Рыцарь Храма Соломона

      Год спустя       Эсташ вошёл в келью и повертел головой. Ну и куда понесло этого рыцаря печального образа? Присел на лавку, давя раздражение, снова поднялся и вышел на поиски Робера. Остров, занимаемый крестоносцами, был небольшой, но всё же и не такой крохотный, чтобы быстро найти на нём человека.       Год назад всё начиналось с помпой и большим воодушевлением: после совета в Фамагусте король Кипра и магистры обоих орденов дали добро началу операции по отвоеванию Святой земли. В Рим полетели обнадёживающие вести и призывы всей Европе выступить единым фронтом, как когда-то. Идея была неплоха: с севера неприятеля должны были одолевать монголы, а с побережья — обрушиваться единая мощь всех крестоносцев. И хотя Газан-хан вернулся в феврале в Тебриз, Сирия оставалась под управлением его военачальника эмира Мулая, а уж к следующей зиме Газан обещался вновь подойти со свежими силами.       Вышедшая с Кипра флотилия, состоящая из киприотов, госпитальеров и храмовников, устремилась к дельте Нила, атаковала Розетту, бодро разграбила Александрию и только потом свернула к Акре и Тартусу. Госпитальеры попробовали на зуб Мараклею, но Мараклея оказалась крепче зубов Госпиталя, и флот счёл за благо отступиться.       Поначалу воинская удача сопутствовала крестоносцам, но чем больше добычи загружалось на корабли, тем хуже становилось настроение Робера. Нет, Эсташ дураком не был и понимал причину меланхолии, но не понимал, чем помочь. Робер день ото дня мрачнел всё больше, под предлогом больного горла отказывался петь героические баллады, на молитвах стоял, угрюмо глядя в пол, и лишь поднимал руку, осеняя себя крестом. Эсташу оставалось с беспокойством наблюдать за рыцарем и стараться его как-то развеселить, отвлечь.       Поначалу, пока Бертран находился поблизости, за Робера и его длинный язык было не так страшно: своё недовольство несовершенством мира рыцарь вываливал на приятеля, иногда до полуночи споря с ним о чём-то ожесточённым шёпотом. Но Гуго де Пейро уже получил назначение в Европу и, отбыв в августе, разумеется, увёз и своего оруженосца.       Вечером накануне отъезда Бертран заглянул попрощаться и настоятельно просил Робера думать, что́ говорит, а Эсташа, отведя в сторонку, — присмотреть за блаженным по мере возможностей. Попросил и тяжело вздохнул, нахмурившись, — в вероятность уберечь Робера от неприятностей оба верили слабо.       И вот уже пятый месяц, пока руководство ждало действий монголов, они сидели на острове Руад, время от времени совершая набеги на берег, прихватывая всë, что плохо лежит. Проклятый остров! Каменистый, неуютный, со всех сторон окружённый режущей глаза синью. И рукой подать до противника. И жарко…       Эсташ отёр пот со лба, представил, что снова выходить на пекло, и недобрым словом помянул Робера.       Вот и где он? Утром упрямо остался в постели, молитву пропустил (Эсташу пришлось врать о недомогании), а теперь в постели его нет… Вспомнив, что сегодня на Кипр уходит очередной корабль с партией рабов, Эсташ чертыхнулся и понёсся к берегу.       Разумеется, Робер был там, мрачно смотрел на погрузку. Эсташ с решимостью овчарки, увидевшей овцу неподобающе близко к кромке леса, двинулся к нему, намереваясь увести во что бы то ни стало.       Мимоходом тоже покосился на корабль. И на что тут смотреть? Цепочка рабов, подгоняемая окриками, поднималась по сходням. Люди угрюмо смотрели в землю и нехотя передвигали ноги. Это были последние шаги свободных людей по родной земле, и они не стремились ускоряться. Возможно, на что-то ещё надеялись, как знать?       — Робер, пойдём отсюда. Не надо…       Робер вздрогнул, отвернулся и резко зашагал прочь.       Стремительно миновав лестницы и коридоры, он снова лёг на матрас в келье и принялся изучать стену. Ну и хорошо. Обрадованный, Эсташ сбегал на кухню и выпросил «занемогшему» рыцарю еды. Гордый ловко провëрнутым дельцем, гружёный мясом, овощами и вином, он вошёл в келью и выложил добычу на стол. Робер, наплевав на распорядок дня и Устав, лежал носом к стене и не двигался. Эсташ нерешительно потоптался рядом.       — Робер, так нельзя. Я на молитве соврал маршалу, что ты болен, на совещании и в трапезной присутствовать не можешь. Вот, мне разрешили взять еды, чтобы ты поел тут.       Робер мотнул головой.       — Не буду. Ешь, если хочешь.       — Да я-то съем. А ты?       — Не хочу.       — Робер… Слушай, я всё понимаю, но ты как будто вчера родился. Ты не знал, что так бывает? Именно так и бывает! Ты — воин, ты обязан подчиняться приказам. Раз руководство не считает это грехом, то с чего тебе себя съедать?       — Milites Templi sunt fortes Dei. Semper ergo cum Deo ambulandum, et plus quam meras mortales.       Эсташ нахмурился.       — Э-э-э… Робер, ты чего? Я же не понимаю латынь.       — Быть воином Храма — значит быть воином Бога. Таким образом, тамплиеры должны всегда ходить с Богом и быть больше, чем простыми смертными. Они должны вести себя смиренно и быть самыми благородными, самыми вежливыми, самыми честными. Тамплиер должен служить Ордену, а не ожидать, что Орден будет служить ему. Что он сотрудничает, он делает это ради служения Богу и ему не следует ожидать награды, кроме знания того, что, поступая таким образом, он выражает преданность Ордену. Тамплиер не должен причинять вред любому существу, будь то человеческое существо или другое, ради выгоды, удовольствия или тщеславия. Напротив, тамплиер должен попытаться восстановить справедливость для всех, кто её не получает, потому что все они дети Бога и Бог даровал жизнь всем. Перед всеми существами тамплиеры должны демонстрировать рыцарство, вежливость и честность, помня, что они — свидетели Бога. Тамплиер должен жить каждый день как критик предыдущего дня, и таким образом каждый новый рассвет будет шагом к большему благородству. Ни один тамплиер не должен каким-либо образом оскорблять человека или другое существо. Для всех тамплиер должен быть примером рыцарства. Ни одна женщина не должна бояться чего-либо от тамплиера, ни его слов, ни его действий. Ни один ребёнок не должен страдать от этого страха. Ни один человек, каким бы он ни был, не должен бояться тамплиеров. Тамплиер должен привнести свою силу туда, где есть слабость. Туда, где нет голоса, должен принести свой. Тамплиер должен раздавать свою щедрость там, где самые бедные. Отважный солдат не может быть порабощён сектантскими убеждениями или узкими мнениями. Бог есть истина, а без Бога нет истины. Тамплиер должен всегда искать истину, потому что Бог в истине. Тамплиер никогда не должен позорить другого, потому что такое поведение опозорит его и дискредитирует Орден *.       Эсташ мученически закатил глаза:       — И как помнишь-то наизусть такую муть… Робер… Ну ты же не маленький. И не святой Бернар. Ты же всё понимаешь. Историю, вон, хорошо знаешь. В книгах ещё написано, что господин должен заботиться о своих крестьянах, справедливо вершить суд, быть милосердным… Только пишут и говорят одно, а делают другое! Мне теперь тоже лечь носом в стену, не есть и не пить?! А когда было не так? Когда Акра пала — они грабили, жгли и резали, теперь мы делаем то же самое.       — Вот именно! То же самое! Что мы делаем, Эсташ?! Что мы здесь делаем?! Мы же… Господи, да мы же ведём себя, как бандиты! Мы месяц грабили побережье. Скольких мы убили?! Скольких угнали в плен?! Это так мы несëм любовь?! А киприоты? Добрые христиане, у которых аж руки тряслись от жадности, когда они громили Александрию!       Эсташ хлопнулся рядом и усмехнулся.       — Ага. Во Франции за такие фортеля вешают. Зря бегал по лесам, сразу надо было в тамплиеры идти. Военная добыча — дело святое и богоугодное.       Робер скривился, как от боли, сел, залпом выпил вино и с ожесточением принялся рвать зубами мясо, не утруждаясь отреза́ть ножом. Больше они не заговаривали на скользкую тему, и Эсташ простодушно понадеялся, что Робер скоро успокоится.       Робер действительно постепенно успокоился. Ну как… Эсташу такой Робер не нравился категорически. Он совсем перестал улыбаться, чётко выполнял всё необходимое, соблюдал предписания. А застав однажды Эсташа за игрой в кости с другим сервиентом в дальнем углу подсобного помещения, таким морозным голосом пообещал сдать обоих грешников Совету, если те сами не покаются, что Эсташ поверил — сдаст. И сам сдался Совету. Маршал мог радоваться — идеальный рыцарь-храмовник. Такой не будет мутить воду и сбивать других монахов с пути истинного красивыми сказками и языческими легендами.       В ноябре стало окончательно ясно, что Газан не придёт и войско ждало зря. Мамлюки, оправившись от поражений, понемногу стягивали войско, причиняли неприятности монголам, выбивая их то с одной территории, то с другой, и копили силы на побережье. Триумфального возвращения на Святую землю не получилось, предчувствие шептало Эсташу, что и не получится, но своим мнением он благоразумно не делился ни с кем. Тамплиеров, ещё державших пару крепостей на сирийском побережье, постепенно вытесняли на Руад. Во время одной из стычек и произошло несчастье.       …Эсташ сам не понял, отчего вдруг решил оглянуться — в лязге, свисте и грохоте боя он точно ничего не слышал, просто вдруг почувствовал, что за плечом стало… Как-то не так стало.       Робер стоял, неловко и нелепо замерев, удивлённо глядя на стрелу, торчащую у него из подмышки. Эсташ выматерился, подхватил раненого, не давая упасть.       — Сейчас, сейчас, это ничего. Я сейчас помогу. Давай, осторожно. Вниз.       Руки вдруг затряслись. Стараясь не тревожить хищное оперение, он аккуратно помог Роберу спусться в безопасное место.       — Лекарь! Сюда! Робер, не шевели рукой. Не бойся, всё обойдётся. Это ничего, ничего.       К ним уже спешили.       — Что тут? А, ясно. А сочленение между латами попало. Брат, идите на позицию, тут мы сами.       — Но… Брат Робер… Это же не опасно? Стрела же неглубоко вошла, да?       — Всё в руках Божьих. Брысь отсюда, брат, не мешай!       Робер как-то испуганно глянул на Эсташа, но того уже теснили прочь.       — Это мой рыцарь, я…       Усталый лекарь развернулся к Эсташу и рявкнул в голос:       — Брат! На позицию! Это приказ.       Когда атака откатилась от стен, Эсташ поспешил в лазарет. Робер нашёлся у дальней стены. Серый, как-то разом осунувшийся, он повёл мутным взглядом на Эсташа, скривил губы что-то сказать.       — Молчи, береги силы. Брат лекарь сказал, что не смертельно. Значит, надо беречь силы. Больно?       Робер вместо ответа прикрыл глаза. Эсташ отжал тряпицу, лежащую тут же в тазу, отëр со лба испарину.       — Я сейчас. — И пошёл надоедать лекарям.       — Брат лекарь! Брат лекарь. Вон там рыцарь лежит. Надо бы отвара от боли.       Лекарь раздражённо глянул на нависшего над ним храмовника.       — Брат, давай ты не будешь учить меня работать? Дали отвара. Боль терпимая, он воин, в конце концов. Сейчас меня больше волнует, что у него начинается горячка. Вот это плохо. Молись, что тут ещё сделать?       И Эсташ понял, что ему страшно, как давно не бывало. Он вернулся, присел рядом, не беспокоя. Робер тяжело, с присвистом, дышал.       — Не у… ди.       — Что? — Эсташ наклонился к обмëтанным губам.       — Не ух… ди, поб… ть.       — Не уйду, лежи спокойно, я здесь.       Робер облизнул губы и с усилием прошептал:       — Хо… шо, чт так… Пр… в… но, не х… чу.       — Молчи, дурак. Дурак! Только попробуй! Не хочет он! Это уже самоубийство.       Робер качнул головой       — Всё прав… но.       — Врезать бы тебе, — беспомощно прошептал Эсташ.       Ещё раз сменил тряпку на лбу Робера, взял его за руку, с тревогой понимая, что ладонь рыцаря гораздо горячее его собственной.       Успокоившийся в его присутствии Робер уплыл в тяжёлый сон, больше похожий на забытьë. Ну и хорошо, во сне легче.       Через два дня всех раненых переправили с материка на остров, под защиту более надёжных стен. Неделю Робер метался в горячке, а Эсташ — между лазаретом и назначенными послушаниями.       А ещё через неделю основной части войска поступил приказ выдвигаться на Кипр — держаться до следующей весны на крохотном острове, неся потери, не было смысла. На Руаде оставался только гарнизон. Тех раненых, что в состоянии были перенести путь до Кипра, тоже отправляли в дорогу. Над слабым, как новорождённый котёнок, Робером брат лекарь долго хмурился, что-то решая, потом покачал головой:       — Этого тоже. Хотя я не гарантирую, что довезёте, — горячка только-только спала.       Эсташ сунулся под руку и забухтел, что не надо бы тревожить рану, а перевезти можно позже.       Лекарь устало глянул на надоедливого оруженосца, который буквально поселился в лазарете и всё время путался под ногами.       — Брат Эсташ, мы раздраконили мамлюков. Есть у меня подозрение, что скоро тут будет не до выхаживания больных. Я отправлю с острова на Кипр всех, кого могу, и препоручу их жизни Господу. Так у них хотя бы есть шанс. Если я оставлю твоего рыцаря здесь…       Робера погрузили на корабль, а Эсташ остался — маршал, отбирая храмовников для гарнизона Руада, некстати вспомнил о воинской удаче «могучего воина». Неприятно резанули слова, что его рыцарь, вероятно, всё равно уже не жилец.       Эсташ смотрел со стены на увозивший Робера корабль до тех пор, пока тот сначала не превратился в точку на горизонте, а потом и вовсе не пропал. Эсташ ещё немного повглядывался в режущую глаза синь, сморгнул выступившие от ослепительных солнечных бликов слëзы и провёл ладонью по лицу. Вздохнул, отвернулся и, тяжело ступая, пошёл вниз. Острое ощущение внезапного сиротства разъедало нутро. Да и общее настроение оставленного на Руаде гарнизона оставляло желать лучшего.