Мы будем

Если у космоса есть голос - это звук тишины в телефонной трубке.

В ванной включается вода. Потом хлопает дверь, щелкает выключатель. Еще раз. И еще раз закрывается дверь. Вот какого хрена? Полежав и послушав шипение закипающего чайника, Сашка не выдерживает и поднимается. - Чё такое? Пять ебучих утра, - это при том, что они едва утолклись ближе к двум часам. - Ты ж вроде спать хотел? - он щурится на свет в кухне. Нихуя не видно, в глазах все расплывается спросонья. Он в одних трусах и босиком - он, блин, у себя дома и, тем более, сейчас в квартире тепло, даже жарко. Сашка особенно любит это время, когда с наступлением отопительного сезона на улице еще бывает плюсовая температура, поэтому дома как летом. Если бы еще не замечать застывающих голых деревьев... Но это стало легко сделать, когда он прикупил не пропускающие свет шторы, так, оказалось, можно держать себя в иллюзии затянувшегося лета вплоть до тех пор, пока, как всегда внезапно, не настанут тридцатиградусные морозы. - Прости. Меня с кофе ебашит. Не надо было пить... Обхватив себя руками за плечи, будто мерзнет, а на самом деле просто бесится и нихера не всекает пока, Рыжий подходит ближе, про себя проклиная минуту, когда дал добро на вписку. Уж шибко надавило на жалость ему, одетому в теплую толстовку и куртку, то, каким озябшим и сбитым с толку выглядел Змей, держа телефон на громкой связи. Длинные гудки были ему ответом раз за разом, сколько бы он не звонил, перебирая номера в контактах. Его что, блокнули все и сразу? Или это умелое представление? С него станется... За две выкуренные крепкими затяжками сигареты, с каждым набранным номером он становился все мрачнее и злее. Глядя на то, как глубоко он вдыхает дым, глотая его, ему хотелось сказать, тронув за плечо: "Эй, придержи, ща по мозгам как вдарит. Крепкие же все-таки". Но Рыжий смолчал. Продолжил наблюдать, как быстро огонек сжирает табак в покрасневших от холода пальцах. Наблюдать, по сути, за сжимающейся на его глазах, явственно ощутимой, пружиной накаляющихся, потрескивающих нервов в другом человеке. Если это игра напоказ для одного зрителя, то, бля, он просто похлопает. Очень убедительно. Помнится, по Олегу всегда плакал театральный. Отвернувшись к дверям метро, чтобы бросить окурок в урну у входа, выдыхая последний дым, который ветром тут же хлестало Сашке в лицо, Змей поправлял свою челку, чтоб не лезла в глаза. Тогда-то он и заметил, что под длинными его волосами прячутся выбритые виски. Заметил пока только их. И Рыжий решил озвучить сформировавшееся в процессе просмотра персонального перфоманса решение: "да поебать, вместе веселей", - позвал к себе. Не то что бы Змей зарекомендовал себя как клоун... Разве что такой, который в один момент из складок гофрированного своего воротника или потайного кармана за огромной пуговицей на комбинезоне достает раскладкой нож, что окажется у тебя под ребром. - Ну так не пил бы его. Сам же попросил, - он сходу начинает раздражаться. Уснуть снова вряд ли удастся. - Мне на работу к девяти. Прогрохотав табуреткой по полу, Рыжий садится напротив Ли, и тот поднимает на него виноватый взгляд. Он и так теперь умеет? Ха. Но Санька не наебешь, не поведется он на какую-то хуйню, даже если не вкурил пока ее назначение. - Ну, и че теперь? - спрашивает сипло. Вот реально, ему сильно плохо? Настолько, что надо что-то предпринимать? Он наконец промаргивается и видит то, чего не видел раньше - здоровенный неровный шрам на короткостриженной части головы выше левого уха, уходящий под волосы. Бля. Вечером, с великодушного разрешения Горова воспользоваться ванной, Олег проторчал там часа два, не меньше. А когда вышел, все их взаимодействие ограничилось парой фраз и съеденным при интимной подсветке кухонной вытяжки бутербродами из разделенного напополам оставшегося Бородинского с маслом и докторской колбасой. Рыжему не уперлось готовить латуты да и что-либо другое тоже, особенно