Вина и искупление

      Но значило это именно то, что значило.       Шину выдали форму архивного работника и определили жить в техническом помещении библиотеки, оборудованном в служебку. В библиотеке было непривычно много стражи, которая номинально охраняла рукописи, но по факту по приказу капитана стражи приглядывала за Су Хёком. Стража стояла у каждого из четырёх стеллажей, на входе в архив и на выходе из библиотеки, так что не оставалось ни одного места, в котором Шин остался бы с собой наедине. Исключением была только отхожая комната, которая, как казалось Су Хёку, имела свои «окошки» и «глазочки».       На удивление Шина, его продолжили хорошо и дорого кормить, в начале дня служанка привозила тележку со сладостями и импортным чаем, который помощнику архиведа позволили заваривать несколько раз в день по своему усмотрению, а обеды и ужины для Су Хёка комплектовались прямо с королевского стола. Дорогого пленника поили кафе со сливками, кормили пирожными, абрикосами и печёночными паштетами. Это было изысканно, аппетитно и вкусно, рацион близко не напоминал питание слуг.       Шин от рассвета до заката протирал полки, мыл полы и окна, перешивал документы и подклеивал повреждённые рукописи, стараясь отвлечься и сосредоточиться на работе. Не привыкший к физическому труду, Су Хёк скорее не мыл что-то, а размазывал грязь, но сидеть без дела вовсе у него не было выдержки.       Тёмная макушка проскользнула между полок, высунулась из-за стеллажа и замерла на месте. Юноша выглядывал между прутьев этажерки, доверху заваленной ватманами и туго скрученными рулонами, на которых лежал вершок пыли.       - Папа, я пришёл, - оповестил о своём присутствии ребёнок, как если бы без его слов не было понятно, что в архиве появился кто-то сторонний. Шин заметил сына ещё когда тот громко поздоровался со стражниками и грохнул на прошивочный стол какой-то камень, он пробивал пачку рукописей шилом и не мог оторваться.       - Это ты зачем? – спросил юноша, подходя к Су Хёку со спины и как бы заглядывая ему через плечо. Ребёнку чуть-чуть не хватало роста, чтобы достать отцу до кадыка.       - Отойди в сторону, а то зашибу, - предупредил Шин и, перебросил часть бумаг на дощечку, а часть свесил с края стола.       - А я принёс каштаники, - похвастался юноша, не найдя занятие отца увлекательным, - хочешь посмотреть? Они прямо как драгоценные камни. Пошли, пошли покажу.       Ребёнок ходил вокруг Су Хёка, обступая его со всех сторон и всячески пытаясь отвлечь отца от работы. Наконец, бросив шило в ящик, Шин вздохнул и покорно пошёл к прошивочному столу у окна, за которым его сын обычно учил уроки. На самом деле мальчик был совершенно равнодушен учёности. Он был полной противоположностью своего отца: имел много друзей во дворце, якшался с детьми слуг, любил гулять, тащить ветки, камни и всякий мусор в карманы, за книгу по доброй воле не садился, перо в руки не брал. Он был игривым непоседой, что, впрочем, допустимая норма для своего возраста, но это подсознательно разочаровывало Су Хёка. У него не было никаких инструментов, кроме шантажа и принуждения, чтобы выучить сына грамоте. К его тринадцати годам Шин перечитал все детские книжки из королевской библиотеки, хватался за сложную не по уму литературу, жадно проглатывая страницы. Он говорил на двух языках и мог вести счёт не хуже писчих. Его сын наотрез отказывался учить родной язык, тот, на котором они по сути не общались, и аргументировал это тем, что ему и нынешнего для понимания достаточно, к стыду Су Хёка считал на пальцах и писал еле-еле.       - Каких камней ты опять натащил? – устало спросил Шин, делая заинтересованный вид. Он был сам в себе, придушенный собственными страхами и переживаниями, и ему с трудом удавалось сохранять для сына привычный спокойный вид.       - Вот, - мальчик схватил со стола носок, под завязку набитый свежесобранными орехами каштана, лаковыми, блестящими, горящими, как натуральный самоцвет. Парень высыпал каштаны на ладонь и протянул их отцу, без интереса зажавшего один орех между пальцев и перекатывая его в ладони.       Су Хёк не сразу понял, что сын пришёл на занятия в одном носке, а когда заметил, что он определил за «мешочек» для «рубинов» тяжело вздохнул.       - Они правда красивые, Су Ён, но они будут такими, только пока свежие. Сейчас они полежат у тебя пару дней и станут высохшими и скукоженными камешками.       - Не правда! – возмутился мальчик, - эти будут много лет такими лежать. Им хоть бы хны, вот увидишь!       - Что это ещё за выражения? – Су Хёк спросил укоризненным тоном и вернул каштан сыну.       Мальчик фыркнул, но исправился и сказал как-то по-другому, нехотя выбирая официозные слова и передразнивая отца по-взрослому строгим тоном.       - Показывай, что ты вчера без меня написал, - сказал Шин устало и сел на табурет, подперев подбородок локтем. У него не было ни сил, ни настроения заниматься грамматикой, но это помогало ему переключиться. Уроки Су Ёна были для него чем-то вроде отдушины.       - А можно корзиночку? – мальчик тыкнул пальцем на деревянный поднос, стоящий на высокой стопке списанных на реставрацию книг, и нетерпеливо потёр ладошки.       - Нет, не бери оттуда ничего, - сохраняя самообладание, отрезал Су Хёк, - разворачивай пергамент. Где твоё письмо?       - А почему нельзя? У тебя тут столько всяких вкусностей, ты же один их не съешь, - обидчиво заметил ребёнок и показно надул губы, складывая руки на груди, как это обычно делал отец, и отвернул лицо. Шин никогда не позволял ему угощаться королевскими подношениями, которые стражники приносили Су Хёку в архив.       Он был уверен, что еда была отравлена если не вся полностью, то по крайней мере некоторая её часть. Шин не верил, что всё может быть настолько просто. Су Хёк ждал, что после каждой ложки щей, после каждого рёбрышка и пирожного у него случится припадок, пойдёт кровавая пена изо рта, парализует тело, откажут внутренние органы.       Шин не сомневался в безграничной великодушности и нерешительности своего короля, Су Хёк думал о том, что яд мог подсыпать капитан стражи, напрямую заинтересованный в смерти государственного изменника. Спихнуть спланированную мучительную смерть на суицид – одна из сильных сторон отдела внутреннего государственного сыска. Он сам ел с опаской, отламывая по маленькому кусочку и смакуя его на языке, боясь глотать, чтобы проверить яства на наличие ядов. Шин не пережил бы, если бы сын пострадал по его вине и выпил из предназначенного для предателя отравленного графина или надкусил пирожное, начинённое крысиным ядом.       Отец собрал в охапку пергаменты со стола, перебирая их по одному и сверяя содержание. Вот деление в столбик – счёт, вот небрежные рисунки – черчение, вот изрисованные закаляками и рожицами бумаги – история.       - Не вижу письма, Су Ён, - заметил Шин как бы с удивлением.       - Ну не знаю… - протянул ребёнок, нерешительно шаркнув ножкой и глядя в верхний правый угол, задрав подбородок, - забыл, наверное, в музыкальной. Я сейчас сбегаю. И вернусь. Да.       Мальчик подорвался и уже через два шага юркнул за этажерку, а в следующий момент Су Хёк услышал цокот каблучков на его ботинках по мраморному полу – ребёнок вышел в библиотеку.       - Куда побежал? Стой, - Шин бросился догонять ребёнка, улепетавшего уже за пределы архива.       Су Ён делал всё, чтобы увернуться от обязанности и подольше где-то побродить и поразгильдяйничать. Местами Шин узнавал в своём сыне Вольфганга, такого же непоседливого и неуёмного, только осознающего неизбежность своего обучения и обречённо возвращавшегося к Су Хёку каждый раз за советом.       - Стой, кому говорят! Остановись! – повысил голос Шин, выбежав из архива в библиотеку и застыв в арочном проёме, отделявшем его от читального зала. Королевская стража молниеносно отреагировала и угрожающе выставленными копьями дала понять, что ещё шаг – и к Су Хёку применят силу. Это была черта, за которую король строго запретил заходить бывшему другу.       Мальчик замер посреди пустого читального зала, обернувшись всем телом и стыдливо опуская голову. Су Ён знал – отец не побежит за ним, не ударит и выругает. Ему физически сюда нельзя. Так что ребёнок воспринимал читальный зал как безопасное место, перебежав которое без оглядки можно было безнаказанно улизнуть от отца. Но сегодня Су Хёк отреагировал быстро.       - Подойди ко мне сейчас же! Ну! – крикнул Шин через всю библиотеку, и Су Ён вздрогнул.       Ребёнку пришлось вернуться. Мальчик поднял глаза и тут же опустил их, не справляясь с тяжёлым осуждающе-строгим взглядом отца. По существу он не настолько провинился, чтобы быть наказанным, да и сам Су Хёк мало занимался с сыном, чтобы как-то регулярно его журить. Шину просто было невыносимо тошно на сердце, и это обострило его нетерпимость к некоторым шалостям ребёнка.       