***
Эсташ споткнулся, поэтому летящий в него камень прошёл по касательной. В толпе заулюлюкали. Охранник лениво цыкнул на толпу и проехал дальше. Хорошо, что чаще кидались гнилыми фруктами, иначе горстку оставшихся в живых не провели бы и мили. Озлобленное за год грабежей население просто разорвало бы их прямо на берегу. Но спотыкаться часто было нельзя: Эсташ не был уверен, что сможет встать, если упадёт, а тех, кто падал и не вставал, добивали тут же. Он провёл сухим языком по коркам на губах и сглотнул саднящим горлом. Эсташ оставлял себе эту возможность, но пока не мог решиться. Так просто — упасть, и тот самый конвоир, а может, и другой, пнëт пару раз, понуждая подняться, а потом перережет горло, и всё будет закончено. После того, как отрубили головы всем сирийцам и всем лучникам, их осталось человек пятьдесят от всего тысячного гарнизона. Ещё десять человек добили по дороге, когда обессиленные от ран люди не могли идти дальше. В основном оставили в живых рыцарей, видимо, ориентируясь на знатность, поэтому Эсташ старался сильно не привлекать внимания — он-то ценности не представлял никакой. Уж выкуп за него точно платить не будут. Верёвки на руках натирали до крови, солнце нещадно палило с раннего утра и до позднего вечера. Постоянно хотелось пить, но поили два раза в день какой-то мутной взвесью да кидали, как собакам, сухие лепёшки. Рыцари проклинали конвоиров и грозились всеми карами, Эсташ ловил хлеб на лету, ел и пил, что давали, и помалкивал. У него не было дворянской гордости, которую ущемили бы таким обращением, и тратить силы попусту он не считал нужным. Казалось, их гнали вечность и этот путь позора никогда не закончится *. Когда впереди показались первые постройки Каира, сил на любопытство не осталось и на донышке. Пыль, жара, грязь. Город как город. Не осталось сил даже на волнение — приближение городских стен означало конец дороги и решение судьбы. Их растолкали по камерам городской тюрьмы, и Эсташ с облегчением повалился на солому. Плевать. На всё плевать. Даже если завтра вздёрнут, плевать. Потому что прямо сейчас солнце не палит голову, не нужно двигать каменными от усталости ногами и, наконец, развязали руки. Эсташ деловито подбил солому так, чтоб было помягче, завернулся в плащ и крепко уснул.***
Мариз заботливо поправила на младшем сыне одежду, улыбнулась нетерпеливо подпрыгивающему старшему и вышла из повозки. — Мариз. — Командор Ноэль ** разулыбался, морщины разбежались лучиками по лицу. — Ты с каждым годом всё краше. — Дядя. Рада видеть тебя в добром здравии. Шарль, ты уже большой, как я тебя учила? Старший сын чинно склонил голову, потом не выдержал пафоса и с писком побежал обниматься — он обожал бывать в командорстве и всегда с нетерпением ждал нечастых встреч. Младший сын на руках Аннет затих, блестя на незнакомца любопытными глазëнками. — Дядя, позволь представить тебе второго сына: Гастон Арно Бернард. — Здравствуйте, молодой человек, — серьёзно поздоровался Ноэль с малышом и снова обратился к Мариз: — Ты только с детьми? — Да, так получилось. Дядя, Гастон устал в дороге. Ноэль распорядился отвести камеристку с ребёнком в гостевые покои и вновь обратился к племяннице: — Пойдём прогуляемся, побеседуем, покажу, как выросли розы с твоего прошлого приезда. Я ждал вас вдвоём с супругом и неделей раньше. Что-то случилось? Они неспешно зашагали по дорожке. — У Анри тяжба с соседом за лес между нашими владениями, надолго отлучиться не смог, сопроводил меня до отца и через три дня