сейчас, - ему и на работе торчать у плиты хватает. Змей не возражал. Собирал пальцем со стола осыпавшийся с корки хлеба кориандр, не лез с разговорами, не зырил в душу своими прозрачными глазами, не настораживал едва уловимыми улыбками. Ел неспеша и что-то читал в телефоне, не отрываясь, даже когда подносил ко рту кружку. Поэтому лимит по гляделками Рыжий превышал за них обоих - нарочно таращился на не испытывающего ни малейшего дискомфорта парня, сатанея с каждой секундой, потому что точно знал, что тот чует его неотрывный взгляд, но никак не реагирует. Но какую, собственно, реакцию он ждал? Может, разговора по душам? Хоть какого-то вопроса о себе? Да что прикалываться - на любое из этого Змей моментально был бы послан подальше с угрозой не лезть куда не просили и вообще заткнуться. Волосы его подсыхали после мытья, спадали мягко почти до плеч, изгибались крупными волнами и пахли незнакомо и дорого. Незнакомо... Очень, нет, просто охуенно вкусно. Их хотелось понюхать, запустив в них пятерню и дергая на себя. В какой-то момент Ли прислонился плечом к стене и, вероятно, задремал, - Рыжий так злился, что не заметил этого, хотя смотрел пристально. Выходит, все же смотрел он больше в себя. Прислушивался к тому, что происходит внутри. - Ты волосами в кофе залез, - сообщил он Змею, подождав, пока это случится. Тот заторможено поднял голову и огляделся, точно не понимая где находится, скользнув по Саньку пустым невидящим взглядом. Затем встал и уплелся вместе с кружкой в комнату на выделенное ему кресло, не сподобившись задать даже бесячий вопрос, не пустившись в нахуй не упавшую историю своей жизни. Сашка сгреб со стола сигареты, сходил за курткой и ушел курить на балкон, шарахнув дверью посильнее. Он понадеялся, что ночной воздух охладит его внезапно воспалившуюся раздражительность и неясное беспокойство. Но от холода только онемел нос, и, когда вдоволь насмотрелся на колючие, пережившие уже больше трех четвертей октября звезды, он тихо прошел к своей постели - Змей уже спал, опустив руку к валяющемуся на полу телефону. На этом их вечер был окончен. Короче, не видел он шрама. Зато видит сейчас. Пепельные волосы как попало завязаны на затылке, открывая ровно выбритую шею и виски, на одном из которых притаилось вот это. Может, нехорошо так палить? Хз. Нужно ли что-то спросить? Узнать. Или нельзя? В руках у Олега стакан с водой, и Рыжий, недолго думая, протягивает за ним руку - пить вдруг хочется адски. Как того потряхивает, тоже замечает только сейчас. - Пройдет скоро. У меня бывает, - при этом он, конечно, не выглядит как некто, кто вот-вот очухается. Рыжий встает, чтобы вырубить верхний свет, снова включает подсветку - хоть не будет резать глаза. И еще, ему кажется, что так обоим будет спокойнее. Но даже этого неяркого света достаточно, чтобы видеть, как бледное Змеево лицо делается еще белее. - Откуда это у тебя? - Горов дотрагивается до своего виска. - А, получил ответочку, - отмахивается Ли и допивает остатки воды, - на втором курсе еще. Рыжий не задаёт уточняющего вопроса, только внимательно смотрит. Но тот не собирается говорить. Натягивает рукава безразмерной футболки вниз до локтей, пряча под них наверняка ледяные ладони. Сашка сдерживает свой порыв схватить за них. Харэ уже тянуть, а? Отдупляйся реще, бесит пиздец как. Старая ткань, вся сплошь посеченная, будто в нее пальнули картечью, трещит от натяжения. - Ну?! - Да чего тебе, Горов-Егоров? - называет вдруг самым безобидным школьным погонялом. Помимо других, присущих ему, рыжему, как данность, это настолько прилипло к нему, что некоторые учителя вызывали к доске его как Егорова. - Выкладывай уже, - бесит же, реально. Поразмыслив, Ли отвечает нехотя: - Меня сначала не было в городе, потом в стране. Потом в жизни. Наверное же так можно назвать, когда за несколько секунд - и теперь уже надолго, без возможности вернуться, - ты оказываешься в какой-то другой вселенной, где