Мы будем

"Проснитесь и слушайте жужжание холодильника в холодное зимнее утро"

      Нормально ли пялиться вот так на кого-то в транспорте? Открыто и не скрываясь, не отводя глаз, когда оказываешься пойманным? Ли считает, что похуй, ему можно. Он давно разрешил себе многие вещи, которые другие считают странным, и это - одна из них. Пригородная электричка на подъезде к Главному вокзалу оказывается уже почти пустой, и он рассматривает немногочисленных пассажиров. Сползает чуть ниже по деревянному сидению, пряча подбородок в воротник куртки, а руки в карманы, нахохливаясь. Ему становится холодно за вон того пацана, который хватается голой рукой за металлический поручень, хочется съежиться еще сильнее - сам-то он готов даже летними вечерами носить перчатки. Смотреть тут особенно не на кого, с наступлением холодов все превращаются в бесформенные кучи одежды. Чьи-то ноги и задницы не особо поразглядываешь. Хотя тут он обманывает - даже, наверное, если бы перед ним был народ целиком и полностью закутанный в бедуинские тряпки, он бы все равно нашел на что залипать. Слишком интересны бывают люди, слишком притягательны, чтобы этого не делать. Возможно, это в нем умер художник. Последние несколько лет у Змея с любыми контактами и дружбой все совсем сложно, поэтому он фантазирует. Но не то что бы он сильно переживал по этому поводу. Он наслаждается, чем может. Обрывками ощущений. Мимолетными взглядами. Сам добывает себе то, что мало-мальски утоляет его голод по людям, просто глазея на них, представляя, что было бы, имей он тех, с кем можно творить вместе всякую дичь и не выглядеть при этом больным. Тех, с кем можно обниматься тогда, когда захочется и так часто, как хочется, чувствуя при этом блядскую взаимность. Взаимность, пожалуйста... Но испытывая ко всем только пренебрежительное и потребительское отношение, пользуясь своими мастерски отточенными еще в школьные годы навыками манипулирования, ни о каких взаимных чувствах, - любых, - речи идти и не могло. И однажды он получил за это по рогам так сильно, что едва выжил. После этого он не хотел больше ничего. Ни чужого трепета, ни подчинения, ни развязных поцелуев с теми, из-за кого раньше испарялись последние частицы сознательности и адекватности; ничего, кроме как снова мочь самостоятельно ходить, умываться, наливать себе чай... Встало ли с тех пор в его отбитых мозгах на место что-то, что было изначально кривым, или нет он не возьмется ручаться. Но за это долгое, бесконечное время он успел изголодаться по любой близости. И не мог представить насколько сильно. Когда парень, перемещаясь ближе к выходу, вдруг снимает тонкую шапку - смотреть в вагоне становится больше не на что. То самое солнце, по отсутствию которого так страдает Змей, оказывается прямо здесь и сейчас - только руку протяни. И тот, будто чувствуя взгляд и желая смахнуть его, резким движением проводит по ежику своих рыжих волос. Рыжих, блять, как карамель. Стоит только представить, как они вспыхнут, попади на них хоть один маленький лучик солнца, как оголодавшая Змеева тактильность заходится истошным воем, требуя продлить хотя бы это визуальное прикосновение. Он понимает, что не дышит и сердце теперь бултыхается в груди противно и рвано, пытаясь войти в привычный темп, заставляя спастически закашляться. Ноги, между прочим, у него тоже классные. И они как раз делают широкий шаг к дверям, скрипнув тяжелыми ботинками. Когда он достает перчатки, на то место, где только что была толстая рифленая подошва, из кармана его короткой куртки падают ключи. Господи, блять, да! Спасибо, ебаный боженька, за это чудо. Змей истово обещает быть хорошим, не распускать руки, обещает, мать вашу, быть смиренным - тише воды, ниже травы! Он дергается следом, за по-летнему светлым рюкзаком, исчезнувшим за мутным стеклом закрывшейся со скрипом двери в тамбур. Подхватывает с пола чужую связку ключей, протискиваясь следом. Колотящееся сердце накрывает его мгновенно стартанувшей паникой о том, что у него осталась всего пара минут, ведь остановку уже объявили. У него реально начинают