V. Исповедь

Месяц назад Известие о том, что Максим в тюрьме дошло до княгини Марии не сразу. Их последняя встреча была при столь тягостных для неё обстоятельствах, что какое-то время она и сама не хотела его видеть, погрузившись в ту оглушающую и опустошающую сознание скорбь, которая настигает женщину, которая недавно похоронила ребёнка. После похорон Сони Нарышкины почти два месяца никуда не выходили из дома и не принимали никого у себя. Долгими часами сидя на кровати покойной, одна, женщина погружалась в страдание, ненавидя весь мир и себя. Дмитрий Львович смотрел на неё с молчаливым смирением, не решаясь хоть как-то взбодрить её дух и говорил всем знакомым: «Маше теперь нужно выплакать все свои слезы». Она удивлялась, как теперь он может быть таким сильным и просто делить это горе с ней вместе. Все эти годы, зная, что Соня не от него, он относился к ней, как к родной дочери и княгиня не могла его упрекнуть в равнодушии к её смерти теперь. Но кто-то из них должен был продолжать жить и оставаться опорой другому, и в худший момент её жизни, кто бы мог подумать, что этой опорой станет ей он? Только весной они начали выезжать, и то потому, что вскоре затворничество сделалось для Марии невыносимым. Её душа и её тело, кажется, просто физически не могли больше страдать. И если раньше она не хотела видеть никого рядом, то теперь не могла оставаться одна и загрузила себя таким количеством домашних дел, что времени на размышления просто не оставалось. В начале апреля они были в гостях у графа Румянцева и в разговоре с хозяйкой дома речь как-то зашла о медицине и о врачах. «Вы слышали... А тот австриец... Врач... В тюрьме нынче по делу о шпионаже! А с виду такой порядочный, учёный человек! Как обманчиво может быть впечатление...» — как бы между делом заметила графиня, передавая Марии чашечку с чаем за столом. На мгновение внутри всё застыло, но уже через секунду ожило, встрепенулось, куда-то взлетело и вдребезги разлетелось. Как чашка, выпавшая в это же мгновение из ослабевшей руки. И, к счастью, всё внимание хозяев было приковано к той самой чашке и никто не обратил внимание на выражение лица княгини в этот момент. Дмитрий Львович, поражённый не меньше её этой фразой, стал тут же задавать вопросы. Никто ничего не мог объяснить им и все только удивлялись, что Нарышкины до сих пор ничего об этом не знали. Каких трудов стоило владеть собой в эту минуту! Не сорваться, не заплакать, не начать в панике куда-нибудь бежать. Нет, слез не было, был только шок, который вытеснил теперь всё прочие мысли. В тюрьме? Наверное, сообщи ей, что Максим умер, она бы не так была поражена. — Вы в это верите? Это же абсурд... Невозможно... — пробормотала княгиня, едва они с мужем очутились в карете, чтобы ехать домой. Дмитрий Львович был совершенно растерян и озадачен, но от неё не укрылось, как он посмотрел на неё, когда она, вцепившись в рукав его сюртука, твёрдо сказала: — Мы должны помочь ему! На следующий день князь ушёл на весь день и вернулся домой поздно в мрачном расположении духа. Оказалось, он обошёл сразу несколько своих друзей из чиновников, был и в больнице, где работал Максим, и в министерстве и новость, которую принёс он была неутешительна: доктор Эттингер находится в Петропавловской крепости и обвиняется в связи с антигосударственными тайными обществами и шпионаже. Указ о его аресте подписан был лично императором. Оказалось, что за последние полгода были задержаны или допрошены многие из самых знатных семей. Под особым вниманием были молодые люди до тридцати лет, дворяне, некогда проходившие военную службу. — Ну я знал, что этим всё кончится! — в сердцах произнес князь Нарышкин. — Что доктор куда-то да вляпается! Натура такая! С Аракчеевым знался... И со Сперанским... И черт его знает, где ещё он бывал! — Я не верю... Его оклеветали... Я точно знаю, что он ни в чем не виноват... Я пойду к императору... — она произнесла это всё