Вина и искупление

      Су Хёк часто думал о том, как это случилось. Первым делом Шин стал перебирать варианты развития событий и ругать себя за неверно принятые решения, за упущенные возможности и альтернативные варианты, мучительно долго прогоняя в своём воображении сценарии. Что пошло не так? Кто оказался предателем?       Кроме того, что сам он предал.       Государственный переворот пошёл прахом, его сподвижников и соучастников восстания схватили и отправили на «допрос с пристрастием», выживших гражданских и стражников, поддержавших Су Хёка, заключили в темнице до полного разбирательства, а самого Шина заперли в серебряной гостиной и вот уже шестеро суток держали в ней. Шесть кошмарных суток, невыносимо долгих, немыслимо тяжёлых.       Что может быть хуже казни? Только ожидание казни.       Первые двое суток Су Хёк провёл в тяжёлом раздумье. Переворот против Вольфганга провалился, Шину перебили все его каналы связи, лишили возможности связаться с подчинёнными, которые прямо сейчас сдавали его с потрохами в подвалах служебного корпуса. Чудовищная ошибка! Провал, обрёкший дело всей жизни на страшную смерть. Шин был на грани с тем, чтобы вынуть из дужки очков спицу и ужалить себя ядом. Он заготовил этот бесхитростный потайной механизм на случай, если что-то пойдёт не так, чтобы стража или сам Вольфганг не застали его живым, но Су Хёку не хватило смелости ни отравить себя, ни покалечить. Теперь Шин с ужасом и предвкушением неизбежных истязаний слонялся по зале, меряя шагами комнату, мучаясь нестерпимыми головными болями и пищевым расстройством на фоне страшного перенапряжения и стресса.       «Как ты, тряпка, собрался пережить пытки и надругательства, если боишься пальчик уколоть?!» - ругал себя Су Хёк, когда ненависть к себе схлынула и на третьи сутки Шин стал обдумывать реальные ходы.       В серебряной гостиной круглосуточно дежурила стража, которая ни в какую не говорила ни о Вольфганге, ни о положении дел во дворце, ни о будущем Су Хёка. Он был как будто отрезан ото всего мира. Два раза в день стражники приносили ему еду. Каждый раз блюда были изысканными и разнообразными. В первый же день Шину принесли запечённую красную рыбу с овощами, тем же вечером – фруктовую нарезку и индюшачий бульон, наутро следующего дня – кофе со сливками и мясной пирог, к обеду – фаршированного перепела.       Су Хёк был уверен – еда отравлена, поэтому к рыбе даже не притронулся, но по мере усталости и голода сразу же на вторые сутки Шин сдался и отломил кусочек пирога. Выждав час и убедившись, что в организме не происходит подозрительных реакций, Су Хёк доел его целиком.       Это заточение лишь отдалённо напоминало плен. Вкусная еда, чистое бельё, детские книги и мифология, в которых Су Хёк пытался рассмотреть несуществующий скрытый смысл.       На четвёртые сутки беспомощного ожидания казни Шин был убит горем и страхами. Он был жестоким и прагматичным человеком, поэтому рассуждал с той позиции, что бы сам сделал с собой, окажись он на месте Вольфганга. Будь он королём, которого решил предать бывший друг, он бы чудовищно отомстил, устроив показательную казнь, чтобы продемонстрировать остальным желающим, метившим на престол, что произойдёт с ними. Су Хёк бы запытал себя до изнеможения, до потери рассудка, неделями брал бы себя измором, пока окончательно не забудет человеческую речь, визжа и мыча, и не будет умолять себя о смерти. Сломал бы щиколотки и голеностоп, чтобы он больше не смог стоять, высверлил бы себе зубы до нервов, прижёг бы себе причинные места раскалённым прутом, так чтобы расплавленная кожа пузырилась гигантскими уродливыми волдырями ожогов, вырвал язык, вывернул суставы. Не человек, а обезображенный мешок с органами! И пусть только кто-то ещё посмеет усомниться в Короне.       Шин ждал этой участи.       Он был из тех, кто не удержит руку на горячем чайнике дольше десяти секунд, потому что «больно», и из тех, кто лишний раз не сделает шага в темноте, ведь можно обо что-то удариться. Как с такой боязливостью, чувствительностью и нетерпимостью и дискомфорту можно представить себя на «колыбели Иуды»?       Никак.       Су Хёку нечего было сказать своему королю. Даже самое горячее и искреннее признание, унизительное и обличительное нисколько его не оправдает. Предательству нет прощения.       На четвёртые сутки стража приказала Шину раздеться догола и надеть на себя принесённые ими вещи. Это было распоряжение короля. Су Хёк, услышав, что к этому причастен Вольфганг, принялся с охотой переодеваться и попутно уточнять, были ли ещё приказы относительно него и может ли Шин заговорить с Его величеством.       