Су Хёк тяжело вздохнул. Он почувствовал, что погорячился, и тут же сменил тон. Шин обессиленно стянул первый попавшийся пергамент с этажерки, на ходу разворачивая его и поверхностными кусочками читая текст.       - Перепиши мне три этих абзаца, - Шин небрежно бросил пергамент на стол, - красиво перепиши. Разборчиво. Ты умеешь, - добавил в конце, чтобы задание не выглядело чересчур лёгким.       На деле он не контролировал, что он там писал.       Сколько бы Шин и злился на Су Ёна, без должного терпения относясь к его детским провинностям и оплошкам, он был безумно рад каждый раз его видеть. Сын был единственным, что у него осталось неизменным от прошлой жизни. Су Хёк потерял всё – влияние, авторитет, имущество, друга и любовника, товарищей-единомышленников, всё пошло прахом, и только тёмные сапфировые глазки прямо как из отражения в зеркале смотрели на него с прежней преданностью, уважением и любовью. Это ещё хоть как-то поддерживало его и вынуждало не сводить счёты с жизнью. Останься Шин совсем один, он бы уже удавился на ремне или перерезал канцелярской бритвой вены, но у Су Хёка не хватало на это смелости, чувствуя ответственность за ребёнка. Мальчик ведь ничего не знал о перевороте… это всё прошло мимо него стороной, замялось, утонуло в пучине дворцовых интриг и сплетен, так что «заточение» отца в библиотеке Су Ёну было совершенно непонятно. Мальчик думал, что папа сам хочет сидеть здесь, ночуя, потому что занят неотложной работой. Су Хёк не удивился бы, если узнал, что Вольфганг сохранил ему жизнь и обеспечил работой только ради ребёнка, которого сам король очень любил и к которому относился, как к родному сыну, при том что к своим тридцати двум годам Вольфганг так и не женился и не заимел законного наследника.       Демонстративная казнь папы стала бы для мальчика ударом.       Су Ён приходил в архив каждый вечер, кроме субботы и четверга, когда у него были поздние занятия фехтованием и верховой ездой, но однажды мальчик перестал приходить к отцу и не показывался на улице перед окнами. Шин, сбившийся со счёта дней и погружённый в собственные переживания поначалу не заметил отсутствие сына, списав его временное отсутствие на недомогание или забывчивость, разгильдяйство, в конце концов, и уже моделировал ситуации, в которых вычитывал его и готовил, готовил воспитательную речь.       Но когда пошла вторая неделя его одиночества, Су Хёк занервничал. Стражники молчали, как стеллажи, с капитаном связаться было невозможно, библиотекарский надсмотрщик был глухонемым стариком, что с него взять, а архивед был в отъезде и не знал даже, что у него в подчинении состоял бывший министр финансов. Отрезанный ото всего дворца, запертый в архиве, как в золотой клетке, немощный и разбитый, Су Хёк забоялся.       В привычное для их встреч время Шин становился в арочном проёме между архивом и библиотекой, даже носками ботинок не переступая линию-водораздел, за которую ему строго запрещено было заходить, и подолгу искал в читальном зале тёмную макушку, щурясь и стараясь разглядеть в каждом колыхании шторы, в каждом скрипе дверцы своего мальчика. «Шутит, сорванец» - успокаивал себя Шин поначалу, но потом решил, что Су Ёну не хватило бы выдержки и смелости устроить такой затянувшийся спланированный розыгрыш. Су Хёк звал его по имени, выглядывал в единственное открывающееся в архиве окно, провоцируя стражников, а потом напивался заварки и шёл чинить книги, до глубокой ночи не засыпая и подсознательно надеясь, что утром Су Ён придёт чумазым и разлохмаченным и расскажет какую-нибудь неправдоподобно-глупую историю про поездку в город с главным поваром или портным мастером.       И мальчик действительно скоро вернулся.       - Папа, ты тут? – нерешительно раздался ещё не сломавшийся голосок между заваленных стеллажей и этажерок. Су Ён стоял в проходе, обнимая арку обеими руками и неловко выглядывая из-за стражника.       Шин вздрогнул, слыша знакомый голос и срываясь с рабочего места от нетерпения. Сердце у него в один момент пропустило удар. Он бросил иглу, бросил горячий воск и ванночку с рисовым клеем, опрокидывая её на рукописи в спешке. Су Хёк позвал сына по имени, идя на звук, и, до смерти перепуганный, подбежал к выходу.       