машинально, и была за руку остановлена мужем, который выглядел непривычно серьёзно и даже строго. — Нет, Маша. К Александру ты не пойдёшь. Сделаешь только хуже. Унизишь себя. Да он и не станет тебя слушать... Если уж кто и должен идти куда, то это я. Если фамилия Нарышкин ещё что-то значит. Мария в изумлении смотрела на мужа, не узнавая его. Она помнила, как тогда в Вене он едва ли не держался за её юбку, когда Александр был болен и оставался в их доме. Как он всегда находил десятки возможностей уклоняться от принятия решений, которые требовали проявления хоть какой-либо воли. В их семье все решения принимала она и вот сейчас... Ей это не снится? Он готов поступиться комфортом и куда-то идти и что-то делать? Очень скоро выяснилось, что фамилия Нарышкин действительно кое-чего стоит. Вернее, стоит очень даже не мало, потому что куда бы Дмитрий Львович не обращался с просьбой помочь с этим делом, везде ему приходилось раскрывать кошелек. Сначала он дал денег следователю, чтобы тот только показал ему документы. Потом начальнику Петербургской полиции, а прежде паре чиновников, которые устроили саму встречу. Начальник полиции проявил большое участие — поохал, поахал и в итоге сказал: — Доктор, по-моему, человек славный. Принимал у моей жены роды. Тяжёлые были, а сейчас у меня здоровенький мальчуган. Я бы и рад помочь, но у меня связаны руки. Там дело на контроле у императорской канцелярии. Надо расследовать, а времени нет. Насколько я знаю, там и улик против него особенных нет... Но тут одно цепляется за другое... Кто-то свидетельствовал, что он магнетизмом ещё промышлял. Дай тут Бог, пойдёт как обыкновенный мошенник... Тут, Ваше Сиятельство, не поможешь никак. По закону положено ему сидеть в тюрьме. Нельзя отпустить без решения суда. — Как у вас странно, однако, с законом. Арестовать, стало быть, по доносу и без доказательств оно можно... держать порядочного человека в тюрьме. А освободить — тут закон сразу нужен! Хорошо работаете, ничего тут не скажешь! — воскликнул Нарышкин, разозлившись в конец. Вся приветливость начальника полиции в один миг испарилась и он официальным, канцелярским тоном тут же сказал, что князю с этим вопросом нужно в другое ведомство обращаться ибо не «он тут законы придумывает». Несмотря на такое окончание встречи, последняя фраза заставила Дмитрия Львовича хлопнуть себя по лбу. Максим, как никак иностранец, и дело его может быть рассмотрено через посла в Австрии! Решено было не ходить вокруг да около и пригласить Нессельроде прямиком к ним на обед. Помня, что Карл Васильевич больший гурман и гедонист по части кулинарии, Мария заказала повару приготовить такой роскошный обед, что Нарышкин, взглянув на сумму, потраченную на продукты только тяжело вздохнул: — А этот взятки берёт едой! В назначенный день Карл Васильевич вместе с супругой явился на обед. Никогда до этого он не был приглашён к Нарышкиным вот так вот, можно сказать, приватно, и явно принял это приглашение за комплимент. Где-то между закусками и горячим он, немного захмелевший уже от мадеры и коньяка, сам завёл разговор о Венском конгрессе и стал вспоминать, как славно они тогда проводили время в Австрии. — У Меттерниха, знаете ли, были лучшие на свете профитроли... — вздыхал он. — Зато у Александра Павловича всегда отменная икра! Он продолжал разглагольствовать о плюсах и минусах европейской и русской кухни, и Дмитрий Львович, видя, как напряжённо сжимаются на коленях кулачки у жены, похлопал её по руке и послал многозначительный взгляд: «Терпение, Маша, терпение!» — Да, приемы у Меттерниха были лучшими. А как сам он? Здоров ли? — А что ему сделается... — Карл Васильевич улыбнулся. — Он следит за здоровьем. Употребляет только здоровую пищу... Вы знаете, что для здоровья всех функций необходимо употреблять растительной пищи не менее четырёх порций в день? — Я слышал, что нынче у него с государем нашим приятельские отношения, — перебил