Мы будем

А у нас как две недели не вылазим из постели, Поцелуями на теле торопить весну хотели, В самом деле здесь снова сыпет снег

      Санька уходит на работу рано - Олег спит. Санька возвращается поздно - Олег все еще или уже спит. Поэтому, если они и видятся, то только далеко за полночь на кухне, прежде чем он сам рухнет на постель и моментально вырубится. Начинается декабрь, а с ним и ненавистные Горову корпоративы - все повара, включая его, буквально днюют и ночуют в ресторане, не вывозя нагрузки. Отдохнуть нормально ему не светит еще долго. Но когда все же выдается чуть более свободный день, он даже может выдержать просмотр половины фильма. На целый его просто не хватает. Змей не напрягает и не отсвечивает. Обычно тихо притаившись в потьмах что-то вслепую печатает на своем ноуте. Красивые пальцы быстро бегают по кнопкам (что он там пишет?), звук от нажатия которых такой мягкий и гипнотизирующий, что Сашка страшно на это залипает. Нужно было оставить его там, - пытается строжиться он на самого себя, находясь в каком-то сладостном оцепенении, - под незримым, хоть и тщательно отрицаемым отцовским надзором, а не тащить обратно к себе. Да только вот кое-кто и не думал забирать с собой сумку с вещами, чтобы сразу свалить. Но зато выебывался-то, выебывался... И он засыпает, сидя рядом, но на него не обращают внимания. Они не возвращаются к произошедшему на прошлой неделе, ничего не обсуждают. Неловкости между ними нет, несмотря на то, что в башке у Горова все это крутится почти постоянно. И ему пиздец как хочется целоваться. Нет, не так. Ядовитые зерна вседозволенности, вкинутые в него с размаху, успешно всходят - ему хочется зажать Ли в углу и облапать всего везде, где достанет, дышать им, дурея от взаимности и его запаха. Прижать затылком к стене, зафиксировав челюсть и целовать глубоко и не спеша, забыв все на свете. Но, наверное, крайне странно будет подойти и, развернув к себе за локоть, буднично спросить: "Слушай, у меня тут до работы осталось, щас уточню.., ага, десять минут, - давай пососемся?". Поэтому Сашка относится к своим желаниям почти безразлично - есть да есть, похуй, не бросаться же на человека. Он жил и проживет еще без этих ваших обжиманий, не делая сверхважным взаимоотношения с кем-то. В конце концов, самоудовлетворение никто не отменял. Только однажды что-то будит Рыжего ближе к утру. В первую секунду нет даже раздражения и памяти о чем-либо. О том, что предстоит непростой день, что на улице собачий холод и ночь, через которую скоро тащиться до остановки. На вдохе он распахивает глаза и какое-то время просто пялит в пространство, привыкая к темноте и яркому свету телефона в ней. Блокировка экрана у Олега настроена после пяти минут простоя, и они как раз прошли - режущая сетчатку белизна исчезает, но удается успеть заметить его напряженную фигуру и профиль. Он сидит ссутулившись на своем раскладном кресле, повернувшись всем корпусом в сторону балкона, спиной к Сашке. - Олег, ты чего? - Мама твоя когда возвращается? - будто только и ждал, чтобы спросить. Голос у него совершенно не сонный, будто вовсе не спал. Санька ни с того ни сего начинает знобить, он нервно сглатывает, проводит языком по пересохшим губам: - Послезавтра. Че случилось? - Завтра вечером уеду. - Хреново тебе? - сразу спрашивает напрямую. Не дурак же он, два и два может сложить, ну. Не дожидаясь ответа, Рыжий выбирается из-под жаркого одеяла, которым укрывается даже летом. Шагает, и в темноте не видит, что едва не зацепляется мизинцем за ножку стула, который стоит теперь не на своем месте. Не рассчитав расстояние, садится рядом с неподвижным как изваяние Олегом слишком близко, что собственное горячее бедро прижимается к чужому, оказавшемуся холодным, - и впрямь каменное. И только он хочет задать очередной бессмысленный вопрос, типа, "а хули опять ледяной?", "долго сидишь?", "что-то болит?", - Змей улыбается ему. И в этой