Клыки

      Я смотрела перед собой в одну точку, не решаясь начать рассказ. Столько сил ушло на то, чтобы вытеснить эту историю из воспоминаний. Забыть, как мерзкий кошмар. Но она вдруг снова начала всплывать, а теперь еще следовало вытянуть ее на свет полностью, словно мертвое тело, которое когда-то давно закопали, но вдруг нашли. Тело, которое уже успело частично разложиться, но плоть еще оставалась на костях, свисала с них отвратительными вонючими лоскутками. Когда Алина Алексеевна упомянула проблемы дочери с физкультурой, я будто пришла на место захоронения. Да, вызывает неприятные чувства, но терпимо. Когда встретила своего физрука в магазине – споткнулась о торчащую из земли руку. Но теперь, когда Герман попросил рассказать все, я задумалась, и из самого дальнего угла сознания потянулись кадры – тело начали тащить из земли, за рукой показался бок, голова, вторая рука, таз, ноги. Что-то ужасное, мерзкое, неприятное теперь лежало на поверхности, вызывая страх и тошноту.       — Алексия? — чуть слышно позвал Герман.       Я глубоко вздохнула и встряхнула головой, пытаясь абстрагироваться от всколыхнувшихся чувств. Конечно, можно было сказать, что не стану ничего рассказывать, и уйти в комнату. Но хотелось рассказать. Хотелось освободиться. Когда-то давно, когда обсуждала эту историю с психологом, мне показалось, что удалось все преодолеть, что все теперь позади. Видимо, мы рано закончили сеансы. Отвратительная история оставила споры внутри сознания, гниль вычистили, все было нормально, но теперь споры проросли.       — Думаю, ты не поймешь, что такого ужасного тогда случилось. Большинство не поймет… Меня же никто не принуждал. Физически.       — Я постараюсь тебя понять, милая.       Набрав в грудь побольше воздуха, как перед погружением под воду, я медленно выдохнула и облокотилась локтями о колени.       — Мне было пятнадцать. Популярностью особой не пользовалась, уродливой или стремной не была, нет, но была обычной. И странной. Так мне говорили иногда.       Внимательный взгляд Германа чувствовался кожей, он не двигался, но можно было услышать его дыхание. Я продолжила.       — Не знаю, почему меня считали странной. Что я такого говорила или делала? Книжки про вампиров читала? Мечтала? На жизнь как-то иначе смотрела? — глаза начало резать, еще немного, и навернулись бы слезы. — Ладно, это неважно. В какой-то момент на меня обратил внимание физрук. Он был молодой и симпатичный, за ним все девчонки бегали.       — Классическая история, — отметил Рудницкий.       — Да, — кивнула я. — В общем, он начал меня выделять, смотрел на меня всегда, писать стал. Мы могли полночи переписываться. Он говорил, что я не такая, как другие. Он говорил, что я умная и не по годам развитая. Говорил, что не я странная, а они все меня понять не могут, потому что маленькие и глупые.       Герман начал злиться. Это как-то ощущалось то ли по дыханию, то ли по напряженной атмосфере. С трудом я перевела на него взгляд. Лицо вервольфа оставалось каменным и непроницаемым, но глаза нехорошо сияли. Недобро.       — Типичные манипуляции педофилов, знаю, — согласилась я. Скорее всего, Герман подумал об этом же. — А я была слишком тупой и повелась.       — Ты была ребенком.       — В пятнадцать лет?       — Да. В пятнадцать лет люди еще наивны и по-детски глупы. Это нормально. Ты ни в чем не виновата, Алексия.       “Ты ни в чем не виновата” – самые важные слова, которые тогда приходилось внушать себе, повторяя их, как мантру. Но как внушить то, во что сам не веришь? Прошло восемь лет, мозгами все понимала, но до сих пор не смогла полностью оправдать себя в своих глазах.       — Слушай дальше, может, ты изменишь свое мнение, Герман, — прошептала я.       — Не могу представить, что ты должна сказать, чтобы я его изменил, — его голос звенел сталью.       — Мы начали встречаться. Или вроде того. Разговаривали, гуляли, он мне всякие сладости покупал. Но естественно об этом почти никто не знал, афишировать в школе такое было нельзя, родителям по понятным причинам тоже не говорила. Они бы меня убили.       Кадры из прошлого лезли в голову один за одним.       Темнота. Парк. Листья деревьев шелестят, пахнет водой из пруда. Он кладет руку на талию и привлекает к себе.       Его красная футболка с рисунком.       “Спокойной ночи, малышка. Целую тебя”.       Прикосновение его губ. Такое мерзкое, липкое. Но тогда так не казалось.       “Сашенька, ну ты же взрослая девочка. Или я ошибся?”       Его улыбка. Его сальные глаза. Его широкие, теплые, сухие ладони с короткими толстыми пальцами.       Приглашение на чай. Желтый свет лампы.       Его тяжелое дыхание и вздохи, когда ему было приятно.       “Я люблю тебя, Сашенька. Я люблю только тебя”.       — Алекс?       — Да, — я прикусила губу, — в общем, мы встречались. Однажды он пригласил меня на чай. Я согласилась. Но у чая было продолжение. Понимаешь, о чем я?       Поднять взгляд на Германа не получилось.       — Он тебя изнасиловал?       — Нет. Нет, не совсем. Точнее… Он меня не трогал в тот день. Точнее, лапал, конечно, но не…       Я вздохнула. Говорить об этом с Рудницким оказалось сложнее, чем предполагалось. Я будто снова превратилась в ту пятнадцатилетнюю девочку и с трудом боролось со стыдом и смущением.       — Он принудил тебя сделать это орально? — подсказал Герман.       Спасибо за помощь в формулировании.       — Да. Но принудил без физического насилия, через манипуляции.       — Ты помнишь, что он говорил?       — Да. Он сказал: “Сашенька, ты же не маленькая девочка? Или я ошибся на твой счет?”. И еще спросил: “Ну вот чего ты боишься? Ты мне не доверяешь?”. “Иди ко мне ближе, красавица, не бойся”. — с каждой фразой мой голос звучал все истеричней. — “Я же не предлагаю тебе прям переспать, блин, Саш, ну ты чего? Просто потрогай. Положи ручку”! — всплеснув руками, я вскочила с дивана и отошла к окну. Горло сильно сдавило, аж дышать было тяжело. Кулаки сжались так, что стало больно из-за ногтей, упирающихся в кожу. Тело потрясывало.       — Вот ублюдок… — прошептал Рудницкий. — Это один раз было?       Я отрицательно покачала головой.       — Много?       — Да. Раз десять, наверное. Я, блин, не считала.       Герман промолчал. Развернувшись к нему и облокотившись спиной о холодное стекло, я продолжила.       — У него дома. И в тренерской. Он не давал возможности отказаться. Я не хотела, чтобы он решил, что ошибся. Что я ребенок. Что я странная. Не хотела, чтобы он меня бросил, понимаешь?       — Понимаю.       Пальцы впились в край подоконника.       — Я помню, как лежала на мате в тренерской. Помню, как он делал то, что хотел. А мне было стыдно и страшно. Делать ему я привыкла, но когда он делал это мне в первый раз, было очень страшно. Кажется, я до сих пор могу по памяти нарисовать прозрачный пластиковый ящик с прыгалками, который стоял на полке в шкафу. Я тогда не отводила от него взгляд.       Рудницкий старательно прятался за каменной маской, но его злость сочилась из глаз, вырывалась с дыханием, проявлялась в напряженной позе. Если бы здесь сейчас оказался физрук, Герман бы его разорвал. И мне была приятна эта злость, мозг сам начал рисовать картины расправы.       Я хотела, чтобы Герман разодрал его на клочки.       — У вас всегда было только орально? — спросил он.       — Да. Женя ждал шестнадцати. Избегал уголовной ответственности.       — Так понимаю, вы расстались раньше?       — Немного не дотянули.       — А что произошло?       Губы растянулись в неадекватной ухмылке.       — Это моя самая любимая часть истории, — улыбаясь, произнесла я. Пальцы сжали подоконник настолько сильно, что заболели в суставах. — По школе пошли разные слухи про физрука. Если кратко, то я узнала, что он мне изменяет. Сначала просто заподозрила, а потом однажды застукала с другой девочкой. На класс младше меня. Не понимаю, как его не уволили с такой неосторожностью. Я из школы выпускалась, а он продолжал работать. Еще и классным руководителем стал у пятиклашек.       