V. Исповедь

      Теперь Самуил Карлович сидел напротив Максима и с улыбкой пододвигал к нему несколько листов бумаги. — Против вас нет ни одной прямой улики. Мы могли бы пойти по пути доказательства вашей непричастности, но моя задача как можно скорее вытащить вас отсюда и переместить в более приятные условия. А на такое прокурор пойдёт только через сделку. Её условием будет ваше полное признание вины. — Вины? — воскликнул Максим, возмущённо. — Но если я признаюсь в том, что не совершал... — Вам сделают послабление. К тому же, по закону, вы в любой момент сможете забрать свои слова назад. Максим слушал этого странного и неприятного ему человека и не знал, что делать. Какая есть у него альтернатива? Когда Руффе ему сказал, что его нанял князь Нарышкин, то он испытал сперва невероятную радость, но чем больше слушал, тем сильнее ощущал вновь сомнение и страх. Он прекрасно знал, что для вынесения обвинительного приговора признание подсудимого совсем не нужно и Руффе прав был, что в его положение это уже мало что изменит. У этого человека на него явно был какой-то план... Максим проглядел бумаги и обратил внимание, что список преступлений, в которых он должен был признаться, стал на удивление шире. — Не понимаю... Здесь сказано о краже денег у барона Штофеля... я понятия не имею даже, кто этот человек! Я никогда не лечил его... — Когда я сказал, что вам надо признать всю вину... Я имел ввиду чуть больше, чем вы могли подумать, — Руффе вздохнул. — Знаете, всё есть вот такие... зависшие дела, где преступника найти никак не удаётся. Здесь, право, всё по мелочи... Так значит, ему надо взять на себя ответственность ещё и за другие преступления! Максим молчал и рассматривал место на бумаге, где должна быть его подпись. Всё это и звучало и выглядело дико. — Поверьте, вам не о чем тут беспокоиться. Вы не останетесь в тюрьме. Но по вашему лицу я вижу, что вы мне не доверяете... — Простите, но разве то, что вы мне предлагаете... Законно? — Законно? — тот посмотрел на доктора как будто бы с сочувствием. — Знаете, доктор Эттингер, хоть мой отец был немцем, а мать... Ах, да не важно! Но я родился в России и себя считаю совершенно русским! Я получил образование в Англии, работал некоторое время во Франции, в Париже... и так же в Вене, откуда вы сами родом. Я мог бы там хорошо устроиться и иметь работу. Но нигде, нигде я не мог получить такой свободы действий, как в России! Вот здесь есть, где развернуться! Закон! Будь вы в Австрии, разве у вас были были шансы? Ох, это европейское законодательство! Оно же нам, адвокатам, связывает руки! Вы что же... Хотите быть в глазах своих честным человеком и годы просидеть в тюрьме? — последнюю фразу Самуил Карлович произнёс уже без улыбки, с лицом очень серьёзным. «Мне было важно, чтобы вы поняли, что человек, ради которого вы проявляете благородство, того не стоит...» — вдруг всплыли в сознании Максима жестокие слова. Что ж, Михаил Михайлович урок ему преподал хороший. Максим взял перо и быстро подписал бумагу, которую Руффе с удовольствием убрал тут же в свободное папку. После чего налил им ещё по рюмке коньяка. — За вашу свободу, доктор! На следующий день Максиму было объявлено, что он освобождается из-под стражи под подписку о невыезде и до суда будет оставаться под арестом дома. Начальник тюрьмы, тот самый толстяк из кабинета, лично выдал ему все конфискованные вещи под цепким взглядом Руффе, который стоял рядом с довольным видом. Это было поразительно, но полицейский как будто радовался его освобождению, что наводило Максима на мысли, что за решение этого вопроса тот получил приятное ему вознаграждение. — Вам необходимо выбрать место пребывания. К вам там приставлен будет человек, который обязан будет контролировать ваши передвижения. — Я могу выбрать любое место? — спросил Максим. — Любое в пределах города. — Доктор Эттингер уже определился... — Руффе взял перо и сам быстро написал адрес на бумаге, жестом прервав попытку Максима что-то по этому поводу сказать. Через полчаса они ехали в повозке, Максим смотрел в окно, не веря в то, что происходит. Конечно, он все ещё не свободный человек, но возможность просто ехать так, видеть эти улицы, вдыхать свежий воздух и вместо тюремного замка слышать пение птиц — это