его князь Нарышкин, не дожидаясь, когда Нессельроде снова заговорит о еде. — Да, верно. С Австрией у нас дружба. Я вот на будущей неделе с посланием от Меттерниха нашего посла принимаю... Княгиня вскочила и со словами «а теперь пора и десерт!» вышла из комнаты. Нарышкин аккуратно вытер рот салфеткой и посмотрел на министра с самой приветливой улыбкой. Тот доедал кулебяку и громко восторгался степенью прожарки капусты. — Это так кстати, Карл Васильевич. Может быть, вы смогли оказать мне небольшую услугу... Он начал говорить, и Нессельроде внимательно слушал, не отрывая тем не менее вилки от рта, и выражение лица его делалось всё более серьезным. — Но Дмитрий Львович, голубчик... Ведь с этим же не ко мне... Не по моей это части! — после некоторого молчания произнёс он. — Но может быть можно подать прошение какое... Через посла. Доктор Эттингер ведь иностранец. Ведь он должен быть под защитой... — Подать прошение он может через своего адвоката. Но я вам скажу честно, как друг. Дело это долгое и едва ли приведёт к результату. — Нессельроде отодвинул тарелку и придал лицу совсем скорбный вид. — Вообразите сколько в Российской империи иностранцев... Если же каждым попавшим в тюрьму вот так заниматься, то тут ведомств не хватит! Будь он на дипломатической или государственной службе — другое дело. Будь он граф или князь... Но доктор Эттингер лицо частное. Вы сказали, что он обвинён в шпионаже... Ну так если оно так и есть, то Меттерних и сам им заинтересуется и уж как-то решит этот вопрос... — Помилуйте, а если он ни в чем не виноват? Если он в тюрьме по ошибке! — воскликнул Нарышкин. — Ну тогда уж как Бог расположит... тут я ни чем не могу вам помочь. Повисла тишина. В столовую с подносом вошла Мария Антоновна. По одному лицу мужа она всё поняла и с перекосившимся лицом, отвернувшись, плюнула в чашку с кофе. На следующий день Дмитрий Львович был в Зимнем дворце. Давно уже отойдя от жизни придворной, он был поражен, как изменилась теперь здесь атмосфера. Чтобы попасть на личную аудиенцию к императору (а именно это теперь было нужно) необходимо было подать письменное заявление секретарю, где подробно расписать все детали вопроса и более чем половину таких обращений отклонялось ещё на приёме, независимо от статуса обратившегося. Приёмная Его Величества была полна людей с мрачными, напряжёнными лицами, которые поглядывали друг на друга недобро, будто каждый в другом заведомо видел конкурента или врага. В одном из многочисленных кабинетов Нарышкин встретил князя Волконского, который был единственным, кто отнёсся к его ситуации с сочувствием. Однако он довольно жёстко разрушил надежды Дмитрия Львовича на успешность всего предприятия. — Взгляните, — он указал ему на сидящего в кресле молодого мужчину с осунувшимися чертами лица и как будто бы стеклянным взглядом. Его лицо показалось Дмитрию Львовичу как будто знакомым. — Вяземский. Пётр Андреевич. Здесь по делу поэта Мицкевича, своего друга. Служил в Польше, пока не был отставлен от занимаемой должности с запретом возвращаться в Варшаву. Некогда был адъютантом и личным переводчиком императора во время выступления на сейме. Теперь же почти что в опале из-за интриг Новосильцева. Третий месяц пытается переговорить с Александром. И всё без толку. Император почти никого не принимает. Дмитрий Львович смотрел на Волконского и от него не укрылось, каким грустным и подавленным был его взгляд. И словно прочитал его мысли, князь быстро добавил: — Я, Дмитрий Львович, и рад был бы помочь. Но не могу. Попробую заикнуться, рискну впасть в немилость. Александр Павлович теперь никому не доверяет. Вы не старайтесь. Только гнев его на себя навлечете. — И отведя Нарышкина в сторону, тихонько сказал, — Попробуйте нанять адвоката. Есть в Петербурге один человек... Невозможные делает вещи. Но предупредить должен, что в порядочные дома он не вхож. Берёт очень дорого, но не проиграл ещё ни одного дела...