Рудницкий медленно поднялся на ноги. Он выглядел так, будто собирается кого-то ударить.       — Почему ты сказала, что это твоя любимая часть?       — Потому что в тот момент вся эта история превратилась в кошмар.       — Поясни.       — Понимаешь, я все это терпела, потому что думала, что это правильно! — воскликнула я. — Потому что была уверена, что он меня любит. И что я люблю его. Мне казалось, что заниматься такими вещами нормально, когда люди любят друг друга, поэтому и терпела. Поэтому на все соглашалась. Дотянули бы до шестнадцати, переспала бы по настоящему. — Герман подошел чуть ближе, и я опустила глаза в пол. — А в тот момент я поняла, что он мне врал. Он не любил меня. Таких, как я, было много. В тот момент я поняла, что меня предали. И изнасиловали. Несколько раз, — мой голос перешел на шепот. — Я возненавидела себя за тупость, была мерзка сама себе, ненавидела свое тело.       — И как ты с этим справилась? — спросил Герман. Ярость во взгляде разбавило сочувствие.       — Поначалу меня начали травить в школе, но так как прямых доказательств не было, это быстро улеглось. Хотя, если честно, в тот момент появились мысли о том, чтобы все это закончить… Я имею в виду, жизнь, — призналась я. — Родителям так ничего и не рассказала, они бы не поняли. С мамой мы никогда подругами не были, она достаточно холодная, резкая и зацикленная лишь на себе. А перед папой было стыдно. Я сказала им, что просто травят в школе, наплела всякого, и меня записали к психологу. Она помогла разобраться, справиться, и до этого года мне казалось, что все хорошо. Я не вспоминала физрука. А потом встретила его в магазине, зимой.       Рудницкий нахмурился. Он скрестил руки на груди.       — Погоди, после всей этой истории ты училась у него? Видела каждый день?       — Да, часто. Он вел у нас физкультуру до девятого класса, потом нам дали другого учителя, женщину, но в школе мы часто пересекались.       — Как ты это выдерживала? — удивленно спросил Герман.       Я пожала плечами.       — Ушла в себя. Потом еще мама нас бросила, и я снова ушла. И когда отец запил. Порой мне кажется, что в себе я чаще, чем в реальном мире.       Герман ничего не говорил. Он стоял и смотрел мне в глаза. Он злился на физрука, жалел меня, о чем-то думал. Повинуясь внутреннему импульсу, я оторвала руки от подоконника и медленно-медленно, шаг за шагом, стала подходить к нему. Голова была абсолютно пустой. Ни единой мысли. Лишь импульсы в теле, заставляющие двигаться. Зрительный контакт я разорвала только тогда, когда подошла к преподавателю почти вплотную. Он опустил руки, и я уткнулась в его широкую, горячую грудь. Хотелось разреветься, захлебнуться в слезах, но почему-то не получалось.       Волчонок мягко положил одну ладонь мне на спину, а второй стал аккуратно проводить по волосам. В этих простых жестах скрывалось так много силы и так много нежности. Своим существованием, своим присутствием и вниманием он дал мне то, в чем я нуждалась больше всего. Чувство защищенности.       — Спасибо, что рассказала мне, — тихо сказал Рудницкий, не переставая гладить по голове.       — Ты не осуждаешь меня? — спросила я. — Я не противна тебе?       — Что ты, милая? За что? Тебя не за что осуждать. Тебя просто напросто обидел очень плохой человек, который однажды обязательно понесет наказание. А ты – сильная девочка. Ты смогла пережить это и жить дальше.       Герман говорил со мной очень мягко, так обычно говорят с детьми. И это успокаивало.       — Многие люди переживали гораздо более ужасные вещи, — отметила я. — Мне кажется, нельзя меня жалеть из-за такой мелочи или хвалить за то, что я с этим справилась.       