счастье! Когда они свернули на Фонтанку, доктор Эттингер, который подозревал, но все никак не решался спросить Руффе, куда же они едут, не выдержал. — Послушайте, я не могу жить там... Это неудобно! Я счастлив буду поблагодарить Дмитрия Львовича, но... — Доктор, вы должны быть под присмотром. А Нарышкины такая уважаемая и известная фамилия... Это будет вам на пользу... — тот успокаивающе его похлопал по колену. Ему на пользу! Но не им селить у себя в доме преступника под следствием! Но эти здравые мысли недолго им владели. Максим с замиранием сердца наблюдал, как повозка по знакомой улице подъезжает к дому и думал, что уже через несколько минут увидит вновь её.. А ведь у него даже не было возможности привести свой внешний вид в порядок, он только и сумел что переодеть сюртук. Должно быть, он выглядит ужасно! Что она скажет, когда его увидит? Он боялся о чём-то здесь гадать. Вот знакомый парадный вход, белые колонны и ступени. Как чудесно пахнет осенью! Максим смотрел на огромный клён, что рос рядом с домом и думал, что так много листьев остались ещё зелёными. Невероятно, но он это дерево никогда раньше здесь не замечал. Вдруг десятки прежде незначительных деталей ворвались в сознание — вот дворник методично подметает улицу, одна из ступенек ведущих к двери, слегка скрипит. Из французской булочной напротив пахнет свежей выпечкой. У водосточной трубы на углу дома из блюдечка молоко лакает кот. Руффе позвонил в колокольчик и Максим закрыл глаза, услышав знакомый лёгкий звон. Дверь распахнулась быстрее, чем он мог себе представить. Княгиня стояла на пороге и по выражению её лица он понял... Он понял совершенно всё. Она ждала, она надеялась. Господи.. Может ли быть такое... Губы женщины предательски дрогнули, как будто бы пытаясь сдержать крик, и она порывисто, не обращая внимания на Руффе, шагнула через порог к Максиму и крепко обняла. Мужчина закрыл глаза и всё исчезло... остались только тепло тела, запах её кожи и волос. И темнота, в которую он мягко погрузился. Первым, что вновь всплыло в сознании, был доносящийся как будто издалека голос Руффе: — Это я тут виноват. Ведь он не завтракал и не обедал! А свежий воздух, знаете ли... после тюрьмы... — Да, он ужасно похудел! — другой мужской голос рядом. — Может быть стоит позвать врача? — О, он, кажется, уже в себя приходит... Максим открыл глаза. Он лежал на диване в гостиной Нарышкиных. Рядом стоял Самуил Карлович и их лакей Семён, который, как Максим мог догадаться, помог донести его... О, Господи! Он упал в обморок! Как стыдно... Князь Нарышкин сидел в кресле у камина и пил вино. Едва Максим открыл глаза и принял сидячее положение, ему был тут же поднесен полный до краёв бокал, который оказался очень кстати. Убедившись, что Марии Антоновны нет в комнате, он принялся извиняться. С ним, правда, такого прежде не случалось... — Друг мой, о чем вы! Вы почти полгода провели в тюрьме! Да я бы уже умер на вашем месте! Давайте радоваться, что вы теперь с нами, здесь! И будет вам ещё тут извиняться! — воскликнул князь и добрая, сердечная улыбка озарила его лицо, заставив Максима испытать облегчение. Убедившись, что гость их вполне уверенно уже держится на ногах, его проводили в подготовленную комнату, где Максим первым делом принял нормальную ванную, о которой мечтал все месяцы. Служанка принесла ему обед: суп, жаркое и яблочный пирог, и он съел всё с невероятным аппетитом, после чего переоделся в заботливо разложенную в шкафу новую одежду, прилёг и почти незаметно для себя заснул. Очевидно, проспал он долго, потому что когда открыл глаза, то за окном было уже темно, а в комнате, на тумбочке горела масляная лампа. — Проснулись? Максим вздрогнул. Он не сразу заметил присутствие в комнате кого-то. Княгиня сидела в кресле у окна, держа на коленях вышивание. Учитывая поздний час, можно было подумать, что рукоделием она здесь вряд ли занималась. А что же... Неужели ждала, когда он проснётся? — Никогда ещё никто при виде меня не падал в обморок... Я смею тут надеяться, что это произошло от счастья, а не от ужаса... — женщина отложила вышивку и присела на его кровать. Максим поцеловал ей руки. Теперь, когда Господь предоставил ему шанс ее увидеть вновь, он больше не хотел скрыть чувства... Как? Он думает теперь