***

— Он, Маша, был адвокатом графа Румянцева по делу о растлении малолетней племянницы, которая была на его содержании... — спустя пару часов рассказывал Нарышкин жене. — Три года назад оно прогремело. Там и свидетели были... И возмущалась общественность... Все были уверены, что будет обвинительный приговор. Но в итоге девушку обвинили во лжи, а с графа, напротив, сняли все обвинения. Грязное дело. Я о нём в газетах читал. Этого Руффе тогда самим сатаной называли... Страшно к такому человеку за помощью обращаться. Ах, Господи, был бы жив наш Ушаков Федя! Он бы точно помог! Теперь вокруг государя одна шваль! — Может быть, попробовать через Илью? Кучера Александра? Я знаю, что к нему обращались за помощью... Он передавал некоторые прошения. Никто из них не решался озвучивать вслух опасения, что Александр не станет ничего делать для доктора Эттингера, потому что по собственному желанию отправил его в тюрьму. И все их усилия теперь совершенно напрасны. Дмитрий Львович не рассказал жене, что писал даже к императрице Марии Фёдоровне, на службе у которой состоял доктор, и получил очень холодный ответ, в котором говорилось, что вмешиваться в это дело она не имеет возможности и это было бы совершенно неправильно. И что если доктор Эттингер ни в чем не виноват, то суд во всём разберётся и его оправдает. — Они все от него отвернулись. Все... — в голосе Марии звучала бессильная злоба. Илья был её последней надеждой. Добрый извозчик не раз помогал тем, кто к императору не мог пробиться с прошением. К счастью, она неплохо знала его ещё со времён, когда была с Александром, и Илья очень хорошо к ней относился. Он часто возил её на свидания в Зимний дворец или передавал подарки или срочные сообщения. Летом он всегда угощал её медовыми яблоками из своего сада и мог даже под настроение рассказать во время поездки какой анекдот. Александр ему особенно доверял и неоднократно сам говорил ей: «он один из самых близких людей мне. Я бы доверил Илье свою жизнь.» Разыскать кучера было несложно, Мария знала адрес, по которому тот проживал в Петербурге недалеко от Фонтанки. Гораздо труднее Илью было застать дома, поэтому ей дважды пришлось передавать сообщение через его детей и жену. В конце концов, тот сам заявился к Нарышкиным — широкоплечий, косматый исполин с добрыми голубыми глазами. Увидев его, Мария Антоновна не сдержалась и с возгласом «ах, Илья! Только ты мне поможешь!» бросилась со слезами на его могучую грудь. Кучер, смутившись, переминался с ноги на ногу и всё повторял: «ну, полно, Мария Антоновна... Полно!» Она попросила его, нет, не устроить им встречу с Александром, а передать ему хотя бы письмо. Это письмо Илья с ещё большим смущением покрутил в руках, а после вернул ей со словами: — Простите, Мария Антоновна, но я не могу. Последний раз за моё самовольство государь сильно на меня осерчал... Отправил на гауптвахту. Три дня там провёл... Если я что-то такое теперь выкину, боюсь, что и вовсе прогонит. — Тебя? На гауптвахту? — потрясенно воскликнула женщина. — Господи... Да что же такое с ним! — Вы уж простите меня. Но сказать по правде, может быть, доктор ваш человек и хороший, но только вот от его лечения император переменился совсем. — Грустно произнёс кучер. — Все это замечают. Вредное оказалось лечение... Мария Антоновна ничего не ответила, снова обняла и поблагодарила Илью. На него сердиться она не могла. Если уж Александр с ним, с любимцем своим вот так обошёлся, значит шансов у них больше нет. Она ничего не сможет тут сделать... С этого дня она попросила мужа оставить попытки добиться чего-то, задействуя связи. Вдруг удивительным образом оказалось, что друзей у Нарышкиных нет. Люди, которые так искали их дружбы и обещали оказать любую услугу, теперь избегали их общества. Должно быть,прошел слух о том что они хлопочут за доктора Этингера и в этом увидели подтверждение сплетни, которая дойти могла и до Александра: что у неё с Максимом роман. Кто же рискнёт тут помогать любовнику бывшей любовницы государя? Теперь, когда Соня умерла её ничто не связывает с Александром. Она теперь воспоминание нежелательное. И