Стража не отвечала, и даже самые настойчивые расспросы, отчаянностью напоминавшие мольбу, оставались без внимания.       Ночью у Су Хёка забрали очки и подложили ему новые, в тонкой круглой оправе, точно такие, как у него были. Не обнаружив на кофейном столике у диванчика ядовитое жало, Шин поддался панике. У него бешено забилось сердце, руки дрожали, как на морозе, от страха побледнело лицо. Стражники забрали у него единственную возможность свести счёты с жизнью, уничтожили право на безболезненную быструю смерть по своему усмотрению. Теперь дорога одна – в пыточную камеру, в мир невыносимо мучительного существования, мольбы о скорой смерти, боли и унижения.       Су Хёк, не справившись с эмоциональным напряжением, бессильно разрыдался, сидя на полу у часов, стрелки на которых давно застыли на семи часах по полудню, и долго не мог приди в себя. Собравшись с мыслями, Шин нашёл слова написал на тканевой салфетке: «Мой господин! Не смею просить вашего прощения и не надеюсь на вашу жалость, но умоляю… в память о нашей бывшей дружбе , если у вас осталось сердце, прошу вас, позвольте мне выпить яду и уйти из жизни быстро. Я сойду с ума не выдержу пыток. Ваш раб, Шин Су Хёк.»       Но Вольфганг отказал ему в этой просьбе, о чём суровая стража решила не оповещать бывшего министра финансов. Пусть посидит, подумает, помучается. Доводить себя до физического истощения силой мысли выходило у Шина у самого гораздо продуктивнее, чем у надзирателей в камерах. За эти шесть суток Су Хёк похудел, осунулся, почти не спал и находился в шаге от того, чтобы броситься на стражников с осколком фужера, чтобы «случайно напороться на нож» или выброситься из заколоченного окна, просочившись в форточку.       Шину невыносимо было жить с мыслью о неизбежной ужасной участи.       На седьмые сутки Су Хёк предался бессмысленным и уже бесполезным рассуждениям о смысле своего поступка. Он проанализировал и обдумал уже всё, что можно было проанализировать и обдумать, учёл все ошибки и смирился с ними. Шин ненавидел себя за неуёмную жажду власти, за спешность и просчёты в тактике.       Что стало отправной точкой безрассудного влечения? Как он возжелал королевской власти? Шин не мог ответить себе на эти вопросы. Такое чувство, будто это всегда было у него в крови.       Су Хёк вспомнил, как однажды ещё в монаршем эскорте, он спал со стариком и в качестве прелюдии позволял надевать на свои тонкие маленькие пальчики массивные перстни с каменьями. Шин помнил, как нелепо они тогда выглядели на нём, как вычурно и похабно смотрелась на нагом мальчишеском теле рубиновые колье и браслеты. Су Хёк помнил себя в отражении отполированного круглого блюда, стоящего ребром у стенки: босого, растрёпанного, раскрасневшегося, до синяков и отметин зубов, облапанного и использованного, обвешенного чужими цацками. Прошло много лет с тех пор, но сцена из спальни старого Короля молниеносно пронеслась у Шина перед глазами, когда церемониймейстер показал ему на предварительный осмотр недавно изготовленный перстень с печатью для Вольфганга, а Су Хёк примерил его на свою руку. Перстень невероятно удачно подошёл. Как родной. Было такое чувство, будто он должно быть именно на этой руке.       Но Шин тогда не подал виду, тут же сняв перстень и вернув его церемониймейстеру. Су Хёку словно руку обожгло в тот момент.       Ещё тогда стоило понять, что это может стать наркотиком. Если бы у Шина была возможность вернуться на несколько лет в прошлое и предупредить себя о последствиях, Су Хёк бы даже не посмотрел на эту печатку. Он бы вообще в это не ввязался. Подставлял бы зад коронованному любовнику и не знал бы горя, но нет, господин Су Хёк знает, как сделать лучше, как будет правильнее для страны. Голденлеонарду нужен сильный рассудительный правитель, семьянин, аристократ, политик! И что теперь этот «политик»? Готов разбить кофейную чашку и наглотаться осколков?! Хочет напиться чернил? Ищет момента, пока стража потеряет бдительность, чтобы просунуть голову в складной механизм напольного зеркала и свернуть себе шею? Так себе решения.       