Рыцарь Храма Соломона

      Бертрана и Эсташа, конечно, принимали в Орден гораздо скромнее, чем Робера. Нет, их точно так же с пристрастием расспросили перед церемонией, точно так же они подтвердили, что здоровы, никому не должны, не женаты и не помолвлены и не пытаются укрыться от правосудия. Точно так же их пугали тяжёлой и неблагодарной работой и беспрекословным подчинением Уставу и Командору, и даже, пожалуй, больше — ну не дворянину же в самом деле скрести каменные полы, таскать воду, чистить хлева и отхожие места. Бертран, которого, в отличие от Робера, от душевного волнения не тошнило, а тянуло в неудержимое веселье, снова едва сдержался, чтобы не рассмеяться в лицо вопрошающему. Уж очень ярко представил он картину, которую тот живописал, устрашая кандидата: пытавшегося укрыться в Ордене от уз брака сначала принародно пороли, а потом выдавали бедолагу жене или невесте.       Церемония проходила в той же отдельной, предназначавшейся только для членов Ордена часовне, а не в общей, куда был разрешён вход и гостям командорства, и паломникам, и наёмным работникам. Клятву они приносили вместе, в присутствии не всего капитула, а лишь двух рыцарей, выступавших свидетелями — братьям сервиентам ни особых почестей, ни белых одеяний не полагалось. Однако души непривычных к церемониям парней трепетали от торжественности момента; кажется, даже Эсташа проняло.       Когда на плечи опустилась чёрная гербовая котта и капеллан принялся читать молитву Святому Духу, Бертран замер в странном оцепенении и осторожно сам себе сказал: «Я выбрал, я сделал шаг. Это навсегда». И тут же, зацепившись за обстоятельства, приведшие его в эту часовню, потянулись ниточкой греховные мысли о человеке, породившем его. Впоследствии Бертран иногда спрашивал себя, не стали ли несчастья, постигшие Орден, расплатой за ложь, с которой началась его новая жизнь? Но в тот момент, когда он стоял на коленях посреди залитой солнцем часовни, знания его были ничтожны, а мысли заняты другим: он надеялся, что, став монахом, надёжнее и вернее отмолит душу матери и избавит её от вечных мук.       Когда брат кастелян деловито и аккуратно выбривал Бертрану на макушке тонзуру, тот старался сидеть ровно и не ëжиться под лезвием. Отчего-то хотелось плакать. Почему он так легко отрёкся от своей свободы, своей воли, своего имени, трудом и потом заработанного в Каркассоне, от возможности полюбить какую-нибудь смешливую продавщицу овощей, от возможности когда-нибудь привести в лавку важного толстощëкого карапуза и начать объяснять признаки добротной шерсти? И почему сейчас так жаль было колечек волос, беспомощно падающих в прах под ноги? Потому что сбритые локоны были реальными, а хорошенькая жена и славный мальчуган — воображаемыми? Вдруг ясно вспомнились вопросы и предостережения, то, что пытались донести этими вопросами. И возможность — десятки возможностей! — передумать. Поздно. Теперь — поздно…       — Ну вот и всё! — бодро сообщил кастелян. — Сейчас приведу в порядок твоего приятеля и выдам вам одежду. Как тебя? Брат Эсташ? Усаживайся. И не дëргайся, чтобы криво не получилось.       За время, пока выбривали макушку Эсташу, Бертран сумел взять себя в руки и успокоиться. Он же всё решил! Ещё тогда, в ночь после ухода таинственного господина. Бертран вспомнил, как сиротливо бродил до рассвета по дому, касался пальцами с детства знакомых вещей. Как бессильно плакал и разговаривал с отцом, как святотатствовал, ругаясь с матерью. И спрашивал — за что ему это? Он ведь… Он не имеет права тут оставаться! Он ведь не Мерсье. Он не имеет права ни на эту фамилию, ни на этот дом. Он — ублюдок. И то, что ублюдок благородных кровей, дела не меняет. И как решил отречься от всего и вверить свою жизнь и душу Богу, тоже вспомнил. Не над чем тут плакать. Всё правильно.       — Две сорочки, две пары штанов, две пары подштанников, плащ пока выдаю один — летний, с приходом холодов выдам второй, тюфяк соломенный, покрывала… — Брат кастелян педантично перечислял выдаваемое. Один раз прервался, критично оглядел Эсташа и принёс ему рубахи пошире.       — Вот так, те маловаты были.       — Спасибо, дорогой брат, за вашу заботу, — расчувствовался Бертран, проведя опытной рукой по вещам и привычно оценивая качество ткани. — Одеяния на диво добротные и сидеть будут, словно на нас шили.       Брат кастелян только поджал губы, но было видно, что ему приятно:       — Нет малых дел в служении Ордену и Богу. Вы не должны своим видом наносить Ордену урона, дорогой брат. Итак, отныне обязанность следить за чистотой и опрятностью вашей одежды полностью возлагается на вас. Помните, что ничто — даже тюфяк и исподнее — вам не принадлежит, и за утерю или порчу будет строгий спрос. Грязная, рваная одежда так же богопротивна, как сквернословие и грубость в разговорах.       — Мы понимаем, любезный брат, и приложим все силы.       — А вот я когда в госпиталь воду таскал, так там больной брат так ругался! Я и слов-то таких не знаю, — влез в приторно-сладкую беседу непрошибаемый Эсташ до того, как Бертран успел наступить ему на ногу.       — Брат Гийом верно служил Ордену на Востоке почти тридцать лет, был тяжко ранен в Сидоне четыре года назад и в наше командорство прибыл недавно. Раны и телесные недуги не позволяют ему более служить Ордену мечом, — снова недовольно поджал губы едва оттаявший кастелян. — Он страдает от боли и озлобился от жизни, полной лишений и скорби по братьям, павшим при потере Иерусалимского королевства **. Негоже брать примером чужие грехи, а брата Гийома следует любезно поправлять, дабы любовь братьев и покой исцелили его болящее сердце.       Бертран поспешил откланяться и утащил за собой Эсташа, пока тот опять что-нибудь не сказанул. Он тоже видел старого тамплиера, обладавшего взрывным характером и привычкой швыряться всем, что под руку попадётся, в братьев лекарей и их помощников.       — Я надеюсь, ты не полезешь к брату Гийому учить, что сквернословить плохо?       Эсташ помотал головой:       — Не, а то он не расскажет больше про неверных и гаремы. Так интересно!       — Трепло, тебе зачем теперь про гаремы? Пошли, положим вещи в келье.       Большой дом представлял собой трёхэтажное каменное строение, в котором размещались кельи братьев и даже самого командора. Их встретил брат Климент, сказал, что со всеми вопросами они могут обращаться к любому, но в первую очередь к нему, поскольку ему предписали разъяснять всё новичкам. Он указал Бертрану и Эсташу их келью на первом этаже, которую они делили с десятью другими братьями. С любопытством поозиравшись, юноши бросили свои тюфяки на свободные места и поспешили на улицу — в доме никого не было, все братья выполняли свои обязанности, ну и им следовало получить работу.       Бертран вышел из казармы, приосанился, стараясь не впадать в грех гордыни, и тут же впал в другой грех, испытав острый приступ зависти: как раз шагавший мимо давешний знакомец в новеньких белоснежных одеяниях с алыми крестами выглядел значительно и величественно. Правда, выражение лица у благородного юноши было скорее ошеломлённое, чем торжественное. Бертран сделал вывод, что и у него кружится голова от происходящего, и, перестав завидовать, даже почувствовал солидарность.       — О, глянь, и барончика приодели, — констатировал подошедший сзади Эсташ. — Ишь, какой беленький да чистенький.       Бертран лишь качнул головой.       — Тихо, чего орëшь? Услышит же. И не барончик уже, а брат… как его там…       — Дык красиво же, — простодушно заметил Эсташ. — Вона какой сразу стал.       — Ага, — вздохнул Бертран. — Пошли искать брата Стефана, он работу на сегодня должен дать.       