о Боге? — Максим, когда мне сказали, что вы в тюрьме... Я чуть не умерла... — она коснулась его лица кончиками прохладных пальцев, и он увидел в серьёзном взгляде серых глаз готовые скатиться вот-вот слезинки. Она тоже его любит. Совсем необязательно теперь эти вслух произносить слова. Максим мог бы много раз повторять себе, что он любви этой не достоин, что никогда не претендовал бы на неё, но после всего, что с ним случилось, он желал лишь любовь эту проживать. Чувствовать её, дарить её, и чувством этим наслаждаться. Им теперь так многое надо сказать друг другу, но куда-то делись все слова. Да и разве можно выразить словами, что он чувствует?... Ведь никакого не хватит языка. И они просто сидели так и улыбались, глядя друг на друга. Максим думал, что сейчас должен поцеловать её, но что-то его останавливало. — Вы не представляете, как я рада вас видеть здесь. Нам о многом нужно будет поговорить. Но это завтра... Завтра... — она потянулась и поцеловала его нежно в щеку. — А теперь отдыхайте... — Но я и так спал уже несколько часов... — попытался возразить он, отчаянно не желая отпускать её. — Так отсыпайтесь. Вам нужно восстановить силы. Признаться, и для меня день был очень нервный. И она ушла, пожелав ему доброй ночи. Идиот, он что же думал, что она останется? Какое кощунство в доме её мужа, который спас его, ей в таких желаниях было б признаваться! «А ведь другого бы это не остановило...» — мрачно подумал Максимилиан. — «Я люблю её и она меня тоже любит. Дмитрий Львович закрывал всегда глаза на неверность своей жены. Неужели же теперь это его расстроит?» На следующий день, после завтрака, который доктору Эттингеру показался невероятно питательным и плотным (его явно старались накормить), они втроем сели в гостиной и Максим рассказал о том, что с ним случилось. Когда он дошёл до момента со Сперанским и его визитом в крепость, Дмитрий Львович с негодованием сказал: «Этот негодяй своё получит!» Он поведал ему план Руффе, но радости от услышанного Максим не испытал. Странно, но как бы он не старался, возненавидеть Сперанского до сих пор не мог. Единственное чувство, которое он теперь испытывал — глубокое разочарование. Но когда узнал, что Руффе намерен заставить Михаила Михайловича от показаний отказаться через шантаж, твёрдо заявил: — Нет. Его дочь уж точно ни в чем не виновата. Я не хочу, чтобы она пострадала тут из-за меня. Даже если он отступиться, вся эта информация разобьёт ему сердце. Елизавета — весь смысл его жизни. Я знаю, что он поступок этот совершил не со зла ко мне... — Сердце! — фыркнул Нарышкин. — Вы послушайте! Нет сердца у этого человека! А Руффе вытащил вас из тюрьмы. Да, он, конечно же, плут и тот ещё мошенник... Но дело свое знает. А этого Сперанского самого надо посадить в тюрьму! Ох, дойти бы тут до государя... Максим вспомнил об Александре, о котором думал, пока был в тюрьме, на удивление, мало. Теперь же он стал расспрашивать князя о том, что ему известно о самочувствии императора. Он с тревогой вспоминал последнюю их встречу и гипнотический сеанс и думал, что ведь оставил Александра в крайне неважном состоянии. Отчасти он этим и объяснял возможное равнодушие императора к его судьбе. Александр имел права к его работе предъявлять претензии. Стоит ли тут объяснять, насколько Максим сам собой остался недоволен? Если бы он знал, как всё далеко зайдёт, то ни за чтобы не согласился заниматься его лечением. — Да пропади он пропадом! — внезапно воскликнула княгиня в гневе, неожиданно вскочив. — Он вас своим указом посадил в тюрьму! И даже не попытался разобраться! И не только вас! Вы знаете, что половина Петербурга живёт теперь в опале? Поэтов, писателей,философов отправляют в ссылки! Да Боже мой, умри он, никто ведь не заплачет о нём искренне! В комнате повисла тишина, и все в смущении опустили взгляды в ответ на такую произнесенную вслух дерзость. — Мария Антоновна, — осторожно произнёс Максим. — Поверьте мне, он совсем не такой ужасный человек. Если бы вы знали, каким испытанием он был подвергнут в прошлом, какую отчаянную борьбу ведёт он всю жизнь с демоном в своей душе... Вы были бы к нему чуть более снисходительны. Меня он отправил в тюрьму, потому что посчитал предателем. На его месте и другой бы поступил так же. Те