Другое воспоминание нашло на Су Хёка к вечеру, когда служанка сменила скатерть на обеденном столе и поставила на поднос заварочный чайник, в отполированном пузе которого, уродливо искажаясь, Шин увидел своё понурое отражение. Су Хёк последние несколько лет делил с Вольфгангом постель и часто оставался с ним в королевских покоях до рассвета. Однажды они решили уединиться сразу после церемонии по случаю празднования дня урожая, так что после бурной ночи на полу остались валяться расшитая платиной и золотом мантия, парчовое облачение, ювелирно выстроченные перевязи. Шин подошёл к трюмо, на котором была брошена королевская тиара Вольфганга, которая заменила новому монарху корону. Убедившись, что любовник спит и никогда не увидит этой случайной шалости, Су Хёк взял тиару, покрутил в руках, ощущая тяжесть конструкции, ассоциирующуюся у него с бременем ответственности монарха перед народом, подушечками пальцев проводя по зазубренному увершию и острым граням, как бы говорящим о том, что это может быть сложно и больно.       Шин поддался соблазну и короновал себя, примерив головной убор Вольфганга. Он почувствовал себя маленьким мальчиком, оставшимся в «покоях цветения» со стариком, взявшим чужую вещь без спросу. Такой же голый, разлохмаченный, вымотанный и наизнанку вывернутый своим любовником, он примерял на себя золото, любуясь в зеркало и представляя себя в роли монарха.       «Нет, мне нельзя такое» - пожурил себя Су Хёк, испугавшись своего искушения, и бесшумно положил тиару на место, возвращая её в точности в то положение, как она до этого лежала. Тогда Шина пробила дрожь, кончики пальцев нервически покалывали. Су Хёк понял, чего он на самом деле так давно хотел и к чему безотчётно стремился.       Чего только стоил их первый интим, случившийся в тронном зале прямо на престоле? Шин был уверен, что никогда в жизни не возляжет больше ни с кем на одно ложе, но когда Вольфганг настойчиво усадил Су Хёка на трон, спешно раздевая его и беспорядочно лапая, юноша вдруг осознал, что он взаправду «на престоле», правда с членом в заднице. Это было особенное наслаждение и удовольствие – чувствовать себя чем-то приближенным к блистательному золоту Голденлеонарда.       У Шина было много времени для того, чтобы порассуждать о природе своего властолюбия. Он ведь был первым лицом в государстве, чего не хватало? Может, полной покорности Вольфганга, оформившегося в полноценного правителя и принимавшего решения без его указки? Может, более высокой должности? Но куда уже выше?       Промучавшись целую ночь, Су Хёк встретил рассвет с мыслью, что на предательство его подтолкнул страх, неуверенность, недоверие. Шин не умел делегировать полномочия. У него с юношества было чувство, что всё нужно держать под контролем, за всеми глаз да глаз, что никто не сможет принять адекватного здравомыслящего эффективного решения без его совета. Су Хёк жил в постоянном страхе, испытывая панику каждый раз, когда что-то шло не по его плану или подвергалось корректировкам без его усмотрения. Шин разрывался между инстанциями и работал сутками, боясь упустить из внимания каждого человека, встречу, мелочь. Он был целиком вовлечён в политику и постоянно твердил Вольфгангу, что тот слишком пассивен и безучастен. Доверчивость и чрезмерная уверенность в своих подчинённых нового короля не умещалась в голове у Су Хёка.       Если бы только Шин чуть больше доверял окружающим, если бы только не брал всё на себя… он бы не смотрел с такой надеждой на сервант с посудой, думая, как бы его на себя так уронить, чтобы придавило насмерть.       Из сна его выдернул приказной тон и грубый мужской бас, раздавшийся над самым лицом, и Су Хёк вскрикнул от испуга, прижимая руки к груди и со страшно измученным лицом стал разглядывать пришедшего. Это был высокий широкоплечий кабан в золотых латах, капитан королевской стражи, первый человек в личной охране короля и по совместительству приятель Вольфганга, в будущность принца уже служившего в его окружении.       - Шин Су Хёк, - констатировал капитан стражи и строго приказал идти на выход.       У Шина сердце пропустило удар, внутренние органы похолодели и стали болезненно сжиматься в тугой комочек.       «Вот и всё, Су Хёк. Прощайся с рассудком. Пожили и хватит» - сказал сам себе Шин, поджимая губы и поднимаясь на слабые ватные ноги. Он плохо ходил, до дна выпитый голодом, многодневной усталостью и бессонницей.       - Куда? – спросил Су Хёк, собрав волю в кулак, но голос у него дрогнул. Тяжёлый суровый взгляд капитана усмирил Шина, и мужчина покорно опустил голову, следуя с конвоем из гостиной, ставшей ему на время золотой клеткой.       Су Хёк шёл медленно. То ли от усталости, то ли от панического страха, клокочущего в груди. На удивление стража не подгоняла его, не толкала штыками под спину и не волокла, а позволяла идти своими ногами в удобном ритме.       