***
Снег растаял. Поле покрыто пожухлой, жёлтой травой. Но небо... небо! Безумное, оно всё в движении. Оно полыхает. На моих глазах ночь сменяет день, солнце заходит и снова восходит, гаснут и зажигаются звёзды. Зеленеет трава, идёт дождь. Большой дуб покрывается зеленью. Но уже через несколько мгновений эта листва начинает желтеть, опадать. Дует холодный ветер, и налетевший снежный буран пригибает траву опять. Весна, потом лето. Осень... Зима... За одну минуту меняется четыре времени года. Мне кажется, я могу бесконечно долго наблюдать этот волшебный процесс. Слышится знакомое карканье ворона. «Теперь обернись!» Я оборачиваюсь и снова стою перед деревянной шатровой церковью. Из игрушечной она будто выросла вновь в настоящую. Крепкая, свежесрубленная. На шатре будто ввысь взмывает позолоченный крест. Я поднимаюсь по деревянным ступенькам... Дверь сама открывается, и я вхожу в темноту. Внутри тепло. Пахнет смолой, ладаном, и этот запах кажется знакомым теперь. Так пахло в избе у монаха Серафима Саровского... Я жду, что он выйдет ко мне, но вместо старца из темноты появились они — белые, прозрачные фигуры с грустными лицами. Кружась, они освещают помещение изнутри, и я вижу, что в церкви одна только комната, и она совершенно пустая. Нет ни алтаря, ни икон. Духи подплывают ко мне, и можно различить эти лица. Я узнаю сразу одно... дорогое моему сердцу лицо с большими глазами и милыми ямочками на щеках. Катя... Катиш... Я перед тобой так виноват! Я убил тебя. Я сам был отравлен, и вместо того, чтобы тебя защитить, отравил и тебя. Моя привязанность к тебе была слишком сильной. Ты моей любви, моей одержимости не смогла выдержать. Как мне хочется знать, что ты, умирая, простила меня... Один из призраков подлетел ко мне и вихрем пронесся сквозь тело, обдав ледяным холодом. Вера. Бедная... Я забрал твою юность, твою чистоту. Ты — одно из самых отвратительных моих преступлений. Я привык сваливать все свои дурные поступки всегда на Червя. Но он — часть меня, и я один и в одном лице за все отвечаю. Мне горько, что ты не узнала о моём сожалении. Вера, милая Вера, прости! Вот рядом другое лицо. Безмятежное, нежное и совсем молодое. Соня. Маленький, хрупкий твой призрак застыл в воздухе подле меня. Мне хочется протянуть руку и тебя обнять, к тебе прикоснуться... Но я ощущаю лишь холод и пустоту. Соня, я не был отцом тебе, не подарил ту любовь, которую мог бы. Мой маленький ангел, твой земной путь был недолог. Этот мир, как и я, был недостоин тебя. Ты умерла, и с тобой умерла и часть меня. Одна из прозрачных фигур притаилась в углу. От неё исходит особенный свет, мягкий, лунный и нежный. Это девушка. Я не сразу её узнаю, но чувствую, что должен сам подойти к ней. Её образ размытый, туманный. По мере шагов моих он бледнеет и тает, и я спешу. И вот она совсем рядом, и я, наконец, её узнаю. Сюзанна... Сейчас, как и в жизни моей, ты лишь видение. Ты всегда была призраком. Только я один по-настоящему видел тебя. Видел твою чистую, благородную душу. В трудный момент моей жизни ты мне была послана Богом как спасение. Твоя любовь, искренняя и простая, изменила меня. Ты спасла меня, а я не смог уберечь тебя. Этот мир покидая, ты забрала и все мои вожделения. Потеряв тебя, я понял, как всегда мало умел ценить тех, кто был привязан ко мне и был мне по-настоящему предан. Мое сокровище, ты меня слишком поздно научила любить. И я сожалею, что, встретив меня, ты вместо шанса на новую жизнь нашла несправедливую, раннюю смерть. Силуэт превращается в яркий столп света. Я тяну руку, чтобы его ухватить, но он исчезает. Обернувшись, я вижу, что духов становится больше. Здесь те, кому я намеренно или случайно причинил зло. И вдруг так становится ясно и очевидно, зачем я пришёл в эту церковь... Не сделав это при жизни, я вот теперь перед каждым могу покаяться здесь. Встав на колени и сложив руки в молитве, я обращаюсь к каждому духу и повторяю: «Прости». Едва я произношу это слово, как призрак превращается в сияющий столп света и, взмыв вверх, исчезает. Я прошу прощения у каждого, но того, перед кем виноват больше всех, мои глаза не находят. Постепенно свет гаснет, и церковь пустеет. Опустошенный, я ложусь на холодный