Потекла размеренная монастырская жизнь. Новоиспечённые тамплиеры много работали, молились и старались не сойти с ума от многочисленных правил. Если осмотрительному Бертрану, которому сызмальства вбивались учтивое обхождение с покупателями и умение держать язык за зубами, было тяжело в основном физически — всё же так много работать он был непривычен, то Эсташ, играючи подхватывающий на плечо свиную тушу и бегом доносящий её от бойни до кухни, везде и всюду умудрялся получать замечания за невоздержанный язык. Бертрану оставалось только ужасаться и восхищаться простодушием собрата. Лёгкость, с которой Эсташ отхватывал нарекания и выговоры, искупалась лёгкостью же его отношения к наказаниям. Он вздыхал, смиренно крестился, складывая хитрую рожу в умильное выражение (никого, впрочем, не обманывавшее) и отправлялся отбывать наказание. Чтобы в очередной раз вывести кого-нибудь из себя.       — Это зачем переодеваться в чистое и омывать руки перед приёмом пищи? Никогда в жизни так не делал, — возмущался Эсташ в трапезной и оставался с куском хлеба и кружкой подкисленной апельсином воды вместо мяса и вина.       — Да почему нельзя в кости играть? Скучно же по вечерам! — сердился он и отправлялся на какие-нибудь особо муторные работы — «чтобы развлечься», как выразился брат Климент.       И вкушать пищу молча, слушая молитвы, тоже было выше его сил — в очередной раз Эсташ умудрился заработать наказание и для себя, и для приятеля, шёпотом рассказав тому малоприличную байку прямо во время трапезы. Бертран подавился и расхохотался на всю трапезную. И ведь, главное, видел, что братья рядом тоже улыбаются, но бороды скрывали улыбки, а его безусый рот выдавал хозяина с головой. На этот раз они загружали вино в телеги с запряжённым в них ослом — что должно было устыдить их и наставить на путь истинный.       Брат, руководивший погрузкой, одобрительно осмотрел крепкого, как молодой бычок, Эсташа и несколько скептически — Бертрана, но ничего не сказал и велел приступать. Бертран, отдуваясь, как никогда радовался тому, что не совсем уж хиленький: ткань ничего не весит лишь в отрезах в пару локтей, а поперекидывай-ка тяжёлые штуки сукна с места на место день-деньской!       — Запарился, — сообщил после десятого бочонка виновник. — Сколько ж они там пьют в этом своём Тампле?       — Да прикуси ты язык! — взвыл Бертран. — Из одного наказания ещё не вылезли, ты уже на следующее зарабатываешь! Как тебя не повесили до твоих лет за дерзость?       — Дык сеньор хотел, не успели, — пожал плечами Эсташ и вдруг осёкся, с ужасом глянув на Бертрана.       Бертран медленно распрямился и оглянулся. К счастью, никого рядом не было.       — Ты серв, что ли? Беглый? Ты с ума сошёл! Тебя найдут, и Орден тебя выдаст!       — Я виллан, не серв ***! Клянусь! Не будут меня искать, просто я…       Бертран замотал головой.       — Молчи, не хочу знать. Ты не говорил, я не слышал, понял? И научись уже молчать хоть иногда!       С неделю Эсташ и правда помалкивал, не комментируя Устав и монастырский быт. Бертран вздохнул спокойно. Но разве можно удержать в ладонях воду?       — Зачем так часто молиться? Восемь раз на дню, с ума сойти! Богу не надоест с утра до ночи нас слушать? — умудрился ляпнуть Эсташ капеллану.       Вот тут Бертран всерьёз испугался, что дурака выгонят-таки из Ордена, едва успев принять, но капеллан только возвёл глаза к небу и произнёс:       — Господи, прости, за нелюбезное обращение с дорогим братом. Вразумляю, Господи! — И наградил Эсташа такой затрещиной, что вопросы к количеству и частоте произносимых молитв у того мгновенно исчезли.       Бертран одобрительно посмотрел на капеллана и подумал, что был до сего момента неправ, полагая, что всякий человек внемлет голосу разума, — некоторым учение входит только с подзатыльниками.       Минуло лето. Юные братья пообвыклись, остепенились, втянулись в повседневную жизнь небольшого командорства. От работ на воздухе Бертран заметно окреп и загорел, а Эсташ наконец наелся и перестал в трапезной провожать каждое блюдо тревожными глазами; осознал, что добрая сытная еда никуда не денется. И завтра, и послезавтра, и через месяц будет и мягкий серый хлеб (а по праздникам даже белый), изумительно вкусные каши и овощи, нежная рыба и трижды в неделю — сочное мясо, которым обязательно обнесут всех и всем хватит.       