Рыцарь Храма Соломона

      В воскресенье Робер шëл на капитул с неприятно сосущей пустотой под рёбрами. За пару дней, что прошли с возвращения, он успел по-другому взглянуть на происшедшее и теперь не был склонен преуменьшать свою вину.       Он влился в ручеёк, медленно стекающийся к залу собраний, перекрестился на входе и стянул с головы скуфью. Занял своё место. Брат Климент закрыл дверь изнутри на засов.       Командор откашлялся.       — Прекрасные сеньоры, братья, встаньте и восславьте Господа нашего, чтобы Его святое милосердие было с нами!       Робер вместе со всеми встал и рассеянно пробормотал «Отче наш», потом прослушал краткое воззвание командора, размышляя, как и в чëм признаваться. Совсем во всëм? И в том, о чëм вëл разговор с Бертраном? Представив последствия, аж зажмурился от ужаса. Ещё и подговаривал молчать о разговоре. Рыцарь. Храмовник. Позор Ордена.       Надо сознаваться. Но тогда пострадает Бертран. Нет, про разговор нельзя. Так. Про собственные грехи Бертран пускай сам рассказывает, если посчитает нужным, а Роберу бы своё унести.       Закончив говорить, командор провозгласил стандартную формулу:       — Братья, кто чувствует за собой какое-то прегрешение либо знает, что совершил поступок, недостойный храмовника, пусть выйдет и предстанет перед капитулом.       Робер тяжело вздохнул и шагнул вперёд. Поприветствовал собрание, преклонил колени перед командором. Спину кололо от взглядов, уши горели.       — Говорите, дорогой брат, без страха, как на исповеди.       — Находясь в дороге по поручению Ордена, мы вступили в бой с разбойниками, напавшими на путешествующую даму. Поскольку время было позднее, после сопровождения дамы до безопасного места я принял решение не продолжать путь до ближайшего командорства, а заночевать у мирянина, отца спасённой дамы, графа Обри де Фуа, — кратко пересказал Робер события.       Замялся.       — В гостях я, несмотря на запреты, выпил полкубка вина, дабы не обижать хозяина. И… любовался красотой дамы.       Командор задумчиво посмотрел на Робера, у которого от волнения краска постепенно начала расползаться по шее и щекам.       — Не ездить ночной порой не грех, а похвальная предосторожность. Если бы вы по глупости навредили лошадям, Дом рассматривал бы это как воровство. Чего не могу сказать о вине и уж тем более об услаждении взора девицами. Что-то ещё?       И тут Робер смалодушничал и мотнул головой, не поднимая глаз. Хорошо, что это сошло за позу смирения, смотреть в глаза командору было стыдно до тошноты. Командор хмыкнул ещё раз.       — Обри де Фуа… Брат Бертран, подойдите.       Бертран, слушавший Робера с замиранием сердца, едва не сплюнул от злости — ну что за прекраснодушный идиот достался им с Эсташем! Хоть бы Эсташа не опросили, а то точно конец. Хотя… Где надо, Эсташ молчать умел, как оказалось, не то что некоторые благородные рыцари.       Бертран неспешно поднялся, лихорадочно соображая, что и как говорить, шагнул вперёд, поклонился командору и всем собравшимся.       — Дорогой брат, вы неотлучно находились с братом Робером?       — Ойль, мессер.       — Всё ли было так, как рассказал наш дорогой брат?       — Совершенно всё. Брат Робер не соблазнился ни пищей, в изобилии подававшейся к столу, ни вином. Чтобы не обижать хозяина, выпил за трапезой не больше пары глотков вина, разбавленного водой, и съел один кусок житного хлеба.       — Совершенно всë… — задумчиво повторил командор. — А что насчёт дочери графа?       — Что касается девицы, то тут брат на себя наговаривает: оная девица сидела напротив и постоянно что-то спрашивала у брата Робера, привлекала его внимание. Оделась очень ярко. Брат же вёл себя пристойно, на девицу старался не смотреть, прервал графа, когда тот в отцовских чувствах принялся превозносить красоту дочери, сразу предупредил, что ни исполнять, ни слушать любовные баллады не будет.       Командор усмехнулся.       — Так, с этим понятно. Позволю только заметить, дорогой брат, что решать, наговаривает на себя брат Робер лишнего или нет, будет капитул, а не вы.       Бертран, на примере Эсташа усвоивший, как надо принимать порицание, состряпал виноватую морду и смиренно склонил голову.       — Но меня интересует другое. Граф принял брата Робера как дорогого гостя, а гостя следует развлекать ещё и беседами. О чëм был разговор после ужина? Или… вы сразу отправились спать? — неожиданно спросил командор и цепко глянул на Бертрана.       Хе, а мессер-то, похоже, графа знает. Бертрану показалось, что от Робера шибануло волной ужаса. Лазейку ему оставили: можно сказать, что они сразу ушли спать. Лазейку… Или ловушку, если командор действительно знает графа.       — Нет, мессер, брат Робер остался с графом и беседовал о Боге, — как на духу сознался Бертран. — Граф упоминал, что его семья вот уже больше как полста лет отреклась от катарской ереси, да простит меня Господь и братья за упоминание этой мерзости. И что принять под своим кровом воинов Христовых для него большая честь. Весь остальной вечер граф восхищался умением Ордена управлять вверенными землями.       — Да-а?!       Вот точно знает. И подсобил же бес спасти дочку именно этого пьяницы и болтуна.       — Да, — безмятежно ответил Бертран, про себя на чëм свет стоит костеря честного Робера, который был уже вишнёвым и выглядел таким виноватым, словно сейчас обсуждали его практики по вызову Диавола, по меньшей мере.       — Граф так и сказал, — продолжил Бертран, — что великое счастье иметь дело с Храмом, вилланы почитают за большую удачу работать на наших землях. Но также не могу молчать, что после потери супруги граф Обри ропщет на судьбу и находит утешение в вине. Брат Робер же доказывал ему, что Божий мир велик и прекрасен, все мы исполняем Его замысел и роптать не следует. Я думаю, что брат Робер со свойственным ему мягкосердечием искренне поведал о своих грехах, но не стал обличать чужие, ибо граф не принадлежит к нашему Ордену и не может бросить тень на нас своим унынием и неумеренным винопитием.       — Ясно. Брат Робер, выйдите и ожидайте своей участи за дверью.       Брат Климент сдвинул засов, Робер поднялся и вышел, ни на кого не глядя. Бертран вернулся на место, послушал обсуждение. После обсуждения и решения Робера позвали обратно.       — Брат Робер явил нам, прекрасные сеньоры, вполне достойное поведение. На то и даются нам искушения, чтобы преодолевать их. А вот братом Бертраном завладел грех гордыни, когда по неразумению и малым летам он позволил себе давать оценки поступкам окружающих братьев, судить и оправдывать их. Тогда как до́лжно лишь смиренно сообщить капитулу о каком-либо обстоятельстве, не высказывая собственного мнения. Дорогой брат, извольте выйти на середину и снять облачение. Пять ударов ремнём.       Бертран под виноватые вздохи Робера и сердитое сопение Эсташа снова вышел вперёд, снял ремень, протянув его брату Клименту, содрал с себя тунику с исподней рубахой и бухнулся на колени. Главное, не захохотать. Заступничек. Дозаступался.       По спине пять раз вытянули ремнём. Бертран повëл горящими плечами, поблагодарил за науку, оделся и присоединился к братьям, завершающим капитул молитвой. Внутри зрело небогоугодное самодовольство. Надо было побольше у Робера расспросить, хоть знал бы, за что получил. Ну ничего, в следующий раз, — вон какая у него морда трагическая, теперь не откажет.       Уже после капитула Робер, улучив момент, шепнул:       — Язык у тебя, брат, куда там королевским легистам. Я так и не понял, как можно ни словом не соврать, но представить чёрное белым.       — Ты побеседуй с моё с покупательницами, и не такое сможешь, — усмехнулся Бертран.       — Вот мне интересно, почему грешат благородные, а поротая шкура всё равно у простолюдина? — ворчал Эсташ, аккуратно втирая мазь во вздувшиеся полосы на спине Бертрана.       В госпитале никого не было, и брат лекарь, пренебрежительно оглядев несерьёзный ущерб, выдал Эсташу склянку с мазью и велел обиходиться самим, не отвлекая его от написания трактата о врачевании ножевых ранений.       — Да ты, брат, философ, — усмехнулся Бертран и тут же зашипел, когда мазь попала на лопнувшую кожу: рука у брата Климента была тяжёлая, впрочем, как у любого, кто привык махать пятнадцатью ливрами* железа.       Эсташ аккуратно накинул поверх пострадавшей спины тонкую холстину.       — Всё, велено лечь на живот и полежать, пока мазь не впитается.       Бертран умостился на тюфяке и удовлетворённо вздохнул, блаженно прикрыв глаза, — боль отступала, наваливалась сонная нега.       Эсташ покрутился рядом, уселся на соседний тюфяк и принялся вдохновенно мечтать, обсуждая праздничный стол, — до Пасхи оставалось две недели.       — Эсташ, заткнись, я ж сейчас слюной изойду! — не выдержал Бертран, когда приятель дошёл до подробного описания золотисто-красной шкворчащей корочки на свиной туше, запекаемой на вертеле, и пышных булочек с изюмом, украшенных крестами из сладкой помадки.       — Дай помечтать! Это ж скоро совсем. Ещё командор велит для всех братьев открыть бочки со старым дорогим вином, сыр вытащить из погребов тоже самый лучший, а в прошлом году закупал для празднования заморские орехи и сушёные фрукты. Братья говорят — очень вкусно, — закончил Эсташ гастрономический искус.       — Я тебя убью! Жрать охота! — простонал Бертран. — Иди отсюда! Ещё Страстная неделя вся впереди.       — Ой, да! — оживился Эсташ. — Брат Гуго в Великий Четверг пойдёт искать пятнадцать нищих.       — Зачем?       — Обязанность у кастеляна такая. Рыцари будут нищим ноги омывать, усмирять гордыню. Посмотрим на нашего Робера.       — Да ладно, перестань, я ж сам вылез с рассуждениями. Зато отвлёк внимание командора на себя.       — Всё равно несправедливо. А! Смешное расскажу: три года назад брат Сержио повздорил с братом Гуго, и тот всем рыцарям нормальных нищих нашёл, а ему привёл с коростами и гнойниками на ногах.       — И что?       — Ну что? Омыл, а куда деваться? Командор потом, правда, ругался на Гуго. Но больше с братом кастеляном никто не рискует связываться.       Бертран рассмеялся:       — Гуго может. И когда ты успеваешь сплетни собирать? Одно хорошо — есть перехотелось.