Мы будем

Я знаю, где найти дверь в параллельный мир В многоквартирных домах

      Олег ждет февраля. Своего сезонного ухудшения. Оно настанет обязательно. Незаметно, постепенно, сомнений нет, не даст передышки и в этом году, - с тех самых пор, как это вообще стало происходить. Ждет он не обреченно, не со страхом. Не смиренно, но равнодушно. У него уже есть примерный план действий: сначала он будет в раздраженном разочаровании, злобе на себя, несмотря на то, что это случается с ним не впервые. Потом решит, что тянуть незачем - и станет таскаться по врачам, сталкиваясь с волокитой с направлениями, чьими-то отпусками и б ольничными, будет ждать неделю, две... А потом его накроет окончательно. Он не сможет попасть на назначенный прием просто потому, что больше не сможет выйти из дома. Последний раз он даже полностью оденется, тщательно зашнуруется, перетягивая шнурки так, что сейчас лопнут - вот как он полон решимости, он сейчас шагнет за порог и отправится куда намеревался. Натянет толстовку Рыжего, которую обязательно специально не вернет ему. Но тогда Рыжего уже с ним не будет, никто не будет помогать ему радикальными методами на грани отхватывания по роже за них - были бы, сука, силы после этого; или молча раздражаться, но все равно ждать у порога, смотреть еще тем осенним взглядом. Осенним. По ощущению, по времени, когда это происходило, по цвету этих самых глаз. Взглядом прозрачным и теплым, что так легко становится колким, с остринкой. Совершенно таким же, как воздух в городском парке с бурой и рыжей листвой, пряной, еще влажной, а чуть позже - шуршащей и пыльной, уже не такой солнечной как в начале месяца, еще немного - и уже чернеющей, уже собирающейся стать растоптанным гнильем, прихваченным заморозками, а не хрустким сухим под подошвами ботинок Горова. Тихая чистая лестничная клетка встретит его ничем не примечательным не страшным утренним полумраком и запахами соседской домашней стряпни. Но он шагнет за порог - и только. Это будет последняя попытка. Пытаясь конфронтировать подступающий страх иногда, пока еще мог, он спускался нарочно притормаживая на каждом пролете. Но добивался только того, что его чуть не перемалывало несуществующими жерновами вдруг втрое выросших вкривь и вкось как во сне ступеней, тонул в воронке удлинившейся потемневшей, уходящей теперь в никуда, а не площадку этажа ниже лестницы. Добирался до подъездной двери либо обратно до квартиры Олег обычно выжатым как лимон. Но все это не сейчас, когда до февраля жить да жить, когда они идут к остановке, и Рыжий старается на него не смотреть. Нарочно отворачивает голову, осознав, видимо, соблазн попалить на наглую рожу хотя бы искоса, но потом его отвлекает запах, доносящийся из кофейни неподалеку. Он каждый раз стопорит его, манит зайти в тепло, откуда им тянет, и вообще никуда не ехать - именно это сейчас и собирается предложить Сашка. - Будто клубничное варенье варят, чуешь, м? - опережает его Змей, тянет носом воздух, крутится вокруг себя оглядываясь, схватив Рыжего за рукав бомбера. - Пошли глянем, что это. Конечно же, Сашка чует. Давно замечает этот невыносимо летний, особенно теперь яркий среди четко обозначившей себя полинялой осени аромат. Сахарный, плотный и укутывающий. Даже не самого варенья, а той розовой сбежавшей на плитку пенки. Запах, стремительно утягивающий его в детство каждый раз. Он сразу ощущает, что будто бы все еще может приехать в Тогучин, где бабушка варит в большом эмалированном тазу садовую клубнику. Четко видит простые полевые цветы в вазе, сохнущий тысячелистник и мяту, марлевые занавески, бабушкины загорелые от работы в огороде руки. И все наваливается на него вдруг как-то слишком резко посреди холодной улицы: выходной, который он должен был проспать целиком и полностью, до самого заката, но почему-то предпочитает сопровождать болезного знакомца до дома; дорога, по которой он хер знает сколько ходил один, а теперь стоит в плотном облаке аромата из кафешки, который тоже был его личным, как и этот путь до остановки, и еще - недавний спонтанный поцелуй, за который, как выясняется, ему ни капли не стыдно. Он зачем-то пытается вспомнить когда целовался в последний раз до этого и напоминает себе того типа с мемной картинки, пытающегося посчитать что-то на пальцах. Господи, ну какой же ебанат, и что только на него нашло? Но не похоже чтобы объект его внезапного импульса парился из-за этого хоть на толику. И Горов растерянно идет через дорогу вслед за недождавшимся его