просто как жена князя Нарышкина никому не интересна и дружба её не нужна. О, она не сделала тут никакого открытия! Она всегда знала, что представляет из себя петербургское общество... Тщеславное и пустое, жестокое и в большинстве своём глупое. Когда Илья уходил, он сказал на прощание: — Попробуйте через Аракчеева. Сейчас нет человека ближе к нему. Пожалуй, если кто и имеет влияние, так это он... И не злой он и не бессердечный, вы уж поверьте... — Илья опустил взгляд и в волнении сжал кулаки. — Крепко любит он императора. Вы пойдите к нему... В ножки покланьтесь. Поплачьте. Он, может, поможет... К Аракчееву. Ей! Вот он — её апофеоз унижения. Какое наслаждение тот испытает, наблюдая её мучения! Плакать, просить его за Максима... Нет. К Аракчееву она не пойдёт. Дмитрий Львович, видя её страдания, не находил себе места. Как он обрадовался, когда она начала возвращаться вновь к жизни после смерти их Сони, и вот теперь он наблюдал, как воля к жизни снова жену покидает. Конечно, он давно понял причину. Маша доктора Эттингера любит. Чувство это серьёзно и, несомненно, взаимно и при этом Нарышкин уверен был: между ними ничего никогда не было. И именно то, что доктор, имея все шансы, не попытался добиться жены его, как делали многократно другие, для князя было главным подтверждением порядочности Максима. Он ему, в конце концов, обязан был и своей жизнью. Но главное, он боялся теперь, что Маша всего этого просто не переживёт. То, что она давно уже безнадёжно несчастна, он всегда знал. Знал, но так как они много лет уже вели параллельные жизни, Дмитрий Львович не считал тут возможным на что-то влиять. Теперь же она, одинокая, потерявшая четверых детей, отвергнутая обществом и императором, теряющая и молодость и красоту... Теперь она просто жена его. И если она виновата, то он прежде неё виноват. Он был старше её, и он о ней должен был позаботиться. Он должен был защищать её, но он не защитил. Потому что был трусом. Всегда и всю жизнь старался устроиться поудобнее и потеплее. Лишний раз не поспорить, много не говорить. Ничем серьёзным не заниматься. Он и женился, как будто завёл красивую кошку. Для статуса, для приличия. И для детей. Детей... У них осталась Наташа. Их первая дочь. Интересно, что сказал бы Александр, если бы узнал, что две первые девочки, родившиеся в начале романа с княгиней Нарышкиной, могут быть не от него? Дмитрий Львович никогда жену об этом не спрашивал. Официально ведь он и так признавал всех рождённых детей. Но когда о романе её с Александром всем стало известно, он посчитал, что ведь это неплохо совсем... Если император... вдруг... случайно... своими посчитает и каких-нибудь из его детей... и деньги всегда с удовольствием брал на их содержание. Он думал: «это не важно теперь, от меня они или же от него». А может и ещё от кого-то? Единственное, из-за чего он тогда огорчался, так это что Маша рожала «им» девочек. Он с ужасом вспоминал теперь один разговор с Александром, тогда, очень давно. Когда император, гладя в глаза ему, законному мужу, сказал, как хотел бы иметь сыновей. Не потому что хотел... А потому, что решил над ним посмеяться. А он все эти годы позволял над собой, но главное, над ней, над ней издеваться! Он забрал законную жену его и сделал своей наложницей. А ему платил деньги за право с ней спать и всех детей, которых рожала она, самоуверенно считал он своими. Он бессовестно приходил к нему в дом на свидания, даже из приличия не пытаясь скрываться. Он знал, конечно, что сопротивления не встретит. Дмитрий Львович подумал, что никогда не задавался даже вопросом: а любит ли императора Маша? Ее сначала, пятнадцати лет, выдали замуж, а потом он, муж, фактически отдал её другому мужчине. Не по просьбе её. Потому что Александр так захотел. «Вы государя любите больше меня...» — пошутила Маша однажды. Но теперь они не нужны больше. Они всё потеряли... Так чего же ещё он может бояться? Дмитрий Львович разглядывал маленький прямоугольник плотной бумаги — визитку с адресом Руффе. Попробовать, в конце концов, стоит. Самуил Карлович Руффе жил на Литейном — по иронии квартира его, занимавшая