улыбке так много всего. Попривыкший к темноте Рыжий замечает все. Она болезненная и одновременно провокационная. Такая улыбка обычно исчезает без следа, если не поддержать начатое взаимодействие. Такая улыбка гаснет вместе с искрой в глазах, перекрывается напускным безразличием, чтобы не дать ранить себя отсутствием желаемого отклика, либо, - без всяких романтических фантазий, настоящей усталостью. - Не мог уснуть. И холодно, - Змей отворачивается, намереваясь улечься, но подушка его не тронута с самого вечера. Уснуть-то, оказывается, он и не пытался, просто просидел несколько часов вот так. Сашке резко становится как-то поебать, отыгрывание это какого-то сценария перед ним или нет. Пусть он продолжит быть последним дурачком, который ведется на манипуляции, - Рыжий без раздумий останавливает его. Рука в его теплой руке будто принадлежит трупаку. - Пойдем. Давай, поднимайся, - вставая, он мягко тянет Змея за собой, - пойдем, ляжем у меня. Кровать конечно не траходром, но двоим тут точно не будет тесно. В какой-нибудь другой раз... Сейчас же он, не давая себе времени передумать, сразу прижимает Олега собой, обнимая. Вот так, безо всяких оговорок и промедления, будучи совершенно уверенным в безнаказанности за это и, более того, в том, что оба этого хотели. Вот так, чтобы грудью согреть грудь под тонкой футболкой, бедром между колен - как можно больше точек соприкосновения. Чтобы прислонил ледяные ступни к его голеням, а руками, обжигая льдом, прошелся по голой пояснице над резинкой боксеров. Сашка напрягается, но терпит. Вжимается лицом в открытую шею, чтобы согревать дыханием, самому склоняя Змееву голову как удобнее, зарывшись в длинные волосы с другой стороны. Он на ощупь находит край футболки и ныряет под нее, гладит по стиральной доске ребер, медленно перемещая ладонь дальше на спину, на крыло лопатки и мраморное плечо под рваным рукавом... Олег обнимает в ответ крепко и тихо, держится за него, почти не дыша, принимая все эти прикосновения молча, позволяя согревать себя. Не думая, просто слушаясь своих импульсов, Сашка сгребает старую ткань в кулак и, стянув ворот с плеча, целует его все - выступающую косточку на нем, ключицу и вдоль нее обратно. Губы у него сухие, а кожа под ними гладкая и прохладная, но она начинает загораться от влажного наглого языка. Покрывая поцелуями горло, Рыжий подбирается к гладкой резкой линии челюсти медленно и, вероятно, до боли засасывая - Змей шипит и глубоко выдыхает, но только сильнее поворачивает голову, подставляясь, давая больше пространства для действия. Когда Сашкина рука снова опускается вниз, прижимая перемерзшее тело к себе, мысленно прося расслабиться, закинуть на себя ногу, что делает Змей?.. Ждёт. В самый неподходящий для этого момент держит себя и свою тактильность, характер, импульсивность, свою нечисть-побратима в такой узде, что, кажется, слышит его вой от нетерпения. Ждёт, испытывая себя на прочность, давая теплу и острому возбуждению разлиться, заполнить себя до краев. Держится, чтобы не перехватить инициативу, не опрокинуть Рыжего на спину, переворачивая одним сильным движением и, опустившись вниз, не просто отсосать ему пусть и со скудным опытом, но с большим старанием, а позволить трахнуть себя в рот - так, как пожелает. Боже, блять, да он примет любой темп, даже если станет заливается рефлекторными слезами и задыхаться. Пусть будет грубым - он хочет любую, каждую его эмоцию, направленную на себя. Но Рыжий не спешит продолжать и не собирается позволить вытворить что-нибудь Змею. Оставив поцелуй пониже мочки уха, он осторожно проводит большим пальцем по шраму на его виске, прижимаясь следом губами, - и что же делает Змей? Готовится быть один... Не нужно с ним так нежничать, еб твою мать! Сердце слишком больно и сладко сжимается, нежность слишком размазывает его - не надо, блять, с ним так! Он с трудом помнит когда с ним обходились мягко и хотел ли