трястись руки. - Эй, парень, - он дотрагивается до его локтя и не отшатывается, когда тот резко оборачивается, чуть не врезавшись в его лоб своим, дергает из уха вакуумный наушник за провод. - Ты ключи выронил. Не сказать, что он раздражен, нет, просто сохраняет максимальную отстраненность. На лице его отражается некоторая брезгливость, будто он изо всех сил терпит, чтобы не показать как его все заебало, - а тут еще и достает кто-то. И Ли привычно забывает о тактичности, как о чем-то бессмысленном и излишнем, о своем обещании, только что данном самому себе и высшим силам, о том, что нужно отстраниться, сделать шаг назад, - разглядывает его во все глаза и как никогда желает, чтобы выглянуло солнце - оно просто обязано увидеть своего собрата на земле. Рыжий парень хмурится сильнее, и Змей поднимает ключи за металлическое кольцо на уровень лица. - Блять. Спасибо, - выражение лица чуть смягчается. - Не услышал из-за наушников... - Ага, - он отпускает ручку двери, и та с грохотом задвигается, оставляя их один на один. Змей слегка улыбается, чувствуя с ходу, что они оба понимают, что на этом не разойдутся. Физически не может удержать вот эту предвкушающую тонкую улыбку, которая так запросто возвращается, и ее отлично помнит мимика как нечто привычное, одной природы со Змеевой сущностью. Ее возвращение отдается в душе забытым удовольствием, как бы он себя не отучал от этого. Ли становится напротив, у другого поручня, тем самым оповещая, что будет тут торчать до тех пор, пока следующая остановка не разлучит их. Молча наблюдает за рыжим попутчиком - тот весь состоит их острых углов и резких, но не суетливых движений. Из наушников его, болтающихся поверх горчичной куртки, доносится грязное прерывистое шипение и частый ритм. Трешак, наверное, слушает... Хорошо. Он достает пачку сигарет, быстро закуривает, щелкнув крикеткой, уталкивая тонкие кожаные перчатки обратно в карман к ключам-потеряшкам, вскользь кидает взгляды на притихшего Змея, прикуривая сигарету и ему. Змей отчего-то курить не хочет, но не отказывается и изо всех сил сдерживает рвущееся с наливающегося желчью и сладостью языка: "какой кайфовый ты, сука". - Я - Ли, а тебя как? - как бы между прочим, вместо "спасибо". Какое-то время он молчит, следя за проплывающим за окном особенно серым сегодня пейзажем. По всему видно, не очень-то ему хочется заводить мимолетное знакомство, но пожевав губу, все же отзывается: - Рыжий. Разумеется, бля. Но как скажешь. Ли поебать, как будут восприняты его взгляды. Именно сейчас он не против даже, в качестве особого исключения, отхватить за них по роже. Поэтому с удовольствием смотрит как в последний раз (хотя, почему "как"?) на стройные длинные ноги, на проступающие под плотными черными джинсами острые коленки, которые так охуенно ощущаются под ладонью, когда облапываешь их... Высокие ботинки в придачу к бомберу придают ему пиздец какой дерзкий, почти скиновский вид. Сам себе он, на контрасте с новым знакомым, вдруг кажется неожиданно мягким со всеми этими его светлыми кроссовками не по погоде, слишком отросшим за полтора месяца хаером и тонкой курткой, в которой он уже насквозь промерз. Заезжал-то он в больничку еще в разгар теплого сентября, и вот, обратно теперь в том же. - Это имя у тебя такое - Ли? Змей растерянно моргает, поняв, что его спалили, но он ничего за это не получил. Совсем, даже мало-мальского замечания. - Это фамилия. - Странная. Ты кореец, что ли? - глядя на него в ответ, Рыжий с усилием приоткрывает двери электрички на ходу, как раз на повороте. - Какая уж есть, - Ли отрицательно качает головой, стряхивая пепел на ступеньки, но пронизывающим ветром его только раздувает под ноги. - Может один из прапрадедов и был, - он пожимает плечом, - хуй знает, мне ничего о них неизвестно. Можешь Змеем звать, если фамилия не катит, я привык. Несмотря на хмурую физиономию, Рыжий рассматривает его без претензии и агрессии. Пытается, видимо, отыскать в нем хоть каплю азиатской крови - и не находит, разве что долю крови нечисти. С такими-то глазами, блять, это никого бы не