Рыцарь Храма Соломона

      К приезду магистра командорство напоминало нашкодивших подмастерий в ожидании мастера. По крайней мере, приор, которому выпала честь сообщить, что две паршивые овцы не только завелись в стаде, но и успешно из него удрали, вид после общения с Великим магистром имел весьма бледный. Робер, сидевший с документами в приëмной, с интересом выслушал и в лицах пересказал Бертрану и Эсташу доклад приора и всë, что сказал приору Магистр, дословно. Магистр воздевал руки и вопрошал небеса, как можно укоротить аппетиты кипрского короля, жаждущего обложить храмовников налогами, и Госпиталя, желающего выдавить Храм с Кипра, когда, стоит ему отлучиться, и собственный монастырь пускается во все тяжкие.       Бертран с Эсташем переглядывались и нервно хихикали. Робера хватил бы удар, узнай он, что пересказывает скандал творцам скандала. А у «творцов» в полный рост стояла другая проблема: надо было сознаваться в утере фляги. Точнее, сознаваться надо было Эсташу — Бертрану-то Сержио отдал взамен свою пустую, но всему Дому было известно, с кем ближе всех знался беглый храмовник. И от пропажи фляги и направления погони в другую сторону до пособничества побегу додуматься не составило бы больших трудов. На Эсташа и так все смотрели до того косо и задумчиво, что он регулярно багровел без причины и шёпотом ругался.       Бертран отдал ему свою флягу, а сам, выждав, пока утихнет скандал с побегом, с повинной головой поплëлся к кастеляну. С братом Сержио он находился в натянутых отношениях, с братом Жосленом, понятное дело, вообще не общался, заподозрить его в соучастии не должны были. Эсташ отговаривал как мог и предлагал флягу где-нибудь спереть.       — Нет, не будем рисковать. Да и где ты её возьмëшь? Вскроешь склад? А если попадëмся? Ты не понимаешь: врать надо так, чтобы ложь укладывалась в правду. А если кто заметил, что фляги у меня нет с того самого дня, и после моего покаяния уличит во вранье? Не надо, как-то пронесëт. Ну потерял, бывает. Не коня же.       Эсташа-то убедил, самому бы ещё быть уверенным в правильности поступка…       Кастелян разворчался и посулил, что на следующем же капитуле обязательно поднимет тему воровства. Бертран возмущённо ответил, что всё равно сам собирался каяться.       Капитула Бертран ждал с внутренним содроганием. Вышел, огляделся. Глубоко вздохнул, обратился к председательствующему:       — Прекрасный сеньор, я молю милости у Бога и Приснодевы Марии, у вас и у братии за моё прегрешение. Я нанëс ущерб Дому. — Краем глаза Бертран зацепился за совершенно каменное лицо Эсташа и встревоженное — Робера. — Я очень тяжело переношу здешний климат. Поэтому во время поисков беглецов почувствовал себя плохо, отстал. Достал флягу, отпил из неё и положил рядом. Наверное, я сомлел на несколько секунд. Когда очнулся, фляги не было. Возможно, она откатилась ниже по склону — я сел на косогоре. Я не стал сообщать, потому что необходимости во фляге у меня не возникало, а Дом был и так взбудоражен событиями. Позавчера я попросил у брата кастеляна новую флягу. Молю братьев простить меня.       Поклонился, вышел из зала советов, помаялся в коридоре, ожидая, когда позовут обратно. Вернувшись, быстро глянул на какого-то слишком бледного Робера. По спине пробежался холодок. Что?       Но ничего ужасного ему не сказали: трёхдневный пост да ещё больше молитв. Бертран выдохнул.       И только после капитула Робер нашептал, что кастелян при всех очень метко озвучил версию, не особо далеко отходящую от правды, и присовокупил, что заметил отсутствие фляги ещё неделю назад. Вот хорëк! Бертрана захлестнула волна ужаса. Так. Спокойно. Не осудили — значит, никто не поверил.       Ну как никто… На следующий день Великий магистр чуть не довëл писаря до обморока, отчего-то самолично явившись в комнату для работы с бумагами и велев ему пойти погулять. Писарь остановился под дверью, с недоумением послушал звуки пощëчин и громыхание голоса. Жаль, слов было не разобрать. Это как же надо было ошибиться в отчëте, чтобы Великий магистр самолично взялся орать на провинившегося храмовника и хлестать его по щекам, как проворовавшуюся служанку? Хотя Великий магистр последнее время часто во гневе пребывает, вот и срывается по пустякам, самому бы под руку не попасть. Писарь поëжился и удалился от греха подальше.       Бертран молча сносил побои, неотрывно глядя в пол, только слизывал капли крови с разбитой губы.       — Мальчишка! Щенок! Ты что натворил! Все отлично поняли, куда девалась фляга, твоя ложь никого не обманула! Ты понимаешь, что за такое преступление тебя до́лжно лишить плаща и отправить к цистерцианцам провести остаток жизни в цепях! Ты же пособничал дезертирам!       Бертран мотнул головой и прошептал:       — Я всего лишь поделился водой. Темницу-то не я открывал. Почему вы обвиняете меня, а настоящих пособников никто не ищет?       — За себя отвечай! Ты их обнаружил и не поднял тревогу! Нарушил приказ! Они ускользнули от правосудия Ордена из-за тебя!       — Я спас хороших людей и храбрых воинов от страшной участи.       — Они должны были понести наказание за свои грехи!       — Они никого не убили и не предали. Королю Арагона можно в шутку сказануть, что мужчине, посвятившему жизнь войне, нужен мужчина, а не женщина? И не процветает ли содомский грех в Риме и монастырях? А их, значит, в цепи и в каменный мешок — гнить пока не умрут?       Магистр стремительно заходил из угла в угол, давя гнев.       — Он ещё и огрызается! Не слишком ли длинный язык ты отрастил? Они опозорили Орден. Про нас и так чего только не собирают! Западные командорства живут в комфорте и покое, восточные регулярно приходится приводить в чувство, а тут собственный сын подставляет под удар!       — Да кого я подставил?! Я никак с вами не связан. Я же просто сервиент! А они просто попались. Какие преступники? Ну, грех, конечно… А вы ничего не опозорили, когда меня делали? — И тут же получил уж совсем хорошую зуботычину от едва успокоившегося Магистра.       Когда в голове прошёл звон, Бертран услышал:       — Ты серьёзно думаешь, что совсем никто ничего не знает? Да, я не выпячиваю тебя, но мы в Ордене все как на ладони друг перед другом. И ты обязан — слышишь? — обязан об этом помнить каждую секунду. Думаешь, у меня мало соперников в Ордене? Думаешь, все согласны с моей политикой? Это Ноэль для тебя как наседка был, а здесь и подставят, и обвинят, чтобы мне досадить. А ты как специально в неприятности влезаешь! И мне не нравится твой приятель, постарайся общаться с ним как можно меньше. Не послушаешься — зашлю его вместе с его рыцарем в дыру отсюда подальше. Всё понял? Значит, так. Ещё раз окажешься замешанным хоть в чём-то, порочащем честь храмовника, я отправлю тебя во Францию с пометкой о неблагонадёжности — в самый нищий Дом к самому суровому командору. Хорошо меня понял? И не дай тебе Боже сейчас тявкнуть хоть что-то! — И вышел из кельи, хлопнув дверью.       Бертран бессильно опустился на лавку. Колени дрожали, под рёбрами противно сосало. С трудом удержал в груди всхлип. Помогли беглецам, нечего сказать. И даже Эсташу не пожаловаться.       Через месяц, когда окончательно стало ясно, что преступники ускользнули от правосудия Ордена, Эсташ спросил:       — Почему ты такой смурной последнее время? Осуждаешь меня?       Бертран неопределённо пожал плечами.       — Я не знаю. Наверное, нет. Но мы с тобой теперь тоже преступники, лучше бы они без нашей помощи ушли. Знаешь, странно, вообще. Я раньше, когда на исповедь ходил, ничего за душой не оставалось тёмного, а как стал храмовником, так… — Бертран вздохнул. — Правду говорят: стоит только один раз солгать, и вся жизнь превращается в ложь. Мне уже одной ложью больше, одной меньше — всë равно не отмолить. Лгу, лгу, лгу… А покаяться не могу, так и тащу на себе всё. А ты… Ты же благородных не любишь, брата Жослена ты бы сдал. Сержио пожалел?       Эсташ задумчиво потëр рыжевато-золотистую щетину, которая к его величайшей гордости наконец начала расти и оформляться в приличную бороду.       — Ну… Пожалел, конечно. Но я и рыцарю бы не стал руки крутить. Ты не понимаешь, наверное. А я… Много за мной грехов водится, но вот своих я ещё не сдавал. И стукачом никогда не буду.       — Так ведь кто свои-то? Они или Орден?       — Орден — махина. Такая же, как королевская власть. Под его колесо человечек попадает, колесо по человечку проедет — только косточки хрустнут. А махина и не заметит, как жизнь переехала. Всегда так. Я Орден не предавал: ничего не будет с Орденом, если два маленьких человечка спасутся.       — Есть законы, их надо соблюдать.       — Наверное, — вздохнул Эсташ. — Если сам по ту сторону никогда не оказывался, то и не поймëшь, как страшно, когда всё против тебя. «Именем короля…» Знаешь, как страшно? А вот ты почему меня не сдал? Тогда, в самом начале? Ты же понял всë?       Бертран растерялся.       — Ничего я особо не понял. Может, и хорошо, что не понял. А то ещё получится, что душегуба от правосудия укрыл.       Эсташ ухмыльнулся и добил:       — Не сомневайся даже — укрыл. И всё ты понял, не юли. Не тогда, так потом понял.       — Я… не смог.       — Вот то-то и оно. А у меня грехов, поверь мне, поболее, чем у этих двух дураков.       — Как думаешь, куда они бежали?       — Во Франции им делать нечего. Да и в остальных христианских странах: большой риск попасться на глаза старым знакомым. Значит, к неверным подались. Примут магометанство да и устроятся куда. Воины справные, не пропадут, выслужатся. Можно и в рабство, конечно, угодить, но тут уже как судьба кости кинет.       — И что, отрекутся? И примут? — ужаснулся Бертран. — Покарает же. Храмовники же.       — Какие они уже храмовники? А Бог… Может, покарает, может, рукой махнёт. Кто Его знает? — пожал плечами несентиментальный Эсташ. — На некоторых вон смотришь — так давно бы испепелить пора, ан нет — ходят, жизни радуются. Сколько живу, ни один ублюдок ещё не поплатился, всë только тем светом пугают. Может, Ему и дела до нас, букашек, нет.       Бертран на такую крамолу и не нашëлся, что ответить. Только подумал про себя, что не так уж неправы шептуны, называющие тамплиеров безбожниками и еретиками. Эсташ ведь не один так думает. Так то неграмотный Эсташ. А до чего в запале спора договаривается иногда Робер и другие молодые рыцари, Бертран вообще старался не вспоминать. Слишком много и слишком вольно рассуждали братья о Боге, слишком далеко заходили иногда богословские диспуты.