и сырой пол. Как здесь теперь одиноко, страшно и холодно... «Просто закрой глаза...» — кто-то из темноты мне отвечает. Я закрываю глаза. — Алексаша... Вот ты где... Мальчик сонно открыл глаза и сквозь пелену долгого сна увидел в дверях старой церкви отца. На лице Великого князя одновременно недовольство и облегчение. Он стоит на пороге церквушки, за ним распахнута дверь, и за спиной его Александр вновь видит белое поле. — Ну же... Идём... — он протягивает ему руку, и мальчик, ухватившись, встаёт. Они спускаются вдвоём по ступеням и выходят на улицу, где уже наступила глубокая ночь. Белый снежный покров. Тёмное синее небо и яркие звёзды. Вырывается пар изо рта. Александр почувствовал, как моментально руки замёрзли, и посмотрел на отца. — Я потерял варежку... Тот присел на корточки и, взяв его руки в ладони, стал греть дыханием. Потом достал из кармана свою перчатку и надел ему на руку. — Ну вот... Теперь можно идти. Александр сделал осторожный шаг вперёд и провалился в снег почти по пояс. За спиной раздался весёлый, знакомый, такой заразительный смех, и через мгновение его подхватили сильные руки. Обняв отца за шею покрепче, он сонно склонил голову ему на плечо. Они шли. Тихо скрипел снег от шагов. Всё спокойно. Открыв глаза, Александр посмотрел отцу за спину и открыл рот в удивлении. Старая церковь горела! Она вся была охвачена пламенем. Его алое зарево сияет на небе, и на глазах Александра, сгорая, с крыши будто надломленный падает крест. Он рассыпается в угли, и лицо мальчика обдаёт жаром. Он подумал, как расстроился, когда сожгли чучело. Почему же ему совсем не жалко церковь теперь? — Папа, церковь горит! — Её, должно быть, поджёг кто-то... — мужчина ему отвечает. — Это не я. — Ну конечно, Алексаша, не ты. Церковь горит. Но всё рано или поздно сгорает. Отец улыбается. Он совершенно спокоен, и Александр подумал, что так и должно быть. — А куда мы идём? Нам ещё долго? — Домой. Вот, возьми, — отец достает из кармана и даёт ему красный петушок-леденец. Они удаляются всё дальше и дальше. Вот уже и горящая церковь из виду пропала. Вокруг только поле, снег, небо, звёзды и тишина... Александр знает, что они будут ещё долго идти, но это его не пугает. Они вдвоём теперь. Теперь будет всё хорошо.Ноябрь-декабрь 1825
27
«Он умер». Сперанский долго держал в руках листок бумаги, на котором резким, размашистым почерком по-русски написано было только два слова. — В Зимний дворец уже сообщили? — после некоторого молчания спросил он курьера. — Да, Великий князь, уже, говорят, распорядился о приведении присяги полков старшему брату, — кивнул тот, смаргивая блестевшие в голубых глазах слёзы и шмыгая носом. Михаил Михайлович почему-то задался вопросом: плакал ли этот молодой мальчик всю дорогу из Таганрога или донёс свои слёзы специально ему? Отпустив посыльного, Сперанский на ставших разом ватными ногах дошел до стола и налил себе воды из графина. «Он умер». На такое Михаил Михайлович не смел даже надеяться. Не важно теперь, как... отчего. Он к смерти императора не имеет в любом случае отношения. Но разве эта кончина и в такое время — не подарок судьбы? Мужчина посмотрел на висевший на задней стене его кабинета портрет государя, и губы мужчины искривились в дрожащей улыбке. «Лучшее, что ты мог сделать теперь для нас всех, — умереть. За это одно я тебе благодарен». Почему же не наступает долгожданное облегчение? Почему внутренности сковал предательский страх? «Это... чувство вины? Радоваться твоей смерти... нет-нет! Я не буду ей радоваться... Но как часто я о ней думал... Ждал, что настанет однажды этот день. Но я не поверю, пока не увижу своими глазами мертвое тело... Господи, неужели теперь...» Его мысли прервал громкий стук в дверь. Сперанский вздрогнул и крикнул: «Войдите». В кабинет вошёл взволнованный секретарь. — Ваше Сиятельство, вас требует к себе Великий князь Николай Павлович. Собирают сановников в Зимнем. Срочно.***