записи, которые Сперанский показал ему... Я там, местами, был очень резок в выражениях и своих оценках. Я вообще права не имел ничего о нём писать и личную историю его, как пациента, подвергать такой опасности... — Вы самый благородный человек, Максим, которого я знаю. Ни один из этих людей, за которых вы вступились, не проявил снисхождения к вам. А знаете, Дмитрий Львович... Я думаю, господин Сперанский и Александр очень характером и душой похожи. Равнодушные ко всему кроме самих себя мерзавцы. С этими словами она вышла из комнаты, и Нарышкин тут же отправился за ней, как будто бы опасался,что вот сейчас жена выйти решит на улицу и всё то же самое громко на всю Фонтанку прокричать. Максим остался сидеть в гостиной и задумчиво смотрел, как распадаются на угли горящие бревна в камине. А ведь Мария Антоновна права. Александр и Сперанский действительно похожи. Есть нечто неуловимо странное — надлом, страдание, болезненность, которую он в обоих ощущал. И то, как ненавидит императора Сперанский... Ненавидит до того, что сам себя толкает на гадкие, мерзкие ему поступки. Нет, Максим не верил, что причина этой ненависти в том, что Александр когда-то отправил его в отставку. Это что-то гораздо более личное. Но что? На следующий день пришёл Руффе. Они вчетвером, включая Марию Антоновну расположились у Дмитрия Львовича в кабинете. Максим старался не показывать волнения, но его не покидало теперь ощущение, что новости по его делу не будут хорошими, тем более, что у Самуила Карловича было непривычное торжественно-серьёзное выражение лица. — Итак, до суда вы сможете оставаться под домашним арестом. Суд по вашему делу назначен через месяц, третьего числа... — Руффе помолчал немного и побарабанил унизанными кольцами пальцами по подлокотнику кресла. — Я виделся сегодня господином Сперанским... Максим и всё присутствующие напряглись. — Михаил Михайлович выразил готовность отозвать своё заявление... — он немного откашлялся. — Мне не пришлось даже его... уговаривать. Но проблема в том, что последние месяцы по схожему делу было довольно много арестов. Вот это вся ерунда о мошенничестве, нарушении врачебной тайны — это не имеет значение. Проблема в том, что против вас дали показания и некоторые другие люди... То есть вас видели в... Хм. Не важно. Я к тому, что показания Сперанского теперь не имеют особо значения. Вы иностранец. Вы замечены в контактах с лицами, которые находятся под серьёзным подозрением в организации революционной деятельности. И с учётом вашего прошлого и, уж простите, вашего отца... — Моего отца? — перебил его Максим. — О чем это вы? Я не знаю своего отца. Руффе посмотрел на него как будто бы с удивлением. Он чуть нахмурил брови, потом стащил с носа очки и стал протирать их подкладкой своего сюртука, чем едва не вывел доктора Эттингера из себя. Наконец адвокат водрузил их на место и торжественно произнёс: — Я, право, не думал, что вы не знали... Я думал, вы, так сказать, были продолжателем его взглядов... — Самуил Карлович. Я никогда своего отца не видел и не знал. Я не знаю о нём ничего кроме того, что он, вероятнее всего, был французом. Потому что моя мать, будучи круглой сиротой, юность свою провела у нашей дальней родственницы в Париже. Но она никогда ничего не рассказывала мне о нём, и я полагал, что своим появлением на свет я обязан случайному любовному приключению в её далёкой юности. Она отказывалась называть имя моего отца и я знаю лишь, что он давно погиб. — И её можно понять! Ваш отец слишком трагически известен, чтобы имя его было легко произносить... — воскликнул Руффе и неожиданно расхохотался да так громко, что сидевший на стуле кот пулей вылетел из помещения. Максим и все остальные ждали, пока он успокоится и вытрет выступившие слезы. — Вам неизвестно его имя. Но, может быть, ваше собственное вам кое-что подскажет? Вас назвали, очевидно, в его честь. — Максим... - Мария Антоновна в изумлении посмотрела на доктора Эттингера и звучание имени как будто эхом отозвалось от стен кабинета, и сам Максимилиан словно бы услышал, как именем этим зовут другого... не может быть, чтобы его отец... — Максимильен Робеспьер, — закончил за него Руффе. — Да, и если ваша мать всё это не придумала, то вы доктор, сын отца французской революции.