уехал. Я, правда, тоже не собиралась задерживаться — Гастон маленький, ему лучше дома. Я не думала, что с отцом всё так серьёзно, но когда воочию увидела… В общем, я осталась на гораздо больший срок, чем планировала. Потом отцу стало получше, и я собралась домой. — Совсем плох? Я не видел Обри с весны. Мариз отвернулась, в глазах блеснули слëзы. — Плох. И не понимает этого. Этьену было даже стыдно перед нами. Я боюсь… Боюсь, что к зиме он станет новым графом де Фуа, а мы снова увидимся, дядя. Командор вздохнул. — Не рви себе душу, детка. Обри сам за себя всё решил. Как Этьен, справляется? — Да, и на удивление хорошо. Такой серьёзный стал. И Жак подрос, я даже не узнала сперва. Так хорошо дома, жаль, повод нерадостный. Это Этьен просил нас приехать, думал, что хоть я как-то повлияю на отца, но… Ноэль качнул головой: — Сколько уж я беседовал за эти годы, говорил, что он себя губит, что это грех, но всё без пользы. Мариз вздыхала, кивала и промакивала слëзы. — Этьен молодец, все счета за сенешалем проверяет, во все дела вник, отец-то давно ничего не делает. Я боялась, что запустение будет, но нет, брат старые записи достал, сверяет, как и что должно быть. Помнишь, ты рыцаря присылал с проверкой счетов в замок? Вот его записи Этьен и достал. — Брата Климента? Ну да, конечно, помню. Надо помочь Этьену? Так что ж он сам не попросит? Со стороны оно надёжнее, брат Климент вполне может съездить на проверку. — Да, я сказала Этьену, что хорошо бы обратиться к тебе. Думаю, скоро приедет заключать договор. А вот… — Мариз закусила губу и заволновалась. — А вот тогда с братом Климентом ещё один рыцарь был — брат Робер. Вспомнилось вдруг что-то. Ты не знаешь, как сложилась потом его судьба? Мариз старалась. Очень старалась! Но краска безудержно залила щëки, словно просто произнеся вслух его имя, она сделала что-то предосудительное. Командор Ноэль удивлённо глянул на неё, потом приостановился. — Мариз. Я чего-то не знаю? — Я просто спросила. К слову пришлось. — «…и любовался красотой спасённой девицы», — задумчиво пробормотал Ноэль. — Что? — Ничего. Вот я дурак-то старый! И сам же его туда и отправил! А… — Ноэль вдруг споткнулся и вопросительно глянул вслед Шарлю, радостным жеребёнком ускакавшему далеко вперёд от скучных взрослых разговоров. Мариз проследила за его взглядом и замотала головой. — Нет, ну что ты, дядя! Не было ничего. Разумеется, Шарль — сын Анри! Просто… — Мариз замялась. — Мне знать бы, как за него молиться — как за живого или… Ноэль укоризненно посмотрел на внучатую племянницу. — Ох, детка. Не к лицу мне, мужчине, да при моём сане, с замужней женщиной на такие темы беседы вести, вводишь ты меня во грех! Ты похожа на отца. Обри тоже однолюб, он так и не пережил смерть твоей матери. И его пьянство — это просто не осуждаемое церковью самоубийство. А надо бы возвести в категорию смертных грехов! Обри погубил себя сам, и ответ перед Господом за то сам держать и будет. Не сделай того же со своей жизнью, дитя. А молиться… Я честно тебе скажу, я не знаю, как складывается его судьба. Орден воюет, сама понимаешь. Может, уже и ни к чему ему заздравные молитвы. Да и помогут ли монаху молитвы влюблённой в него женщины? Не навредят ли? — Я… — Мариз. У тебя прекрасный муж. Молодой, красивый, богатый, тебя обожает, в детях души не чает. — И я его люблю! Правда люблю, дядя! Анри замечательный, у нас всё хорошо. — Так чего же тебе ещё надо? Мариз какое-то время молча шла рядом, а потом упрямо прошептала: — Помолиться. О здравии брата Робера.