Змеем. *** Ему погреть бы руки, но термоизоляционный стакан этого не позволяет, и он продолжает держать нисколько не теплый картон пальцами с уже синеющими ногтями, глядя в окно троллейбуса. В этом году в городе всюду рябина - или она была и раньше, просто не в таких количествах? Ближе к дому, к Богданке, ее особенно много. Тяжелые яркие гроздья ему кажутся на вид такими спелыми и вкусными, так и хочется дотянуться до ветки покрасивее и закинуть в рот целую горсть оранжевых ягод, упрямо игнорируя их хинную горечь... А вот кофе, наоборот, оказывается слишком сладким, не по-настоящему клубничным, что выпить больше двух глотков у Сашки не получается. Олег тоже осиливает совсем немного и протягивает свой стакан как-то по-детски непосредственно, на, мол, забери, не хочу больше. Сашка удивленно оборачивается, дергает светлой бровью: - Сам допивай свой понтовый кофе и сам получай сахарную кому, - нехер тут, он видел, как тому по его просьбе нафигачили этой ягодной штуки чуть ли не один к одному. У него свой такой же есть. Нет так нет. Он и не рассчитывал ни на чью поддержку и помощь, даже мало-мальскую, но как же он рад, что случайно повстречал неразговорчивого рыжего Сашко из детства, которого так замечательно провоцировать чем-нибудь, заставляя преодолевать свою немногословность; и что сегодня ему не придется встречаться с отцом в одиночку. Этого не понадобилось бы, не оставь он ему ключи от своей квартиры по выученной за эти несколько лет привычке из-за прочно обосновавшихся бед с башкой. Сначала отец требовал. Потом Змей отдавал их добровольно, потому что было пиздец страшно, что никто не сможет попасть к нему, ведь сам-то он не и намеревался выходить. На тот момент - скорее всего, вообще, больше никогда. Хорошо, что он не выкинул кофейный стаканчик, будет хоть какая-то точка соприкосновения с реальностью. Не за Горова же хвататься, в самом деле. Хотя... Отец злился. При всей внешней холодности, флегматичности, это был кипящий лавовый котел, рядом с которым иногда - очень часто - страшно было дышать. Злился он на все не дрогнув ни одной рубленой ледяной чертой своего лица североевропеоидного типа. Но Змей, без сомнения, был его сыном. Вел себя так же, вызывая на себя огонь все чаще и больше, не являясь при этом блядской белой скалой внешне. Был похожим на мать, о чем ему не прекращали напоминать, был негласно виновен в том, что не она, а он остался в этом мире и смел не соответствовать ожиданиям отца относительно себя и своего будущего - он и раньше-то не подавал особых надежд, а после травмы - незапланированного, не внесенного в личный ежедневник события, сбившего все планы, Ли-старший стремительно терял наследника и продолжателя своего дела. Дверь на третьем этаже открывается, обдавая не ожидаемым запахом чужой квартиры, а свежей древесины, выхолощенного от всего, что являлось бы человеческим теплом в большей или меньшей степени, воздуха с тонкой примесью холодных горьких духов - нежилого помещения, а, скорее, офиса. - Пап, - и звучит это так осторожно и предупредительно, будто Змей ступает на минное поле, зная об опасности, но так и не наработав навыка обходить ее. Ввиду того, что в ответ ни улыбки, ни приветствия, напряжение только нарастает. - Я за ключами. - Вижу, - голубые глаза сканируют их бесстрастно, останавливаются на Саньке, и тот непроизвольно набычивается, выставляя невидимые преграды, возвращая взгляд более дерзкий, чем следовало незнакомому человеку. На лице мужчины не что иное, как отражение легкой неприязни с явно большей долей понимания происходящего, чем у них двоих. Не сказав больше ни слова, он уходит в комнату и возвращается с ключом, одиноко висящим на тонком кольце с цепочкой. Вытянув руку, чтобы не подходить ближе, отдает их сыну. Смотрит при этом он почему-то на Горова. *** Змеева квартира на первый взгляд не сильно отличается от отцовской - такое же аскетичное жилище, но хоть и почти нет мебели, тут все простое и живое. Хозяина давно не было, но пространство все еще хранит следы его присутствия и его сборов, по всей видимости, второпях. Темно-серое полотенце висит на ручке приоткрытой двери в ванную, на белом, с оббитыми при переездах углами, старом комоде в беспорядке валяются погнутые блистеры таблеток вперемешку с простыми браслетами, какие-то косметические штуки, смятые стикеры с записками, солнцезащитные очки, еще какая-то мелочь типа пары маркеров, огрызка простого карандаша, скрепок и нескольких оранжевых леденцов от горла... И не было