Мои пальцы сильно сжали его футболку на спине, хотелось прижаться к нему еще тесней, чтобы впитать телом чувство защиты и спокойствия, которые дарил этот человек. Или кем он там был.       — Не обесценивай свою боль и свои переживания, Алексия. Никогда, — серьезно сказал Герман. — Всегда где-то в мире есть тот, кому страшнее, больнее или тяжелее. Но это не значит, что из-за этого тебе не может быть страшно, больно или тяжело. Тебя обидели, тебе это принесло боль. Ты заслуживаешь сочувствия, понимания и поддержки, а тот человек – наказания.       Обняв его еще крепче, я уткнулась губами в его шею. Это не было поцелуем, это не несло никакой романтики или эротики, просто хотелось ощутить его кожу своей кожей. Хотелось вжаться в него, остаться в этом безмятежном состоянии. Сейчас не нужно было строить заборы и охранять их, не нужно было уходить куда-то вглубь и прятаться. Я могла быть собой и могла быть здесь.       — Спасибо тебе, — прошептала я, не отрывая губ от его шеи.       Герман крепко обнял меня, сильно прижал к себе обеими руками, заставив ощутить силу, скрытую в его теле.       И начал отстраняться. Почувствовался холодок.       Внутренний голос вопил: “нет! Нет! Нет! Не отпускай меня, не оставляй!”, но нельзя было дать ему прозвучать вслух. Съежившись в комочек, я сделала шаг назад. Внезапно нахлынувшее смущение не давало посмотреть на Германа.       Он должен был сказать, что пора спать. Я опередила его.       — Можно просьбу? На сегодня точно последнюю.       Все-таки заглянула в его лицо. Оно оставалось непроницаемым.       — Слушаю, — чуть нахмурился Рудницкий.       — Понимаю, что времени уже полно, но ты… ты не мог бы, как в прошлый раз…       — Почитать тебе книгу? — закончил он за меня.       — Да. Минут пятнадцать. Я так не хочу снова засыпать в одиночестве…       — Да, хорошо.       Герман так легко и быстро согласился, что у меня аж брови подскочили от удивления.       — Правда? Спасибо большое, — улыбнулась я.       — Давай, иди готовься ко сну, через десять минут поднимусь к тебе в комнату.

***

      Я подвинулась ближе к стене и сразу повернулась на бок, в комнате было тепло, укрываться не стала, но смяла одеяло и обняла его. Герман прилег рядом, облокотившись спиной о подушки. Между нами было расстояние, но небольшое. Вдохнув поглубже, я втянула в легкие запах хвои и парфюма, чувствующийся от Рудницкого. От него всегда пахло одинаково – хвойным лесом, свободой, дождем и закатом.       Стоило подольше задержать взгляд на одновременно добром и суровом лице, как внутри что-то ёкнуло. Пришлось заткнуть это ложное и ненужное чувство поглубже.       — Помнишь, ты спрашивал, не влюблена ли я в тебя?       Герман напрягся.       — Помню.       — Наверное, я должна была влюбиться. Любая нормальная девушка влюбилась бы, — отметила я. — Ты красив, умен, добр ко мне. Несколько раз приходил на помощь. Такой весь надежный и классный.       — Что ты хочешь сказать? Я не понимаю.       Тень ухмылки проскользнула по моим губам. Вервольф боялся любви девчонки? Неужели думал, что буду бегать за ним и докучать? А, впрочем, я и без любви это уже делала.       — Я хочу сказать, что из-за истории с физруком перестала воспринимать мужчин постарше, как мужчин. Как потенциальных партнеров, понимаешь? — объяснила я. Волчонок кивнул. — Я никогда не представляла себя с кем-то, кроме ровесников. Плюс-минус.       — Кирилл был твоим ровесником?       Рудницкий все еще помнил про моего бывшего недопарня, хотя о нем уже не помнила я сама.       — Почти. Мне неприятен физический контакт со взрослыми мужчинами. С парнями тоже когда как, но прикосновения взрослых мужчин ко мне кажутся мерзкими. Знаешь, как это мешает жить, когда ты учишься в центре и часто катаешься на метро в час пик? Или едешь в переполненной маршрутке.       — Меня ты обнимала, — ровным тихим голосом сказал он. — Или это другое?       — Это не другое. Ты – другое.       Герман усмехнулся.       — Ну да, я же не человек. Я монстр.       Приподнявшись на локте, я посмотрела в его глаза. Такие глубокие, с теплыми медовыми крапинками. Гипнотизирующие.       — А что, если ты не монстр? Вдруг ты чудо?       — Нет, милая Алексия. Я всего лишь nightmare dressed like a daydream.       Пришлось напрячь мозг, чтобы перевести последнюю фразу, которую Волчонок почему-то решил сказать на английском. Ночной кошмар одетый, как мечта.       Сказать на это было нечего.       — Могу задать один вопрос? — спросила я. — Ответь на него просто “да” или “нет”, я не потребую подробностей, обещаю.       Рудницкий призадумался, но все же кивнул.       — Ты убивал людей когда-нибудь?       — Да.       — Ясно.       В теле не напряглась ни одна мышца, пульс не ускорился. Я не испугалась. Кажется, я и так это знала. Чувствовала.       На пару минут повисла тишина. Снова опустившись на подушку, я наблюдала за тем, как медленно вздымается и опадает накачанная грудь Волчонка. Интересно, о чем он думал?       — Алекс, могу я тоже спросить?       — Да, я тоже убивала людей.       Герман тут же посмотрел на меня. Его глаза округлились.       — Шучу, — сказала я. — Пока еще нет. Спрашивай, что хотел.       Отвернувшись обратно, Рудницкий покачал головой и вздохнул. Кажется, шутку не оценил.       — Я правильно понял, что ты не влюблена в меня? — спросил он.       Задавая такие вопросы, люди, и вервольфы, должны понимать, что им могут соврать. Но я собиралась сказать правду, ему повезло.       — Нет. И мне кажется, я вообще не могу больше влюбиться. Не думаю, что влюблюсь когда-нибудь.       — Глупости. Ты еще так юна. Влюбишься обязательно. Встретишь подходящего, хорошего парня и влюбишься. Я уверен.       Парировать было нечем, но в глубине души жило чувство, что физрук лишил такой возможности. Он настолько растоптал меня, растоптал мои чувства и опорочил саму влюбленность, что я потеряла способность испытывать подобное. В случае с Кириллом просто навязала себе мысль о том, что что-то к нему чувствую, а на деле же это была просто симпатия в совокупности с желанием закрыть все потребности.       — Помнишь, ты говорил, что удивлен моей спокойной реакции на то, что ты вервольф?       — Помню.       — Я снова думала на эту тему. Наверное, я просто всегда была готова узнать об этом. Читая фэнтези, в глубине души верила, что вы можете существовать, — сказала я. — Можно еще один вопрос задать? Самый последний.       — Последний, и все, давай читать, — нехотя согласился Рудницкий, — а то я сейчас уже сам усну.       — Те двое твоих гостей, на которых я случайно наткнулась, кто они? Можно угадаю?       — Попробуй, — он усмехнулся.       — Бледный и красивый – вампир, а второй, что помощней, тоже оборотень?       — Молодец, все верно. Но если кто-то узнает, что ты это знаешь, тебя убьют. Напоминаю.       То, что Герман сказал это таким спокойным и будничным тоном, показалось комичным. Может, я все же просто сошла с ума?       — Понимаю, да.       Раскрыв книгу на том моменте, где мы остановились в прошлый раз, Рудницкий начал читать. Бархатный и глубокий голос расслабил и околдовал, закрыв глаза я полностью сдалась в его плен. Вслушиваясь в историю, то и дело выпадала из сюжета, слушала голос, как музыку, как красивую песню на неизвестном языке.       Перед глазами поплыли странные образы, сознание находилось на пороге сна и бодрствования. Захотелось прижаться к Герману, чтобы полностью расслабиться, чтобы отпустить все и спокойно поспать. Не пытаясь бороться со сном, я придвинулась чуть ближе, уткнулась головой в его плечо и положила ладошку на его живот. По телу прокатилась волна тепла.       В какой-то момент меня вытащило из сладкого сна чувство внезапного холода. Пошарив рукой по кровати, я не нашла Германа. Укрывшись одеялом до головы, отвернулась к стене. И снова уснула.