он, вообще, подобного. Все его взаимодействие когда-либо с кем-либо ограничивалось мордобоем или моральным подавлением. Но теперь он не нуждающийся в терапии пиздюк с неконтролируемыми порывами, не отдупляющий их сути. Да, теперь он такой же нуждающийся в терапии, хоть и иного характера, но взрослый и знает, что за этим всем таится. Ни на кого не вываленная его любовь превращается в фетиши. С его-то фиксацией на деталях и внимательностью, - о да, с него станется. - Я тебе всеку щас, Рыжий... - наконец выговаривает Олег, отворачиваясь, уходя от мягких прикосновений. - Перестань. - Тихо лежи, - шепотом приказывает ему Горов, сильнее сдавливая его затылок. В ответ на это Змей впивается пальцами в прижавшее его тело - в острое колено, в теплый загривок, перебираясь в короткостиженные волосы, вроде как пытаясь отстранить, но на деле только притираясь плотнее. Теперь они не могут просто спокойно улечься по разные стороны и досыпать до будильника. Пожалуйста, только не вот так. Не могут же они, блять, так ведь? - У меня смазки нет, - сообщает ему Сашка на ухо, решив за обоих, чем они будут заниматься ближайший час. От одной этой фразы у Змея вся его кровь отливает от мозга, спровоцировав головокружение, будто ему снова прилетает с ноги, а член твердеет еще сильнее, стягивая болью яйца. Как от удара он приоткрывает рот, на выдохе пережидая, когда сердце перестанет бултыхаться в грудине как груша для битья, по которой ебанули со всей дури. - У меня есть. В сумке, - отзывается он наконец, тем самым давая согласие на все, что только возможно. Не задумываясь сейчас над тем, зачем Змей таскал смазку в больницу, Рыжий не включая свет роется на полке со своими вещами, запуская руки под стопки футболок, лихорадочно вспоминает, куда именно миллион лет назад положил презервативы. Он быстро возвращается и не наступает на оставленный на полу у кровати телефон, чуть не раздавив его, только потому, что он разражается виброзвонком, выкидывая на экран "Мама". Олег спохватывается, на автомате завязывая пучок на затылке резинкой для волос, что казалась еще одним браслетом на его запястье, а Сашка резко хватает телефон, рванув из него зарядку. Уезжать приходится не завтра вечером, а сейчас. К остановке они идут в едва начавшей рассеиваться темноте вместе, не обмолвившись друг с другом о том, что было. Змей закуривает, подстраиваясь под широкий быстрый Сашкин шаг. Он отправится к себе на Богданку, а Горов на Речной вокзал - встречать мать на первой электричке из пригорода, где рубанули электричество на несколько дней. На остановке они расходятся. Змей остается один с сумкой на плече и с сигаретой в руке, стрельнутой "на дорожку", наблюдая за фигурой в темно-оранжевом бомбере, перебегающей дорогу на красный свет. Он смотрит вслед Горову до тех пор, пока тот не скрывается за подошедшим автобусом. Толстовку, которую он снова специально надел вместо своей, возвращать он совершенно точно не намерен. *** Две недели снег выпадет и тает. Выпадает - и снова тает. Но сегодня, наконец, такой снегопад, что ясно, - этот останется насовсем. Из-за него все звуки становятся тише, все успокаивается, будто переходя в другой режим снаружи, вокруг. Внутри тоже. Ведь февраль еще нескоро. Обиды у Змея нет. Есть раздражение на себя за свое вынужденное существование взаперти. А кроме раздражения есть у него пиздецки раздутое чувство собственной охуенности и ложной самодостаточности - только оно его и спасает. Оно такое, что он запросто может дрочить на свое отражение и не обломаться. Что он и делает иногда, досадуя, что невозможно почувствовать чужой страсти и дыхания, но он горячо выдыхает на поверхность зеркала, ловя собственное. И может это все и можно было бы осудить, не имей он способности видеть красоту в других. И так же самозабвенно дрочить и на это. Так что, все равно с кем, главное, чтобы по кайфу. Чтобы давали нарушать границы, распускать руки, тащились