весь этаж пятиэтажного дома располагалась на одной улице с апартаментами графа Аракчеева. Дмитрий Львович передал с открывшим двери лакеем записку, и хозяин тут же вышел навстречу ему — разодетый в шёлковый халат и атласный чепец, весь надушенный, как кокетка. Внешность его, экзотическая, вызывала изумление вкупе с неприязнью. Длинный, смуглый, худой, с крючковатым носом и длинными, на старомодный манер волосами, Руффе был похож на уличного цыгана, из тех, кто промышляет разбоями, обманом и грабежом, и вся роскошь квартиры и одежды имела как будто нечистоплотные корни. Словно человек этот обманом заполучил ее: выгнал владельца, облачился в его чепец и халат и теперь ждёт не дождётся, какое ещё бы провернуть преступление? — Ах, Ваше Сиятельство! А я вас всё ждал... Знаю-знаю уже о вашем деле... — Руффе проводил Нарышкина через огромную заполненную антикварной мебелью гостиную, в не менее большой кабинет. Там он принялся обхаживать его, угощая коньяком, чаем с шоколадными конфетами и пирожными, которые внёс с торжественным видом лакей, держа поднос между прочим руками в белых перчатках. Дмитрий Львович с опаской оглядывал заставленные стеллажами с книгами помещение и прикидывал заодно стоимость мебели и картин на стене. Хозяин не то что скромностью не отличался, он будто бы демонстрировал богатство своё на показ. Лепнина, красное дерево, портьеры из бархата, персидский ковёр, камин, облицованный мрамором, не говоря уже о многочисленных кольцах на пальцах, каждое из которых стоить могло целое состояние и золотую цепь на шее толщиной с палец. Несомненно, сейчас проходимец этот заломит за своё участие цену... — Мне рекомендовали вас, как человека, способного сотворить невозможное, — осторожно начал Нарышкин, стараясь незаметно снять и спрятать собственный перстень, который мог быть сразу оценён. — Однако, я потратил уже немало времени и денег и результата не получил. Мне хотелось бы понимать... —Ах, Дмитрий Львович! — Руффе снисходительно улыбнулся и довольно манерно закурил длинный мундштук, выпуская слои ароматного дыма. — Вам бы сразу ко мне обратиться. Вам бы в итоге была экономия. Да, мои услуги не дёшевы, зато я гарантирую результат. — Гарантируете! Но позвольте, — не выдержал князь такого самодовольств, — как в вашей практике можно гарантировать что-то? — Я не проиграл ещё ни одного дела. И поверьте, нужно просто правильно разработать стратегию. Иметь связи с нужными людьми. Дело доктора Эттингера шито белыми нитками, как у нас говорят. В нём нет ничего сложного. Нужно просто заставить забрать заявление, которое на него написали. — А что же... Вам известно, кто написал? Руффе довольно улыбнулся и со словами «конечно, известно», встал, открыл ключом шкаф, что стоял позади и извлёк оттуда несколько разноцветных папок, которые разложил на столе. Он, несомненно, готовился к этой встрече и от этого было тревожно. — Я буду с вами совсем откровенен, Ваше Сиятельство. Тогда вы доверитесь мне. Без доверия дела такие вести невозможно... Здесь у меня досье на многих известных господ. Информация, которую этим людям не хотелось придавать бы огласке. Я использую её, когда мне нужно получить результат. — Вы шантажист! — не выдержал Нарышкин, которому всё тяжелее было скрывать отвращение. — Всё в рамках закона. — Руффе как будто совсем не обиделся. — Я мог бы на этом вот всём сделать огромное состояние... Но я лишь скромно представляю адвокатские услуги и живу на деньги, что платят клиенты. Ни у кого их не вымогаю, не краду, а лишь правильно использую факты. — В деле графа Румянцева... Тоже использовали? Или вы правда считаете, что клиент ваш был невиновен? — Меня этот вопрос, как адвоката не сильно волнует. Что ж, Иван Иванович виноват был разве в том, что такова его мужская природа? Что он, следуя природным потребностям, воспылал страстью к племяннице? Кто здесь виновен? Может быть, её красота? — Руффе возвёл глаза к потолку. — Так вы считаете, что совращение малолетних не преступление? — Ох, знаете, девушка эта прекрасно жила. Не расскажи она жениху своему перед свадьбой историю потери невинности с дуру