Бертран, никогда не знавший голода, сначала злился и подсмеивался над приятелем и его помешательством на еде, пока однажды тот не рассказал, что, бывает, за всё лето виллан ни разу не попробует мяса.       — А как?       — Дык свиней в декабре колют, к лету солонина кончается. Каши, лепёшки, бобы, коренья по-всякому. Яйца ещё. А птицы если мало, так её не бьют, берегут. Молодь тоже только к осени подрастает       — А рыбу поймать?       — В графском пруду? — зло спросил Эсташ. — Ну я и поймал.       И Бертран устыдился своего высокомерия.       Осень мягко забирала права, уже не так яростно палило с небес солнце, а ночи стали прохладными. Командорство пышно отметило День Божьей Матери, на котором тот самый благородный юноша удивительно чистым приятным голосом исполнял гимны во славу Девы Марии и очень красиво играл на лютне.       Эсташ снова умудрился довести брата кастеляна нытьём, что в келье стало холодно и он мёрзнет под тонким покрывалом. Кастелян пару раз терпеливо объяснил, что шерстяное одеяло можно только принять в дар от друзей или родных, Орденом оно не выдаётся. Эсташ продолжил ныть, что родных и друзей у него поблизости нет.       — Братья погреют! — в сердцах рявкнул кастелян непристойное и выставил надоеду вон.       Эсташа, бурчащего жалобы самому себе под нос, отловил брат Климент.       — Ты-то мне и нужен, дорогой брат. Что ты там бормочешь?       — Молитву, брат, — вздохнув, ответил слегка поумневший за прошедшее время Эсташ. — А для чего вы искали меня?       — Командор велел явиться вам с братом Бертраном к нему в кабинет. Найди Бертрана и отправляйтесь с Божьей помощью.       Через пять минут братья, нервничающие и судорожно вспоминающие свои огрехи за последнее время, предстали перед командором.       Тот задумчиво оглядел переминающихся с ноги на ногу юношей и вздохнул.       — Драгоценные братья, вы, верно, знаете, сколь тяжко положение воинства Христова на Востоке. Цвет рыцарства погиб при падении Иерусалимского королевства. Многие братья были казнены неверными, многие умерли от ран или попали в рабство. Не скрою, ещё сто лет назад в Братство принимали только зрелых крепких мужчин, отменно владеющих оружием. Каждый рыцарь приводил с собой слуг, владеющих оружием столь же хорошо. Сейчас же обстоятельства наши таковы, что в трудниках нет недостатка, но вот воинов нам не хватает. Некем заменить павших, некого послать на Восток. Я наблюдал за вами всё это время: вы крепкие и здоровые, у вас нет грехов, препятствующих стать воинами во славу Христа. Завтра вам выдадут оружие, и три часа в день вы будете усердно тренироваться в специально отведённом месте. Это ваша ежедневная повинность. Я отдаю вас в подчинение брату Роберу. Скоро ему будет поручено блюсти интересы Ордена за пределами командорства. Рыцарю не до́лжно быть без сопровождения братьев сервиентов. Всё ясно?       — Ойль, мессер, — смиренно склонили головы Бертран с Эсташем, от радости едва сообразив, что ликующие вопли и прыжки командору могут не понравиться.       Степенно вышли из кабинета, спустились на свой этаж и там всё же немного попрыгали, схватившись друг за друга.       — Ну что, пошли получать оружие и искать начальство?       — А чего его искать, вон он идёт. Ваша милость, а нас к вам приписали, — радостно заорал Эсташ, так что ничего не подозревающий, нагружённый какими-то свитками Робер аж присел от неожиданности.       — Брат Робер, вообще-то, — сердито попенял он Эсташу, а потом вдруг заулыбался: — А! Это же ты месяц назад пьяного ремесленника взял за шкирку и на весу вытащил за ворота командорства? Продемонстрировав заодно всем желающим, что не зря так часто навещал в госпитале брата Гийома. Тебя ещё на неделю посуду мыть поставили, и брат Стефан говорил, что надо бы язык полоскать, а не руки. А ещё рассказал срамную историю, которую братья потом по секрету месяц пересказывали!       Бертран тоже вспомнил, чего стоила лично ему та весёлая история, и хмыкнул.       — Ага, он, сто несчастий за один присест. Он Эсташ, я Бертран. Будем рады служить вам во славу Божию, брат Робер.