тебя быть не должно. Сначала определяешь себя как существо дезориентированное в пространстве по всем фронтам, не можешь встать даже в сортир, не можешь шевельнуться, не заблевав при этом пространство дальше, чем видишь, - а видел он совсем немного и крайне хуево, - и спустя бессчетное количество времени учишься заново ходить на подгибающихся от слабости ногах, терпеть бесконечные карусели головокружений, с которых не сойти даже когда уже не молишь - орешь о пощаде; общаться, воспринимать изменившийся внешний мир изменившимся внутренним. По-новому, медленно. Теперь-то уж на самом деле его любимым "медленно". С чувством, с толком, с расстановкой. Только теперь растянулись не только приятные моменты, которые оказалось вдруг так непросто получить, потому что сначала требовалось вспомнить, - хоть что-то, как он делал что-то раньше, каким все было, - стали тягучими и яркими: и любая боль, и любой страх, и любой кошмарный сон. Все, абсолютно все вокруг, любое воспринимаемое им чувство или событие готово было испытывать его на прочность: укачивать и лелеять, длясь бесконечно, лаская и повторяясь, повторяясь, сплетаясь с безостановочным изматывающим головокружением, которое лишь усиливалось, доводя до очередного приступа, либо бесконечно топить в градациях боли, отключая ощущение времени полностью, и казалось, навсегда. Он не успевал ответить на чье-то приветствие, как человек уже уходил. Не успевал выпить чай, пока тот был горячим. Когда у него стало получаться самостоятельно шагать, - только он добирался до подоконника, держась за стойку капельницы, чтобы поймать закрытым веком кое-как видящего глаза, того, что не под бинтом, немного рассеянного дневного света, как снова наступал вечер. Все стало неуловимым. И долгое время он только и делал, что мечтал наконец совпасть с происходящим. Подливая себе воды из стеклянного кувшина, он продолжает: - Первое - это когда я учился в Питере, второе - когда отец потащил меня с собой в Эстонию, - и третье, - А башку мне разбили здесь, когда вернулся. В Питер я уже не смог уехать, - Олег допивает второй стакан, вытирает холодный пот со лба о свое плечо. - Думаю, тот, кто это сделал, мстил вообще за всех. - Его не нашли? - Сашка отмечает, как он стискивает зубы, сдерживая дрожь. - Нет. И не искали. В том плане, что... это не нужно было. Я его знал. - Змей теперь смотрит прямо и можно разглядывать его гипнотизирующие глаза без какой-либо ненужной неловкости. - Отец не стал подавать заявление. А я, когда снова смог говорить, согласился с этим. - Вынужден был? - чтоб этот-то, да не откусил всем, кто так или иначе причастен, руки-ноги и головы, пусть и будучи на последнем издыхании? - И вынужден тоже. - Отец тебя заставил? - Я сам не хотел больше. Ничего, Саш. У меня не было сил ни на какие желания. - Но ты же в курсе, что у тебя пиздец папаня? - осторожно спрашивает Сашка. - Блять, Горов... - Змей качает головой и начинает вдруг тихо смеяться. Рыжий неосознанно ловит в этом смехе истерические нотки. При худшем раскладе такое обычно заканчивается слезами. Но, может, обойдется?.. Хоть смех и становится все громче. - Истину мне открыл, спасибо. Я в курсе, ебать тебя в рот! Я с ним живу! Змей опрокидывает в себя оставшуюся воду будто водку для смелости - резко, отклонив голову назад, и грохает стаканом об стол; порывисто поднимается. Чуть развернувшись к приглушенному свету, он поднимает вверх подол футболки, второй рукой вдруг оттягивает резинку своих боксеров вниз, настолько низко, что они теперь держатся на самом лобке, - демонстрирует старый шрам: - Смотри. Из под резинки видна линия роста светлых подстриженных волосков. Зачем, блять, он туда смотрит... Рыжего явно не туда приглашали обратить свое внимание. - Это он уебал меня о какую-то металлическую херню. Кровищи было море, но боли я не почувствовал. Соседка по даче больше испугалась, чем я. В травмпункт на Льнозаводе метнулась со мной, чтобы