и ничего бы тут не было. И в тринадцать лет, между прочим, девиц в деревнях уже выдают замуж! Я на суде так и сказал: вот будь мой клиент более привлекателен внешне и молод, никто бы, не взирая на возраст и родственные связи, и не думал бы жаловаться. Но увы, граф был отвратителен внешне и толст. По-человечески я понимаю, что регулярные сношения с ним девице радости не доставляли... — хмыкнул мужчина. — Но, в конце концов, если б не дядя её, в каких условиях бы девушка эта жила? Она бы и так, знаете, оказалась бы на панели... — У вас, Самуил Карлович, видать нету детей... — тихо произнёс Нарышкин, с трудом борясь с желанием встать и уйти. — Говоря, кстати, о родственных связях. — Руффе откинулся в кресле и, вытащив одну папку, по ней постучал. — На вашего доктора донос написал ведь Сперанский... Дмитрий Львович опешил сперва, а потом лицо его залило краской от гнева. Сперанский! Вот же знал он, что тот негодяй! Но как и чем доктор перешёл ему дорогу, что оказался в тюрьме? — Я, князь, человек гибких взглядов. Таково моё ремесло. Я людей не сужу. Я лишь наблюдаю... Вот, к примеру, здесь у меня список содомский... — с этими словами он, хихикнув, достал довольно объёмную папку, развернул, пошуршал там и снова закрыл. — Вы и представить не можете, сколько любителей сих наслаждений среди знатных людей. О, какие фамилии! И ведь более половины из них официально женаты! — Вы хотите сказать, что Сперанский... — обомлел Нарышкин. — О, нет-нет! Михаил Михайлович идёт по другому ведомству тут. — Руффе постучал пальцем по другой папке. — Вам же известно, что у него от покойной жены его, англичанки, есть дочь? Кстати, между делом скажу вам, что дитя родилось уже через шесть месяцев после свадьбы... Как люблю я однако, всякое духовенство... Сан им снять тяжелее, нежели чем штаны... но это уж Бог с ним. Это частные факты. Далее Руффе с довольным видом поведал, что девица эта, Елизавета Михайловна, хотя ещё и очень молода, но развратного нрава. Что она, воспитанная вдали от отца, которого очень боится и уважает, переняла между тем дурные привычки. Что с шестнадцати лет её видели в компании с мужчинами и что в узких кругах хорошо известно о страстном её темпераменте. Отец её, увлечённый полностью службой, о похождениях дочери, конечно, не знает. В ней он видит светлый образ любимой жены, памяти которой он так показательно предан. Однако преданность так же не мешает удовлетворению потребностей. — Вот вам известно, что он взял под опеку младшую сестру покойной жены, и с ней сожительствует, так сказать, с известной целью... — Руффе говорил об этом с таким удовольствием, что покраснел. — Говорят, он одевает девушку в платья покойницы и Бог ещё знает, что там с ней вытворяет... Как по мне, тут нужна помощь врача. Возможно, доктор Эттингер не оправдал его ожидания? Ха-ха. А, впрочем, разве же я осуждаю? Монахом жить нелегко. Ну, а про то, что Сперанский в молодости лежал в доме умалишённых, я думаю, вам и так уж известно... Нарышкин, совершенно потерявшийся от такого количества информации, налил себе коньяку и вытирал лоб платком. Он чувствовал одновременно отвращение к этому человеку, который торговал чужими секретами, и при этом чувствовал: Руффе действительно поможет ему. Словно прочитав его мысли, адвокат подался вперёд и похлопал его по ладони дружеским жестом. — Доверьтесь мне, Дмитрий Львович. И доктор Эттингер вскорости будет свободен. — И сколько же стоят ваши услуги? Когда Руффе назвал сумму, он порадовался, что рюмка его была полна коньяка, который он опрокинул в себя тут же с отчаянным видом. Он почти готов был послать адвоката к чёрту, но перед глазами его встало бледное лицо Маши. Господи, за всю свою жизнь он не сделал ничего выдающегося... Никакого поступка. Он тратил деньги на азартные игры, женщин и развлечения. Теперь у него есть шанс спасти хорошего человека. Принести хоть какую-то пользу... — Хорошо. Но моего имени в деле этом звучать не должно... — выдавил он. Руффе улыбнулся и протянул ему унизанную кольцами руку, скрепляя договор их рукопожатием. — Уверяю вас, вы работой моей будете очень довольны.