— Ах, Ники, мне не по себе, что ты всё время смотришь туда! Шёпот жены вывел Николая из странного оцепенения, в которое он погрузился, не сводя взгляда со стеклянной двери, ведущей в переднюю запасной половины собора. Шла ставшая с момента известия о болезни ежедневной служба за здравие императора Александра. Николай был здесь, в ризнице, у алтаря вместе с матерью и женой с самого утра. Он хотел сказать, что почему-то ждёт курьера с новостями из Таганрога сегодня, но не мог объяснить... почему? И не хотел, чтобы mama и жена вдруг подумали, что он ждёт подтверждения того, о чём никто из них не смел заговаривать. Нет, он просто смотрел туда, чтобы вдруг не пропустить... Мужчина не успел ничего ответить Шарлотте. Вот он — лёгкий стук по стеклу. За дверью стоит камердинер императрицы, которого он просил подать ему знак, если приедет новый фельдъегерь. Не взглянув на мать и жену, Николай тихо вышел в коридор и молча проследовал за слугой в библиотеку. Он ожидал увидеть курьера, но в маленькой комнате у окошка стоял граф Милорадович. Николай застыл, всё разом поняв и одновременно не понимая. Граф подошёл почти вплотную к нему, и было видно, что лоб его и виски покрывает испарина. А ещё было во взгляде, направленном на Николая, стальных серых глаз что-то настолько ужасное, роковое, что заставило молодого человека на секунду зажмуриться. — Всё кончено, Ваше Высочество. Покажите теперь пример мужества. Он думал об этом всё время, но не думал о том, что надо будет сказать, когда... То есть, если он получит это известие... Николая охватил ужас и от этого пронизывающего насквозь его взгляда, который будто бы уже был готов уже осудить, и от осознания, что он не знает, что должен говорить... «Ангел умер. Бедная мама... А я ведь графу не нравлюсь... И буду за это презирать себя, но...» Николай сделал шаг в сторону и убедился, что рядом нет острых углов. Через мгновение Милорадович, аккуратно обойдя лежащего на полу в обмороке Великого князя, приоткрыл дверь и велел позвать лейб-медика, который дежурил уже в коридоре. Он не сомневался, что этот лицемер разыграет теперь что-то такое...***
Князь Волконский смотрел на лежавшее в гробу тело. Говорят, смерть меняет внешность, но Александр не изменился. Взглянув на него, можно было подумать, что император вот так странно и крепко спал, весь вытянувшись и сложив на груди руки. Только осунулось и было неестественно белым спокойное, гладкое лицо. Глядя на него, князю хотелось наклониться и, как в юности, дружески поцеловать Александра в щёку. И в эту минуту трудно было не думать, что всё это — лишь плод воображения. «Тарасов и Рейнгольд потрудились, конечно, на славу...» Вся левая половина туловища у князя адски болела. Первая пущенная пуля дала осечку, вторая раздробила реберную кость и застряла, не повредив ни одного органа. Стыдно и горько. Этим поступком он только отвлёк на себя ненужное ему совершенно внимание. Оружие у него отобрали и закрыли в комнате. Он не знал, что происходило первые сутки, не был на отпевании. К нему заходил только Тарасов, чтобы сменить повязку и обработать рану. С ним говорить Волконский не мог. Он думал, что, может быть, случится вдруг заражение, и он умрёт... А потом ругал себя за малодушие. Он хочет уйти от всякой ответственности... Нет уже. Теперь поздно. Забальзамированное на скорую руку тело стояло третий день в городской церкви, где не прекращалась заупокойная служба. Стоит ли удивляться, что никто не спешил отвозить покойника в Петербург? Волконский не представлял, как все они теперь могут вернуться... живыми, а император... теперь и всегда... мертвецом. — А я ведь помню его ещё мальчиком... — раздался тихий голос стоящего рядом с ним Виллие. — В ту ночь, когда убили его отца, я был там. Меня позвали, чтобы осмотреть тело. Я понял, что император Павел без сознания, но всё ещё жив. Если бы я скрыл это... Если б солгал... Мог бы я уберечь его? Но я сказал правду... И когда под утро мне вновь принесли его тело, и я увидел его во второй раз, я залился слезами... Мне было так жаль его. Но что я мог сделать? Я ради сохранения порядка был должен солгать, подписав заключение об апоплексическом ударе. И всю жизнь лгать его сыну... Бедный, бедный Александр Павлович... Он в своём сердце носил такую вину! Носил чужой грех! Виллие снова заплакал. Волконский подумал, что не видел прежде, как плачет старик. В скорби есть безопасность... Но себе он не разрешал плакать, потому что боялся, что, стоит