никаких странностей и загонов - они просто постояли, покурили около дома и без всяких проблем поднялись на этаж. Сашка собрал всю свою волю и тактичность и изо всех сил молчал про имеющие какой-то свой ритм чужие заебы (че, не страшно тебе заходить в подъезд-то?), молчал про отца. - Батя спецом тебя рядом с собой поселил? - под конец сигареты все-таки не удерживается Рыжий. Подумать только, в соседнем подъезде! - Чтоб за болезным проще следить было? Золотистый взгляд исподлобья, все медовое и терпко-ядовитое, все, что есть в Змее провокационного и двусмысленного, сейчас застыло и потеряло цвет так же, как эти стойкие сибирские цветы, замершие в последней попытке распуститься под октябрьскими лучами на небольшой клумбе, куда он щелчком вышвыривает бычок. - Это была квартира матери, - скупо отзывается Змей и не объясняя больше ничего, только хмуро шмыгнув носом, дергает на себя тяжелую железную дверь. Рыжему почему-то сразу хочется пройти на кухню, что он и делает. Без спроса направляется по коридору в сторону небольшого стола с забытой на нем кружкой, в которой уже как больше месяца высох чайный пакетик. Ягодный, конечно, кто б сомневался. Здесь кухонный гарнитур - наверное их ровесник, старая-старая "Лысьва" и "Бирюса" образца времен молодости их родителей. - Слышь, Саш. Сашка в тишине делает шаг назад, засовывая руки в карманы плотных джинсов, оказываясь в полосе солнечного света пересекающего коридор точно по диагонали. Смотрит со своего места в сумрачный угол у двери, в котором все так и стоит Змей в одном белом носке, прям на запыленном обувном коврике, и одном кроссовке. Второй кросс он держит в руке, шнурки его свисают почти до самого пола как усы у дохлого восточного дракона. - Да ты проходи, чё как не родной, - приглашает Горов. - Тебе когда-нибудь снятся кошмары? - негромко вдруг спрашивает Олег, не собираясь вестись на попытку разрядить обстановку. Рыжий вздыхает. Да что ж ты сложный такой, хуй тебя поймешь. - Ну бывает, да. - И что ты обычно видишь? - Небо, - совсем он не собирался так запросто откровенничать, но оно получается как-то само собой. - Небо? - Олег заинтересованно поднимает голову. - Разве это страшно? Сашка кивает: - Оно все живое. Все цветет оттенками и разными огнями, под завязку забито движущимися объектами. Не знаю, кометами ли, звездами, кораблями. - Красиво... - Или, знаешь, бывает пустым, - продолжает рассказывать Рыжий, наверное только утверждая в предположении, что это и в самом деле нестрашно, - но таит угрозу где-то в плотных облаках. Там не монстры. Там неизвестность. Не та, которую ты с радостью принялся бы изучать, а та, в которой от тебя ничего не зависит. Ты не можешь ничего контролировать. Там все решили за тебя. Змей наконец-то выползает из своего угла на свет божий. На ходу снимая с себя Сашкину толстовку, проходит рядом, задевая слишком восприимчивое его обоняние своими духами или чем там таким заебатым он пахнет. В непроветренной пока духоте и медленно переливающейся потревоженной пыли, остановившись в ласковых солнечных лучах на кухне, он начинает постепенно оттаивать. Если по малолетству он мог творить всякую невообразимую хуету почти неосознанно, то сейчас ему хочется быть ответственным за любое свое решение и желание, ясно понимать, как действие и слово меняют собственную жизнь в ту или иную сторону. И с непривычки сейчас он ляпнет что-нибудь странное. Или нет, даже вывернется наизнанку, поддаваясь порыву быть честным, без скрытых мотивов. Сейчас он расскажет, как однажды такое небо, которое снится Рыжему, окружало его со всех сторон, как ожидая операции он лежал какое-то время в странном помещении совершенно один. Лежал, казалось, несколько часов. Неизвестно, сколько это было на самом деле. Время там отсутствовало, несмотря на то, что он неотрывно смотрел на большие круглые часы на стене. Как ни старался, не мог уследить за стрелками на циферблате и понять сколько же они показывают. Там было очень тихо. Ни единого звука и ничего кроме бесконечного белого горизонта, белого неба за огромными окнами. Змей все думает, где же это может находиться? Так, чтобы ни одного здания, ни одного дерева - сплошная приглушенная молочная белизна со всех сторон. А тогда думал только о том, как ему невыносимо холодно. Не чувствовал ничего кроме холода, накрытый одной белой простыней. Расскажет, как ожидание было бесконечным и он, все-таки человек, не впадал в анабиоз, как следовало бы рептилии при понижении температуры. Боль не