Сердце бешено стучало, готовое вырваться из горла, ладони вспотели, заплетались ноги. Шин отчего-то стал считать свои шаги и замечать дефекты на досках пола, по которым шёл. А вот и укромное местечко, которое они с Вльфгангом облюбовали ещё в мальчишестве, когда зажимались между колонной и шторой, чтобы спрятаться от коридорных надсмотрщиков и стражи. Здесь они впервые поцеловались, и это воспоминание, болезненно вспыхнувшее в голове Шина, обожгло ему сердце. Его вели через анфиладу комнат, и Су Хёк мысленно прощался со своей прошлой жизнью, которая навсегда умрёт в подвалах королевских темниц.       Шин ведь сам проектировал их! Сам договаривался с изощрёнными народами Чекрихоля, собирая рецепты ядов и зелий для пыток, сам находил механизмы и орудия, за большие деньги перекупая их у спецподразделений Диперсии. Шин начинил эту темницу самыми чудовищными и бесчеловечными аппаратами, одним своим видом бросающими человека в дрожь, а теперь сам шёл туда в качестве пленника.       Стоило бы подумать об этом развитии событий гораздо раньше.       Стража внезапно сбавила шаг и остановилась. Су Хёк, споткнувшись о свою ногу, качнулся, но устоял, и поднял вымученный взгляд. Шин хотел сохранить достоинство и с гордостью спуститься в дворцовые катакомбы, не пискнув даже во время истязательств! Он хотел быть молчаливой нерушимой скалой, но этот образ посыпался в первые же сутки, когда он случайно порезался бумажным листом и сидел, насупившись, облизывая руку. Су Хёк был жалок и раздавлен, и этого невозможно было скрыть.       Шин не сразу заметил, но они остановились прямо напротив торцевого входа в королевскую библиотеку. Она была любимым местом Су Хёка во дворце с самого детства. Тут были самые захватывающие и потрясающие истории в его жизни – он читал здесь книги, здесь они с Вольфгангом прятались от стражи и других эскртников, предаваясь мимолётному застенчивому интиму между стеллажей. В этой библиотеке был составлен план убийства старого короля, и здесь же Шин решил, как свергнет нового.       Хорошее было место.       - Не останавливаемся, - повышенным тоном скомандовал капитан стражи, рукой показывая замершему Су Хёку на проход в арку. Шин внутренне содрогнулся от мощного жёсткого голоса охранника и не сразу даже понял, что от него хотят.       Его действительно вели в библиотеку, в отдел с картами.       - Господин Шин Су Хёк, - натужно обратился капитан стражи, подавляя в себе желание вместо «господин…» назвать предателя «гнусной мразью», - Его величество король Вольфганг Голденлеонард вынес решение о вашей дальнейшей участи…       В этот момент сердце Су Хёка болезненно укололо. Он застыл, перестав следить за выражением лица и кривя рот от напряжения.       - … приказал снять вас с должности министра финансов, лишить всех титулов и разжаловать в звании до разнорабочего. Земли, принадлежавшие вашей семье, отходят в бессрочное пользование членам других дворянских родов. Ваше имение на Юге Горденлеонарда было решено переделать под санаторий. Так же Его Сиятельство приказал вам служить в должности помощника архиведа при Главной Королевской библиотеке с сегодняшнего дня без права повышения. Король поручил вам работу уборщика и писчего и запретил привлекать к труду сторонних людей, передоверять обязанности и делегировать полномочия. Теперь ваша жизнь подчиняется регламенту рядовых слуг. Вам позволено жить и работать только Главной Королевской библиотеке, под угрозой побоев запрещено покидать территорию архива и картографического отделения, а так же под запретом любые контакты с людьми, кроме тех, с кем вы состоите в непосредственном подчинении. Исключение Его Величество король Вольфганг сделал только для вашего сына, с которым позволил видеться вам два раза в неделю для совместных занятий. Решение господина Вольфганга окончательное и безапелляционное…       «Вольф… какой же ты всё-таки…» - подумал про себя Шин, слушая капитана стражи и не веря своим ушам. Он перехватил руки за спиной, кусал губы. У него голова закружилась от волнения, едва не потемнело в глазах. Сердце, схваченное в кулак и до болезненного скрипа зажатое, истерзанное, вымученное, стало биться чаще.       Вольфганг не смог вынести своему другу приговор даже после предательства, после ножа в спину… Или он хочет усыпить бдительность Су Хёка, чтобы превратить его жизнь в кошмар? Что бы всё это значило?