Ребёнок стоял без вещей в чистой дорожной одежде. Су Ён сбросил плащ, небрежно вешая его на угол дверцы за капюшон и расстёгивая две верхние пуговицы на курточке.       - Ты куда пропал? – изо всех сил скрывая отчаяние и испуг, спросил Шин, делая вид по-строгому справедливого родителя. На самом деле он не готов был ругать сына, так что после любого его «я больше так не буду» он готов был обнять Су Ёна и всё ему простить, только бы ребёнок никогда больше не исчезал из его жизни вот так без объявления войны.       - Вольф забрал меня тогда с собой на охоту рано с утра, и я не успел предупредить тебя об этом, а написать тебе записку он мне не разрешил. Вот. Сказал, ты уже знаешь. Мы приехали недавно и пообедали. Я покушал, меня Вольф накормил, в серебряной зале там. Ну вот я и это… я утку убил!       Су Хёк слушал, и у него слово от слова начинало сильнее колотиться сердце. Шин и до этого знал, что король проводит много времени с его сыном, но не знал, что они общались после особых обстоятельств с господином министром. Впутывать мальчика Су Хёк не хотел, да и стража не позволила им так просто пошушукаться, чтобы передать какие-то слова для Его Величества, так что Шин и словом не позволял себе обмолвиться с сыном на эту тему. Су Хёк не задавал вопросов про короля и ничего про него не рассказывал, боязливо наблюдая за реакцией мужиков в латах, хватающихся слухом за каждое слово.       Су Ён весь вечер рассказывал что-то про седлание большой пятнистой лошади, про стрельбу из лука, про стаю птиц, про кабанов и лис, про ловушки, приманки и «дуделки». Шин уронил голову на ладони и с облегчением выслушивал эти бессвязные пересыщенные эмоциями истории, в глубине души радуясь, что ничего страшного не произошло и что он сам себя как обычно накрутил.       Сегодня Су Хёк не стал требовать от мальчика никаких заданий, да и на прошлые прогулы и невыполненную программу закрыл глаза, обрадовавшись одному только его приходу. Перед тем как отправить сына спать, Шин обнял его, прижимая маленькую макушку к груди и целуя его в лоб, как когда-то в детстве целовала его мама, но вдруг почувствовал под рукой какой-то бугорок на внутреннем кармане пиджака.       - Что это у тебя там? Покажи… - Су Хёк похлопал сына по груди с правой стороны, где и был этот кармашек, но мальчик только небрежно отмахнулся, заявив, что там какая-то «финтифлюшка», которую он намерен был случайно потерять.       Шин настоял, идя на принцип гораздо больше, чем реально интересуясь игрушками своего сына. Су Ён быстро сдался и небрежно достал из пиджака небольшие очки в круглой тонкой оправе, крутя их между пальцами за дужку.       - С каких пор у тебя стало портиться зрение? – недоверчиво спросил Су Хёк. Он с малолетства носил очки из-за своего пристрастия к чтению в темноте лёжа, но вредной привычки такого характера Шин за своим сыном не замечал. В наследственности дело тоже быть не могло, ведь Су Ён много лет не жаловался на глаза, метко стрелял и дальнозорко всё видел.       - Нормально всё у меня зрение. Это так… просто, - не находил рациональных объяснений мальчик.       - Откуда ты их тогда взял? – подводил Су Хёк.       - Да это я не брал, это мне Вольф дал. Носи, говорит. А я в них не вижу, всё рябит, плывёт. Как ты только в них ходишь… В общем, если он тебя спросит, ты ему не говори, что я их не ношу, а то он ругается. Говорит не снимать. Вот.       Шин нахмурился. Он приложил кулак к подбородку, задумавшись, но рациональные объяснения действительно совершенно не шли ему на ум. Су Хёк забрал из рук ребёнка очки и примерил их, заменив свои нынешние, и в тот же момент понял, что это не какие-то любые очки, а те самые, которые он сам носил в подростковые годы. Шин узнал разболтанные остренькие наносники, сточившиеся определённым образом, слабые пружинки в механизме дужек и определённую вогнутость стёкол, подходящую ему по диоптриям годам к пятнадцати.       Уже в тот момент Су Хёк понял, что здесь было что-то не так, но он отпустил сына, вернул ему королевский подарок и ушёл обратно за работу.       Только руки у него дрожали, шёлковая нить не проходила даже в самое широкое игольное ушко, бумаги неловко рассыпались, ложка судорожно барабанила по краешку чашки, когда Шин решил помешать ею чай.       Ночь снова прошла без сна.