проходила. Под головой было мокро, лицо было мокрым. Время было киселем. Ничего не менялось. Сейчас он откроет рот и просто поговорит, как давно хотелось. Или же нет... Постойте, постойте-ка, хотелось давно ему не только говорить, - так что, он рискнет отыграться за все, что может, за все, что упускал. И он на самом деле открывает рот, но произносит совсем другое: - Поцелуешь еще раз? И Сашка поражается тому, как это оказывается легко, просто и кайфово - целовать кого-то. Кого-то, кто охотно отзывается с таким же напором, несмотря на то, что позволяет прижать себя к подоконнику. И поцелуй этот правильный. Не сопливый, а в меру жесткий, но тягучий, не утаивающий нетерпения и жадности, такой, что сразу же встает. Сашка не успевает сообразить, отстраниться - слишком быстро все происходит - отодвинуться ему не позволяют. Змеевы руки еще крепче держат его за бедра, прижимая к своим, а сам он, оказывается, сжимает ладонями его талию поверх тонкой хлопковой футболки. Разобраться бы еще кто кого не отпускает. Горов просто не может открыть глаза. Не стыдно, нет, непривычно и горячо, заводит до бешеного сердцебиения - чувствовать еще чей-то стояк кроме собственного. Змей откидывает голову назад, упираясь затылком в стеклопакет, подставляет шею, и Рыжий целует ее слишком хорошо, чтобы думать о подъебах или пытаться отшутиться. Чтобы не проваливаться в кошмары наяву, Змей научился находить отличия между "тогда" и "сейчас". И сейчас отличий очень много, хоть и присутствует часть тишины из прошлого времени, которую он счастлив мочь нарушить влажным звуком размыкающихся губ, учащенного дыхания, треском джинсы, когда проводит по чужой заднице ногтями, притискивая к себе; открыв окно и запустив в квартиру шум и запах города, близкой дороги, последних сухих солнечных дней, пахнущих пока еще осенью, в конце концов, если целовать его перестанут. Пока Змей раздумывает, как ему лучше поступить, облизываясь и прижимая зубами мгновенно воспалившиеся от засосов губы, - главное, чтобы они не изогнулись в желчной насмешке, гримасе искусственной злости или показного отторжения, Санька набирает воду в чайник, щелкает кнопкой. Чтобы сесть, убирает с кухонного стула девчачью шмотку - светленькие пижамные шорты в сердечко. И нечисть, что у руля за желтыми глазами, щелкает пальцами, ухватившись за незначительную деталь, принимает решение быстрее него, решает все похерить и утвердить других в саморазрушении носителя: - Че, думал у меня нет никого и я такой весь один-одинешенек? Это же он только что думал о судьбоносных словах и действиях, да?.. Горов непонимающе прищуривается: - Ты пока и не рассказывал ничего, так что, выводов мне делать особо не из чего, - одну-то долбоёбскую фразу он в состоянии перенести спокойно. - Я тебя не просил тащиться со мной сюда, - Змей с подоконника мазохистски впитывает в себя меняющееся выражение лица Рыжего. Вот, он делает - и наблюдает последствия. Шикарно. - Ну, тогда я пошел? - Да, давай, вали. Великолепно - одна секунда и все уже иначе. И руки его, только что согревшиеся, стремительно холодеют. - Но спасибо, что проводил, ага, - как в третьесортной мелодраме срываясь следом, кричит вдогонку. Горова будто пинают под ребра. Он уже и забыл каково это, когда беспричинно донимают, оставляя в дураках. В мгновение ока взлетает обратно по лестнице к расслабленно свесившемуся из приоткрытой двери Змею, непонятно чего ожидающему. Без особых усилий дергает его за руки, заставляя шагнуть на лестничную клетку прямо в носках, уцепиться за себя, чтобы не упасть. - Я, блять, выебу тебя! - он толкает Ли в грудь, - Повыделывайся еще, слышь? - Я не против. - Че сказал?! - ощетинивается Горов, готовясь забыковать сильнее, понимая, что только показная агрессия сейчас спасет его от растерянности, но не скроет то, как заполыхали уши. - Давай, говорю. Выеби, - Змей переводит дрожащее дыхание. В холодном подъезде из приоткрытых мягких его губ, все еще горящих от совсем недавних поцелуев, вырывается пар. Смотрит он внезапно слишком устало и осознанно. Господи, прости, им что, по пятнадцать лет?.. - Совсем с башкой проблемы? - Сашка понижает голос, чтобы было слышно только его ненормальному оппоненту, снова подтаскивает ближе к себе, чтобы, блять, не прижимался спиной к холодной стене. - Ну я ж говорил... Действительно, говорил. А ты думал с тобой шутки шутят. Просто, сука, безумие какое-то - позволять так выводить себя на эмоции, глумиться над собой, по доброте душевной дав шанс этому существу.