ему дать теперь волю чувствам, он утонет в горе, в слезах. Они покинули вечернюю службу вдвоем. Виллие шел с трудом, но не позволял князю дать на себя опереться. «Нет-нет... Вы ранены... Вам нельзя...» Ранен? Ранен? О, Господи, мог ли он сделаться ещё более жалким? Если бы только всё можно было вернуть! Он слабый... Он теперь, когда ничего уже не может исправить, обо всём начинает жалеть. «Тебя не выбирали, ибо ты всегда был недостоин... Не достоин его... Ты должен всё рассказать и сдаться властям. Тебя, даст бог, расстреляют. И тогда будет всё правильно. Будет всё хорошо...» Он с этими мыслями вошёл в кабинет Александра, где уже ждал его Дибич. В помещении пахло формалином, но больше спиртным. В эти дни тайком напивались, оставшись одни, все они, сегодня с утра пьян был сам городничий. Ну не ужасно ли — императору умереть в его доме? Нет ли в этом проклятия? Что его ждёт? «Что всех нас ждёт?» — думал Волконский, и все эти мысли отнимали последние силы. — Пётр Михайлович, сядь. Я хочу кое-что показать тебе... — Дибич выдвинул ящик стола и достал оттуда плотный, толстый конверт, а поверх него бросил письмо с сургучной печатью. И Волконский, вдруг, вспомнил, что Александр ему говорил о том важном, что лежит в его ящике... Но он тогда на слова эти внимания не обратил. — Ты скажи-ка мне... Почему тут написано «лично моему брату Николаю»? Волконский взял конверт и покрутил. Вложил ли Александр туда содержимое до или после болезни? Должны ли они его вскрыть? «Тебе было не стыдно вскрыть его почту неделю назад... Что же... Воли мёртвого бояться не то, что живого...» — Чтобы там ни было, это неважно... Даже если там приказ об аресте... — начал он, но Дибич прервал его. — Это готовый проект Конституции. Да, я его вскрыл. И письмо. Оно было написано, как мне показалось, незадолго до смерти. — Дибич икнул и ткнул пальцем в надпись, сделанную рукой Александра. — Петя... Ты моего вопроса не понял... Я спросил: почему здесь написано «НИКОЛАЮ», А НЕ «КОНСТАНТИНУ»? Несколько мгновений Волконский и правда не мог понять, о чём тот говорил. Ответ здесь мог быть единственным, и был очевиден. Мужчины смотрели друг на друга, и каждый взглядом своим будто бы вопрошал: ты знал? Ты знал правду? Как можно было не знать? Как он мог это скрыть? — Если всё так и есть... — Дибич неожиданно громко, неестественно рассмеялся. — Император нас всех обыграл.***
— Михаил Михайлович! Почему вы так задержались? Пришлось начать всё без вас! Николай спешно вышел навстречу Сперанскому, который шёл в направлении комнат Государственного совета по первому этажу дворца. Если бы он сказал, почему задержался, то его бы прямо сейчас должны были бы арестовать... Эта быстро промелькнувшая в голове Сперанского мысль показалась ему очень забавной. Особенно учитывая растерянный и взволнованный, а не рассерженный взгляд Великого князя. Говорят, тот упал в обморок в церкви, когда ему сообщили... — Мне нужно с вами поговорить наедине. Николай, обычно до омерзения формальный, схватил Сперанского за локоть и почти поволок за собой в малый зал для собраний. Михаил Михайлович видел краем глаза, как по коридору, возбуждённо переговариваясь, шли сановники. Что же такое он пропустил? Зелёный зал был пуст. Николай закрыл двери и указал Сперанскому на стулья, в ряд стоявшие у окна. Сам же присел через два стула рядом, но почти тут же вскочил и пересел ближе, создавая непривычное пространство интимности. — Ваше Высочество, позвольте принести прежде всего мои соболезнования... — начал Сперанский, но князь оборвал его, что также было на него непохоже. Он был бледен, а обычно причёсанные тщательно волосы прилипли в беспорядке к мокрому лбу. — Мне нужен ваш совет. Я с вами поговорить хочу... — с этими словами он сделал и вовсе немыслимое — взял Михаила Михайловича за руку. — Я готов помочь чем смогу, Ваше Высочество. — Вам, я полагаю, как и остальным, неизвестно о завещании Александра. По закону императором должен теперь стать мой брат Константин... — Николай говорил тихо, как будто боялся озвучивать то, что теперь говорил. — Но дело всё в том... что несколько лет назад было ещё решено: Константин от права наследования отрёкся. По воле моих