от его развязных поцелуев, позволяли самому опускаться на колени... Вот только ему давно не с кем. Некому давить на эмоции, жать на больные места в душе или на теле, вылизывать раны или эрогенные зоны. Ему было жаль. Змей скучал по людям. Скучал по направленным на себя взглядам, прикосновениям, необъяснимому трепету перед собой, как и перед своей порой неадекватной грубостью переходящей в маниакальную внимательность ко всему, что касается боли и наслаждения - чьих-то кнопок, доводящих объект его внимания одной фразой до слез или до оргазма от его поцелуев найденных по наитию чувствительных мест. И там-то уж он прилагал всю отпущенную на короткий срок с поводка безумную свою нежность - его торкало всем, что может торкать. Близкие знакомые рассосались почти сразу еще несколько лет назад, а с каждым звонком по старым контактам он чутко определял, что стал тем, от кого поскорее хотят откреститься любой занятостью. Но теперь он не мог и не хотел заигрывать или угрожать. Удерживать рядом с собой больше было нечем. Новые знакомства давались настолько тяжело и казались настолько бессмысленными и отнимающими последние душевные силы, что он оставил эти попытки - и ни о чем не жалел. Пока у него есть какие-то деньги, пока есть доставка еды и продуктов, инет, комп и заказы на его сомнительное творчество в виде статеек, сайтов и, как он считал, небанальных порисуечек - ему заебись одному. Ему же, блять, несказанно повезло: у него есть, где жить, есть тонна сериалов, свое восприимчивое тело, его сны. И полусдохшая кукуха в придачу. Жить ему, в общем, не скучно. Особенно с неизменными кошмарами, один из которых он видит прямо сейчас. Там необходимо шагнуть в лифт, сразу кажущийся странным. Ведь по лестнице ему никак нельзя, там снова на одном из этажей выступят из полумрака три силуэта и он будет в сознании, в сознании, в сознании еще долго, лежа в очередной раз с разбитой головой на мокрых ступенях. Так что, всегда есть робкая надежда, что может сейчас все будет нормальным. Но надежда подыхает сразу же, как он оказывается внутри - зажатым, как в гробу. Не бывает такого. Не бывает - это дергает его, перенося в почти осознанный сон, где он ищет на огромной панели кнопку первого этажа. Только вот кнопок в два раза больше, чем должно быть, некоторые цифры отсутствуют, а некоторые дублируются и все расположены в случайном порядке. Он знает, нужно терпеливо дождаться остановки, пусть и лифт едет никак не вниз, а куда-то вбок. Нужно просто потерпеть, только как, если через неплотно закрытые двери видна пролетающая с огромной скоростью шахта, а после - уже какие-то другие пространства, другие плоскости чужих параллельных миров, где события закольцованы, где рассеянный свет как молоко в разряженном воздухе на вроде бы узнаваемых лестничных клетках. И каждый раз эта изнанка районов, дворов и домов. Снова и снова он вынужден заходить в подъезд и попадать в чужой перевернутый мир, угадывая лишь едва черты знакомых мест. Каждый раз если не ехать в лифте, который ведет себя, как ему заблагорассудится, то идти по искаженным бесконечным лестницам, попадая в одну из жизней за собственными квартирными дверями, где он уже существует. И тогда, весь остаток сна он ищет выход из реальности, где ему, второй копии себя, нет места, неприкаянно таскаясь по неожиданно ставшим дружелюбными переулкам, заросшим молодыми тополями и кленами... Змей злится, когда однообразный звук начинает следовать по пятам, не понимает его источник - он слышен отовсюду; злится и тяжело дышит, сжимая зубы, пока этот звук, медленно, как из жуткой топи, не выволакивает его из сна наружу. Телефон он берет, когда тот уже прекращает монотонно и мучительно звонить, а на экране - четыре пропущенных с неизвестного номера. Пока Олег, во сне сползший головой с матраса на пол, фокусирует застилающийся мутный взгляд - с этого же номера падает сообщение в телегу: че как, болезный?