колена.       — И никто мне не верил, — она прикрывает глаза, затягиваясь. Медленно распахивает их обратно и смотрит на тебя — большими и зелёными океанами. — Не спорю, в начале нашего знакомства я вас использовала. Мне было абсолютно плевать и на вас, и на ваши интересы. Но потом я испугалась. Я боялась потерять вас. Эгоистично, как последняя мразь, но боялась. И я была сама готова убить Юсона, если вдруг он где-то перегнёт палку с Нацуки. Но, — снова прикрывает веки. — Дети не взрослеют, если не выпнуть их из гнезда. И я пыталась хоть здесь поступить правильно.       — В этом твоя проблема. Ты смотришь на нас свысока, а так ли ты отличаешься от нас? Ты нам что, мамочка?       Она молчит, улыбаясь, и делает глоток виски. Наконец, поднимает взгляд и впивается им в тебя.       — А чего вы достигли без меня? Вот возьмём ту же Юри.       Внутри сердца отдаётся тянущая боль.       — Живёт с Амами, перебивается случайными заработками, и вообще, вообще, вообще не думает ни про тебя, ни про меня, ни про свою ненаглядную Нацуки, которая где-то там в другом мире умерла. Она даже стихи перестала писать. И чего стоила она, её отчаяние и её любовь, если она так быстро от них отказалась?       — Она… она пытается-       — Пытается залезть Амами в трусы? — хмыкает, — милое дельце, ничего не скажу. И даже смогла, наверняка осознавая, что сделает тебе больно. И чего она этим достигла по итогу?       — Этот мир не такой, как наш. Всем в нём было непросто. Не говори так, будто знаешь, о чём речь!       — Это всё оправдания, — лениво машет рукой. — Истина в том, что на поверку она как была серой посредственностью, так ей же и осталась. Не удивлюсь, если ты однажды увидишь её домохозяйкой с кучей детей, которая наперебой воркует о том, как её дитятко впервые сходило на горшок.       Ты закусываешь губу. Ты думала о таком варианте, ты представляла его, много раз, в своей голове. И каждый раз, как в первый, это наполняет тебя злостью. Ты ревнуешь, даже понимая, что Амами тебе больше не принадлежит. И, вероятно, никогда не принадлежал.       — Хотя, я всегда была куда больше уверена, что так закончит Нацуки. Или ты, на худой конец.       — Жизнь продолжается. Даже после твоего чёртового клуба. Или игр Морти.       — Я не про это, каждый делает свой выбор, — отряхивает пепел. — Я была нужна вам, Саёри. Тебе, Нацуки, Юри. Потому что я дала вам смысл жизни, raison d’etre. И когда меня не стало, вы лишились и его.       Ты хочешь сказать, что это неправда, это не так, что Моника о себе очень уж много мнит, но что-то тебя останавливает. И в следующую же секунду тебя перехватывает от возмущения.       — И только ты смогла понять мой урок. Хотя, это и логично. Ты всегда была хороша в том, чтобы повторять за людьми умнее тебя.       — Я. Не. Твоя. Копия, — шипишь буквально по слогам. — И никогда ей не была. И никогда не стану!       — А, ну, то есть твои отношения с Тенко — это не копия моих, с Зеном? — играет бровями.       Против воли ты опускаешь взгляд. Она опять. Она снова давит на больное, с ожесточением садиста, осознавая, как тебе неприятно.       — Тебя это не касается.       — Ещё как касается. Ты мне тут постоянно говоришь, что ты другая, ты не такая, ты ждёшь трамвая, и вообще ты лучше. Так в чём, скажи на милость?       Даже не оборачиваясь на голос, ты чувствуешь её гаденькую ухмылку на пол-лица.       — С Тенко всё было… сложно.       — Ты разбила её хрупкое-хрупкое сердечко. Тебе не стыдно?       — Я… я просто не смогла. Хватит, Моника, — ты практически умоляешь её остановиться.       — Нет, не хватит.       Её руки берут тебя за голову и разворачивают на себя. Ваши лица близко, чуть ли не касаются друг друга. Она заставляет тебя смотреть ей в глаза, хотя ты меньше всего этого сейчас хочешь.       — Тебе хотелось рядом кого-то, чтобы он полизал твои душевные раны. И ты её использовала. Она тебя до сих пор любит и ждёт. А ты? В один момент просто пропала, трусливо сбежала, осознав, что больше не сможешь выносить её удушающую любовь. Скажешь, — прищуривается, — мы отличаемся? Мы точно отличаемся?       — Я не такая, как ты. Я не такая. Я не такая, — практически молитва.       Она ухмыляется и подаётся вперёд, касаясь тебя кончиком носа.       — Да, ты не такая, — обжигает тебя её шёпот. — Ты гораздо хуже.       До ушей доносится музыка. Не лениво-заунывная, как до этого. Что-то бодрое, танцевальное, но не современное: ретро. Бодрый ритм, слегка напоминающий марш. Рука Моники оказывается на твоей, она тянет тебя.       — Потанцуем?       И прежде, чем ты успеваешь что-то ответить, тебя затягивает, как водоворот.       И вот, вы уже на танцполе. Моника ведёт: деловито положив руку к тебе на талию, она делает уверенные отточенные движения, пока ты просто пытаешься не упасть, запутавшись в ногах.       В её глазах отражается смех. Она смеётся, не подавая виду, пока ты задыхаешься в попытке хоть как-то следовать ритму танца. Моника словно бы подбивает тебя на маленькое соревнование. Давай, глупышка, что тебе стоит? Да даже спустя миллионы лет ты не достигнешь моего уровня.       И ты принимаешь сей вызов, крепко стиснув зубы и сжав её руку. Танго — кажется, так называется этот стиль? Ты не очень разбираешься, и ещё меньше понимаешь, что надо делать. В какой-то момент ты перехватываешь инициативу в свои руки и кружишь Монику. Тебе плевать, есть ли это движение в этом стиле, тебе плевать, танго это или что-то ещё. Ты не проиграешь ей, ни за что, никогда, не после того, что ты пережила.       Но, даже оказавшись ведомой, она, скорее, больше позволяет тебе, милостью королевы, кружить её. Позволяет тебе быть первой на эту секунду, чтобы в следующий миг склонить тебя, сжав настолько интимно и близко, насколько не позволяла себе даже Тенко. Ты сжимаешь зубы и рычишь, вырываясь и устремляясь в музыку и ритм. Вы кружитесь, вы танцуете, вы сражаетесь. В какой-то момент вы разрываете руки и оказываетесь поодаль друг от друга. Она в своей манере улыбается и манит пальцами, обходя тебя полукругом.       Тебе даже весело.       — Ты гораздо хуже, чем я, Саёри, — произносит она, протягивая руку. По её лбу стекают крупные капли пота, но даже если она и запыхалась, виду не подаёт, продолжая ваш словесный поединок.       — И чем же? — между шумными вздохами выдавливаешь ты.       — Я плохая девочка, — её рука оказывается в твоей. — И я не пытаюсь быть хорошей.       — Ложь. Ты, которая всю жизнь пыталась быть идеальной?       — Тогда, — резким движением она так наклоняет тебя спиной к земле, что ты едва не падаешь. — Не повторяй моих ошибок, ладно?       Музыка утихает так же резко, как начинается. Сердце колотится как бешеное, покалывает. Кажется, ещё немного, и ты рухнешь без сил. Моника подхватывает тебя за талию и прижимает к себе, не давая упасть. Ты даже ей немного благодарна за это, хотя никогда не скажешь этого вслух.       — Ты ведь не такая, как я, Саёри, — доносится до тебя её тихое. — Я на самом деле совершила много, много, много плохих вещей.       — И что с того?       — Почему ты так пытаешься стать похожей на меня?       Вместо ответа ты мягко отстраняешься и идёшь в сторону бара. Ты бы и сама хотела знать, почему. Потому что Моника была настолько яркой, обжигающей и запоминающейся, что теперь, как ни старайся, её не выгнать из памяти? Потому, что с годами ты всё больше начинаешь её понимать? Потому, что ты устала — очень устала — держаться и быть сильной, как никто?       Потому, что ты устала видеть в мире только хорошее?       Её запах преследует тебя, и ты не удивлена, когда она снова садится рядом. Ты даже не успеваешь ничего сказать, как стопка снова оказывается полна. Осушаешь её рывком, прежде чем перевести взгляд.       — Зачем это всё, Моника?       — Что именно?       — Ты ведь мертва. И я… — моргаешь. — Я ведь сплю, да?       — Поняла, всё-таки.       Из колонок доносится знакомое хриплое пение. Местное радио повторяется? Опять что-то там про тёмную сторону?       — Даже во сне не можешь оставить меня в покое?       В руке Моники бутылка — ты не удивляешься, как она там оказалась. Моника уверенным движением наливает себе в бокал.       — Возвращаю старый долг, — ухмыляется, прежде чем хлопает себя по щеке. Ловко переворачивает бутылку и отставляет в сторону. — Не люблю, когда кто-то мне должен.       Ты пьяно смеёшься: звучит, как типичная Моника. Разве что, чуть теплее, чем обычно.       — В каждом человеке живёт его тьма, Саёри. Но тьма — это всего лишь отсутствие света, понимаешь?       Ты напрягаешься. Моника задумчиво смотрит куда-то в сторону, постукивая по граням бокала ногтями.       — Чтобы загорелся огонь, нужна искра. Чтобы искра задалась, нужны дрова. И даже когда всё загорится, нужно очень много усилий, чтобы оно не вернулось обратно в вечную тьму. Слышала о Платоне и о его легенде про пещеру?       Ты медленно мотаешь головой. Моника говорит слишком на умном.       — Мы все — узники, скованные цепями, которые идут по мрачной тёмной пещере. Где-то там вдали блестит свет, который отбрасывает тени на стены. Смотреть на свет слишком больно, и мы, несчастные, любуемся игрой теней, воспринимая её за нашу жизнь.       Ты вспоминаешь, что недавно ты о чём-то похожем читала. Ты ещё подумала, что это звучало очень в духе Моники.       — И большинство это устраивает. Игра теней, погоня за тем, чего не существует. Всё лишь ради того, чтобы не смотреть на свет. Потому что, подняв голову, мы осознаем, что наша жизнь не то, чем нам кажется.       — Люди не такие, Моника.       — Не такие? — переводит на тебя взгляд. — Ты, которая всю жизнь пыталась не смотреть на смерть? Ты, которая всю жизнь пыталась жить на солнечной стороне и видеть только хорошее в людях и в мире?       Ты сжимаешь кулаки.       — Да, я пыталась. И да, всё ещё пытаюсь. Только теперь я осознаю, что всё куда сложнее.       — Потому что ты попыталась подняться и найти выход из этой тёмной пещеры, — Моника медленно-медленно встаёт со стула. Оборачивается. — Я же так и осталась там, Саёри. Я увидела свет, но так и не смогла найти в себе силы приблизиться к нему. Я понимала, что всё это — только игра теней, но по итогу так и осталась здесь. И навсегда останусь в этом городе, укрытом тьмой. А ты должна идти дальше. Ты должна сделать то, что не смогла сделать я.       — А если я не хочу?       — Тогда однажды мы встретимся снова. И я буду тобой крайне разочарована.       — Что ж, хорошо, — сжимаешь кулаки, ощущая, как чешутся ногти. — Только ты меня разочаровала куда больше. Навряд ли я побью твой рекорд, Моника.       — А ты попробуй, — играет бровями.       — Я никогда не пойду твоей дорогой — думай, что хочешь. А если и пойду, то смогу остановиться. И знаешь, почему? — сглатываешь. — Потому что я не сдалась. И не сдамся. Я не опущу руки, как ты, и не стану причитать о том, что жизнь обошлась со мной несправедливо, а я этого не заслужила.       Она поджимает губы и долгое время молчит. Наконец, качает головой.       — Ты и правда выросла, Саёри.       Ты сверлишь её взглядом. Вы не произносите ни слова, пока она эффектно разворачивается и идёт на выход. Ты ждёшь, что она ещё обернётся, что-то скажет, сделает, что это не конец. Но она просто идёт к выходу, раскрывает дверь и выходит. Может быть, она ждала, что ты её окликнешь, что-то сделаешь, что-то-       А может, она просто, как и всегда, осталась кошкой. Гордой независимой кошкой, которая поворачивает к тебе свой пушистый зад тогда, когда больше не хочет иметь с тобой дел.       А потом ты просыпаешься.       Морщишься от луча света, который назойливо пробился сквозь занавески. Лениво подходишь к окну, резким движением убираешь ткань. Где-то там вдали, из-за деревьев, уже показалось солнце. Вдыхаешь воздух полной грудью, в небеса взмывает стая голубей. Садишься на подоконник и просто сидишь, встречая рассвет.       И сидишь. И сидишь. И сидишь…