удивило... Отмечает чистую гладкую кожу лица и светлые-светлые волосы, которые будто несколько дней причесывали только пятерней, проколотую по центру нижнюю губу. - Не заёбывает корни постоянно подкрашивать? - А это мой натуральный цвет, - отзывается с кривой улыбкой. Кажется, что ему хочется просто взорваться смехом, просмеяться от души, сгибаясь пополам, но он отчего-то давит его в себе, давая проглянуть только вот этой странной улыбке на пересохших губах. Рыжий тоже ухмыляется. Дааа... Сучка этот Ли, похоже, ещё та. И чем дольше он на него смотрит, тем ярче становится зыбкое по началу воспоминание. Но оно такое же осязаемое, как ледяной ветер, под которым ежится его новый-старый белобрысый знакомец в своих тонких шмотках. И честно говоря, ему нахуй не упали бывшие одноклассники, одногруппники и любые другие знакомые, кроме нескольких нынешних. Пусть, блять, горят в аду все. Так что, нет. Нет, - он продолжит делать вид, что не вспомнил Ли, который как раз в этот момент не выдерживает и все же давится дымом и смехом одновременно: - Ебать! А я тебя помню! - восклицает вдруг он, неожиданно отвечая на его размышления. - Школа номер одиннадцать, да? Ты же рыжий Сашко! Кто ж его не знает? Один, сука, такой был. Человек-стихийное бедствие. Каждая вторая драка с твоим участием. Его, кажется, не остановить. Рыжий на мгновение закатывает глаза, наблюдая как он хохочет и трет глаза, убирает челку со лба, вызывая внезапное дискомфортное ощущение, что он сейчас подпалит себе волосы - хочется вдруг предостеречь, одернуть. Но самому Змею плевать, он щурится и от дыма, и от ветра, и от смеха так, что непонятно от чего именно блестят навернувшиеся слезы. Темные ресницы его слипаются мокрыми иголками. Рыжему бы задуматься, какого хрена его зрение такое избирательное, но им приходится прерваться и замолчать, пропуская людей к выходу на Центре. А это значит, что он проебал свою станцию. Как такое вообще было возможно, не на трамвае же едет. - Когда тебе выходить? - Мне нужно было выйти на Речном. - Бля, прости. Выйду с тобой, лады? Оставляя это без комментария, Рыжий снова говорит: - Столько лет прошло... - и будь Змей девчонкой, несмотря на весь пиздец, творимый им в прошлом, первое, что он сказал бы, это то, что она невыносимо красивая. Как и была. Но сейчас ему надо продолжать, хотя бы постараться, выглядеть незаинтересованным и отстраненным. - Дохуя, да. - Я помню тот скандал, когда вы, - он осекается, потому что множественного числа у Змея не было, словесно он всегда справлялся один, - довели до срыва молодую учительницу. Сколько всего и сразу всплывает в голове - это учитывая, что одноклассниками они не были. Ли всегда ходил по школе как царь со свитой из "мальчиков покрепче", доебывая всех кого можно и нельзя. Не раз и не два их деятельность троллей под мостом доходила до директора. - А еще то, как ты ходил с фингалом на пол лица. Отца вызвали в школу... Но я сразу просек, что это как раз его рук дело. - Было такое, - отзывается Ли, замороженно глядя на угрюмый, несмотря на пудру первого снега, город. Его недавнего безудержного хохота будто и не бывало. - Сейчас отец выслал меня нахуй, сказал, чтоб я уматывал. - И куда ты теперь? - Рыжий не знает предыстории и общей картины происходящих у него дел, но вопрос срывается сам собой, будто его очень волнует. - К другу. Кантовался неделю у него же на даче. *** Когда они идут вместе от Главного до метро, на переходе Рыжий вдруг притормаживает на секунду. - Даже не думай, блять, пытаться заводить со мной дружбу, ясно это, Олег? От неожиданно произнесенного своего имени Ли будто окатывает ледяной водой - так называли его разве что преподы сто лет назад да врачи, еще мама. Остается стоять на месте, пока светофор не начинает мигать. Нагоняет, цепляя за лямку рюкзака, подстраивается под чужой широкий шаг. - Такой ты серьезный... - ничего не изменилось, весь арсенал сладких и едких улыбок, согревающих нутро, вспоминается так быстро и с удовольствием. - Не волнуйся, Рыжуля, я этого не умею. Не дружу. Ни с головой, ни с кем, - сразу целую.