старших братьев и завещанию, которое зачитали мы только что, императором должен стать я. В комнате повисла оглушительная тишина. Сперанский смотрел на Великого князя с недоумением, и смысл услышанных слов никак не доходил до него. Он чувствовал только с возрастающим ужасом, как будто бы что-то безвозвратно ускользает от него... что-то готово вот-вот разрушиться. — Вы? — Да. Да! Но я... я не могу! — Николай забегал по комнате. На несколько секунд — вновь облегчение. — Мой брат, царство ему небесное, уважал вас и высоко ставил ваши заслуги. Я не знаю, как мне поступить. Правильно ли обнародовать завещание, не получив ещё раз подтверждение от Константина? Не будет ли это поспешным? «Ты боишься оказаться в положении, в котором однажды оказался твой старший брат... двусмысленном. Хочешь сделать всё правильно... Это благородство и совесть? Или что-то другое?» — Полагаю, что самым правильным в этой ситуации будет дождаться ответа князя Константина... — медленно ответил мужчина. — То есть... не объявлять? Ох, я так и думал! Я и сам так хотел! Я не считаю себя вправе... Но матушка... стала настаивать... торопить... будто бы нельзя подождать... — Николай облегчённо выдохнул и, похлопав Сперанского по плечу, разом воспрял духом и встал. — Идёмте теперь в церковь. Там подписывают присяжные листы! Несколько минут понадобилось Сперанскому, чтобы до конца осознать, что он теперь услышал. Александр завещал трон Николаю... Что это меняет? Время... ещё есть время! Отменить или исправить всё? Николай! Что может быть хуже? Он вышел из зала, но прошёл не в дворцовую церковь, а по коридору в противоположную сторону, в конногвардейскую комнату, где после пересмены собирался главный офицерский состав. Почти сразу же при входе он столкнулся с выходящим из неё князем Сергеем Волконским. Увидев его, тот, как несколько минут назад Николай, схватил его за плечо. Его глаза блестели трагично и возбуждённо. — Вы уже знаете? — Знаю. — Теперь или никогда. Так все говорят. Если Николай станет императором, надежды больше не будет. И для всех нас это конец. — Он будет ждать подтверждения от Константина из Варшавы. Это займёт несколько дней. Волконский кивнул, но в глазах князя Сперанский увидел отчаянье. Он должен был, он обязан был хоть как-то его подбодрить... — Я сделаю всё возможное, чтобы задержать его. Чтобы дать нам немного времени. Он думал, он был уверен, что учёл всё. Смерть Александра должна была стать благословением. Возможностью, о которой он мог только тайно мечтать? Император скончался... естественной смертью? Не важно... никому здесь в Петербурге не пришлось обгрязать свои руки в крови. Он всё делал и сделает, чтобы и теперь избежать крови. Чтобы никому не пришлось убить императора, нужно не позволить стать им Великому князю. Но одно дело — будь наследник в Варшаве... Теперь же он должен убедить ещё тянуть время Николая и позволить России упасть вновь в междуцарствие. Сперанский не стал заходить в комнату, развернулся и прошёл вновь в коридор. Его громко окликнули. Обернувшись, он увидел графа Милорадовича, который широким, уверенным шагом направлялся к нему. Михаил Михайлович улыбнулся и спокойно ждал, пока тот пересечёт коридор и подойдёт к нему близко. Граф был выше его почти на две головы, и его широкоплечая, мощная фигура как будто давила на всё пространство кругом. — Здравствуйте, Михаил Михайлович. А что же... вы здесь? — Здесь? — удивлённо приподнял брови Сперанский. — Я шёл в церковь... — Вы заблудились, должно быть. Церковь в другой стороне. Я и удивился, увидев вас в конногвардейской. Разве же вы... офицер? В этом вопросе содержалось явно больше, чем было сказано. По спине мужчины пробежали мурашки, он перестал улыбаться. Почему Милорадович говорит с ним так странно? — Я не офицер, — он не мог придумать, как объяснить своё присутствие, и решил, что вправе не отвечать. — Вы говорили с князем Волконским... Вы с ним знакомы? — Да, я с ним знаком. Но что значит этот... допрос? — Сперанский постарался казаться раздражённым, но вышло плохо. Граф, однако, неожиданно отступил. Он извинился и, рукой указав на коридор, уже вполне любезно добавил: — Ну полно вам. Идёмте же в церковь. Нам по пути.