***

август 1825 года Обычно о своих визитах Александр предупреждал Алексея записками, но на этот раз его появление на Литейном должно было застать Аракчеева врасплох. Когда сегодня утром в кабинет к нему вновь зашел этот усатый прохиндей Клейнмихель и с мерзейшею улыбкой сообщил, что «Его Сиятельство с болезнью все еще остаются дома», терпение Александра лопнуло. Третий раз за полгода! Аракчеев вечно жаловался на многочисленные свои болезни, но Александр знал, что в этих жалобах больше притворства с целью получить свою порцию ласки и внимания. Из дел рабочих Алексей никогда не выпадал и только действительно серьезная болезнь могла заставить его пропасть почти на три недели. Каждый раз, когда Александр видел вместо своего друга физиономию его главного помощника, ему приходилось призывать на помощь все самообладание, чтобы на Клейнмихеля не наорать за то, что тот графа Аракчеева теперь так часто подменяет. Клейнмихель ему не нравился уже просто потому что своим присутствием об отсутствии Алексея напоминал Александру особенно остро. Он заставлял императора думать о том дне, когда Клейнмихель станет «постоянным». И Аракчеева окончательно заменит. А об этом думать Александр не хотел. Аракчеев принял его лежа на диване, укрывшись пледом едва ли не до носа. И Александр не сомневался, глядя на его преисполненное мукой лицо, что тот вот только что, услышав его в прихожей, возлег здесь и изображает порог своей кончины. В прошлом он бы подыграл ему и даже на эту тему пошутил, но не сегодня. — Я разбудил тебя? — Помолчав немного, спросил он и добавил, — нет-нет, не вставай. — Да что Вы... нет, не разбудили... Я ночь не спал... Промучился с болями... Вот на часок прилег... — томно вздохнул тот. — И что же, ты всегда спать ложишься в обуви? — он взглядом указал на торчавший из-под покрывала пыльный носок ботинка. Алексей, конечно, страшно покраснел и начал говорить что-то, оправдываться, но Александр даже и не слушал. Он встал у окна, к нему спиной, ничего перед собой не видя, и слышал только как кровь пульсирует в висках. У него болела голова. Теперь почти каждый день с самого утра. Боль была не то что сильной, но навязчивой, изматывающей и самое ужасное, что он к ней уже привык. Эти боли мучали его с того последнего сеанса по гипнозу и никакие ухищрения Виллие не могли их полностью унять. Кажется, голова переставала болеть исключительно во сне и лауданум помогал оставаться в таком пограничном состоянии долго, но Александр вот уже как третий месяц полностью прекратил его принимать. Наркотик затуманивал рассудок и начинал все больше брать над ним верх. Один раз Александр заснул среди бела дня, упав на стол в рабочем кабинете и был разбужен перепуганным секретарем, решившим, что ему стало плохо и согнавшим на помощь пол Зимнего дворца. В другой раз он едва не потерял сознание на параде, упав на руки Волконского, который хоть ничего и не сказал, но по его взгляду было видно,ЧТО он думал. Что они ВСЕ думали. — Я знал, что этот день однажды настанет. И ты, ТЫ, Алеша бросишь меня... а не я тебя, как ты вечно опасался, — тихо сказал он, оставаясь стоять к Аракчееву спиной. — У вас теперь другие есть помощники... меня энергичнее и моложе. На что я вам? Я старая развалина... Александр обернулся и увидел, что Алексей сидит, понурив голову. Он присел с ним рядом и взял его руку в свою ладонь. У него не было сил спорить и играть во все эти игры, в которые они постоянно играли двадцать лет. Ему было только обидно до боли, что после всего вот этого... Алексей ему не верил. До сих пор. А сколько уж между ними было разговоров. Александр дал ему все, что тот хотел, и даже больше. Так что же еще надо? — Я всегда говорил тебе, что твоего места не займет никто. Но я вижу, что тебе оно уж слишком стало в тягость. — Он