до города не пилить. На смуглом бедре светлый росчерк со следами от стягивавших его когда-то нитей. На первый взгляд он кажется без неровностей - просто аккуратная изогнутая линия, так сильно контрастирующая с естественным цветом его кожи. И под боксерам совсем ее не видно, но даже сейчас нижняя часть все равно скрывается под тканью. Олег любовно проводит по шраму большим пальцем: - Зашивали... Хочешь, другие покажу? - Пиздец. Рыжий, кажется, не моргает. Сидит, застыв на своей кухне, которая, по ощущениям, стремительно уменьшилась и стала размерами метр на метр - ровно для тесного сосуществования в них выебывающегося Змея и совершенно случайно подвернувшегося ему под руку, но уже вляпавшегося по самое нехочу Рыжего. Ему просто выпало ехать с ним в одной электричке по той же самой пригородной ветке. Вчера он и не предполагал, что будет делать следующей ночью.., а оказалось - разглядывать плоский рельефный живот и руку, оттянувшую резинку брендовых трусов, своего школьного знакомого. Пальцам делается больно от того, как он стиснул ими край сиденья табуретки, напрягая жилы. Горов ловит зудящую на краю сознания мысль, постепенно охуевая от нее: - Слышь, Олег... - Мм? - Тебе по кайфу, что ли? - Что именно? - Шрамы твои. - Мне нравится, - начинает было Олег, но, глянув сверху вниз в глаза, в которых, наверное, в мысленном досье о нем сейчас ставится галочка напротив пунктика "сэлфхармище" и "ебаный мазохист", прямо следом после "октрисы" через букву "о", он замолкает, подтягивая резинку белья на прежнее место. - Рыжий, блять. Я не настолько извращенец. Раз уж они есть, на кой мне прятать и вуалировать их, вот я о чем. Действительно. Кто еще здесь извращенец. Такие тайные шрамы нужно открывать медленно. Нужно стянуть одежду, что скрывает их, неспеша и полностью, чтобы увидеть целиком, чтобы затем беспрепятственно трогать и целовать поврежденную в прошлом кожу. Только вот, жаль, под горячими губами все равно не запустится ускоренная регенерация. И раз уж это невозможно, то и правда, почему бы их не принять уже и не полюбить. *** - Звони еще раз другану своему, - после долго молчания его голос звучит особенно резко. Утренние сумерки не видны из-за плотных штор - и прекрасно, потому что они настаивали бы своим электрическим синим цветом вернуться под теплое одеяло еще на полчасика. Но Сашка выбирает проторчать эти полчаса под горячим душем и все-таки нормально поесть. Сонный Змей понимающе улыбается уголком губ: - Я понял, Саш. Я свалю. Не злись. За несколько мгновений Рыжего буквально сжирает жгучей неловкостью от брошенной фразы. Хотя какого хрена? У него не гостиница и не приют для беженцев. Но стыдно за грубость делается все равно, за подозрения во вранье - тоже. Хотя, неизвестных ему корыстных Змеевых целей он не станет сбрасывать со счетов. - Твою мать, - в сердцах на обстоятельства и на себя - на всё сразу, негромко произносит Сашка и предпочитает отвернуться, чтобы не разглядывать снова этого нового, совсем не ледяного Змея. Он сам не понимает почему так психует, хотя тот вообще не дает повода. Ничем не цепляет, не ехидничает. Просто сидит, точнее, почти лежит, вытянув руку через весь стол, удобно устроив голову на плече. Но его эта масляная мягкость, полная откровенность и спокойствие так сильно контрастирует с тем, каким он его помнит. С тем Змеем десятилетней давности. Из него если и не вытряхнули его ядовитую болезненную суть, не вырвали с корнем, то основательно подрезали ее. Но это все еще он. Желтизна глаз где-то в глубине все равно тлеет остротой, отчаянным, тщательно сдерживаемым, весельем, живым интересом, и быстротой реакций, которой он, несомненно, воспользуется в зависимости от ситуации. Рыжий отрывисто и сосредоточенно пережевывает овсянку, будто это жесткое мясо. Не обращает внимания на то, как нога его отбивает нервную дробь. - Можешь до конца недели оставаться, пока мать в Тогучине. Только пожрать купи.