видел, что Алексей весь превратился в слух и напрягся, как всегда он напрягался, когда Александр выдавал ему очередную откровенность. Откровенность ли? — Я знаю, что ты мне опять не веришь. Но вот что я хочу сказать. Я привязался к тебе за эти годы более, чем сам того хотел и мог ожидать. Мне... мне без тебя... знаешь... тошно. А тебе со мной находится рядом стало как будто неприятно. Ты что-то от меня скрываешь... или что? — Да, Вы правы. Мне с вами тяжко. — Алексей вдруг взглянул на него, и от его пристального такого взгляда Александру стало не по себе. — Вы мне поручили дело, которое, Вы знаете... делать я не рад. Я Вам преданно служу, но мне кажется порой... что от моих усилий только зло одно всем... И Вам тоже. Александр с удивлением посмотрел на него. Он намек вполне понял и каким «делом» Алексей не хочет так заниматься. Они были любовниками пятнадцать лет и еще больше, как считал он, были друзьями. И Александр всегда был уверен, что Алексей этой близостью был доволен. Он за место с ним рядом боролся, но вот сейчас ему подумалось: а что если Аракчееву по-настоящему никогда и не нравилось, то чем он был? «А что если... и он?» — Я уезжаю. Меньше, чем через месяц. Я жену сопровождать буду на юг. — Александр сам не заметил, как сменил тему их разговора. — Она нездорова. Хочешь со мной поехать? Отдохнешь и подлечишь там... хм... что у тебя так болит. Наконец-то с лица Алексея сошло это трагически-скорбное выражение и его сменило искреннее удивление. Он даже рот приоткрыл. — Как это... с Вами? Втроем то есть? Не странно ли это будет? — Не странно. Ты мне будешь нужен в делах. Ты подумай... подумай. — Александр похлопал его по колену. — Отдыхай теперь. Я увидел, что жизни твоей ничто не угрожает в эту минуту и спокойно уйду... И надеюсь увидеть тебя на своем месте совсем скоро. От рожи твоего адъютанта меня тошнит. Ты бы с ним поосторожней. Он мошенник, по-моему... С этими словами он встал и уже направился к выходу, как Алексей его внезапно нагнал и в руки дал довольно толстую и потрёпанный папку с бумагами. — Обнаружил давеча, что у меня завалялись еще со временен как заведовал вашей канцелярией. Там ничего важного. Служебная переписка кое-какая.... Обращения... Хотел бросить как мусор в печь, но Вы лучше заберите и гляньте сами. Мало ли что... приключится со мной... — Дурак, — Александр вырвал у него папки и, нахмурившись, вышел. Алексей. Их связь Александр всегда считал своей позорной слабостью, извращением, болезнью. Теперь, когда в нем умерли как будто все вожделения, когда его плоть к любым чувственным наслаждением стала мертва, он вспоминал, что с Алексеем ему было так хорошо, как хорошо, наверное, ни с кем не было. И только из одного этого извращенного удовольствия он связь эту постыдную не прерывал и не прервал бы, если бы Алексей сам тогда не встал в гордую позу. Забавно, но Аракчеев как будто для того был создан и ему послан, чтобы в грязь эту, в этот порок окунуться до дна... и хоть доктор Эттингер и говорил, что содомия — не грех, он-то знает, что через это он навсегда себя с дьяволом повязал. Ведь он всегда хотел получать полное удовлетворение. А с женщинами, сколько б их не было, он его почти никогда не мог достичь, и это его раздражало. Он за каждой из них гнался с надеждой, что может быть вот с этой... может, эта-то другая? Но нет. Он ни с кем из них не мог быть собой, как был с Алексеем. Без стыда, без совести позволяя себе делать все. Сильный не тот, кто не чувствует искушения, а тот, кто способен от него удержаться. Так вот он не способен. Да, теперь с этим покончено, но не потому что он дьявола в себе победил, а потому что физически стал не способен ему покоряться. И хотя взгляд его по-прежнему цеплялся за красивый профиль и статную фигуру, какого-нибудь молодого мужчины в его окружении и свите, Александр чувствовал не вожделение, как раньше. А только зависть. Он хотел снова быть молодым. А на свое отражение и смотреть стало противно... Даже Аракчеев и тот его больше не любит. Аракчеев бежит от него. Вот до чего он дошел. Единственный момент чистого счастья — Сюзанна. Но Сюзанна была проституткой. И он любил ее за грех, а не за ее нежную любовь и душевную чистоту, как думал. Он — червь. Эта тёмная сущность давно его поглотила. Он не выдержал этой борьбы и червю проиграл. Он надеялся, что гипноз поможет найти объяснение... Ответ на вопрос: почему? Возможно, найти себе оправдание. Но так и не нашёл в своей памяти ничего, кроме единственного ответа: он ВСЕГДА был такой. Червь с ним родился. Червь с ним умрёт. Александр подумал о докторе Эттингере. Кажется, Максим стал самым большим разочарованием, которое за последнее время он испытал. Как мог ему так поверить, столько ему рассказать! Никогда и никому по-настоящему не доверявший, он доверил себя случайному австрийскому врачу! Иностранцу! Он себя ввести позволил в гипноз и всё это ради того, чтобы узнать о себе... в довольно красноречивых выражениях то, что он всегда знал и так. А что касается его политических воззрений... Что ж, от судьбы вероятно не уйдёшь. Хоть в этом доктор не удивил его. Он ведь предупреждал и просил уехать, но Максим предпочёл проигнорировать его предупреждения. К чёрту же его. С этими мыслями Александр просматривал лежащие перед ним на столе документы. Собранные за последний год отчёты полиции о тайных обществах в Москве и Петербурге. Каждый раз когда взгляд цеплялся за хорошо известную ему фамилию, внутри что-то сжималось и злость комом вставала к самому горлу. Неблагодарные! Внезапно очередная вспышка головной боли заставила Александра застонать и закрыть руками лицо. Он отшвырнул от себя ненавистные документы и посидел так какое-то время, пока голову не отпустили стальные тиски. Потом почти машинально пододвинул к себе папку, которую отдал ему сегодня Аракчеев, и стал перебирать лежавшие там листы. Почти всё отправлялось в корзину: старая корреспонденция, испорченные черновики документов, счета, маршруты его передвижений во время выезда военного штаба, служебные записки и парочка личных писем, которые он писал к Алексею, и прочий оставшийся со времени войны бумажный хлам. Но то, что Алексей сохранил его, как хранил он порой самую глупую, связанную с ним мелочь, заставило императора улыбнуться. Внезапно внимание привлек листок пожелтевшей бумаги и, развернув его, Александр с удивлением обнаружил, что это письмо. Почерк узнал он практически сразу и внутри всё замерло. И это было невозможно. Как попало сюда письмо его отца? Письмом это, впрочем, назвать было трудно. Это была короткая записка, написанная Павлом князю Александру Куракину и датированная сентябрём 1797 года. «Никогда мне не забыть этой услуги, дорогой друг, которую ты оказал мне в поисках утраченного мной сына. Новость эта уже второй день лишает меня сна и покоя. Я почитаю за чудо нашу с ним встречу и в таких обстоятельствах. Я помню совет твой: не спешить и лучше к нему присмотреться. В этом бы прав — раскрыть ему так вот сразу всю тайну, значит не дать проявить себя таким, каков он сам есть. Бог даст, он не разочарует меня так, как разочаровывает меня теперь Александр.» Некоторое время император держал в руках листок и тупо смотрел на поблекшие чернильные строчки. Внезапная дрожь пробежала по телу, от макушки до пяток. Он резко вскочил и в панике огляделся, будто бы ожидал в полутьме его домашнего кабинета увидеть кого-то. Произошло что-то странное — вдруг вся обстановка стала другой. Нереальной, будто бы он стоял внутри картины. Александр сделал шаг в сторону и волна воспоминаний обрушилась, как ливень с неба.