История, что нам нашепчет ветер

Дилюк — отличный рукопашник. Кейя вспоминает об этом снова, когда оказывается летящим в постель лицом вниз и с заломленной рукой. Горячее тело, прижавшееся со спины, сбито дышит, на поясницу давит вес, а потом по голой спине щекотно скользят длинные пряди — Дилюк отводит с лица волосы — и хватка ослабевает. Смущенный Дилюк приподнимается над замершим лежа любовником, и, кусая губы, бормочет: — Прости. Он приподнимается, чтобы слезть, переступает коленями, выбирая, куда поставить ногу, но Кейя ловко переворачивается на спину, даже не зацепив нежной кожи, и его смуглые руки с мозолями от меча и поводьев сами собой тянут аманта за бедра. Дилюк с хе-каньем летит на него сверху, даже и не подумав напрячься, а Кейя, прижимая к себе этого восхитительного мужчину, не замечает, как сжимает объятия в беспомощной нежности, и трется щекой о макушку. Что нужно было пережить единственному сыну богатого господина, чтобы на прикосновения к себе реагировать захватами, а не сонной возней и уговорами дать доспать еще пять минуточек? Кейя еще помнил, как будит Аделинда — тихий стук каблуков, раздвинутые шторы, мягкое касание к плечу и решительно-мягкое «Пора просыпаться, завтрак через полчаса». — Все хорошо, — Кейя успокаивает, целует тихо дышащего мужчину куда—то в темя и гладит по спине. — Если позволишь мне раздеться, я с радостью составлю тебе компанию в твоем проветривании разных частей тела. Он чувствует, как Дилюк улыбается, грудью, а потом тот снова садится на нем верхом. Кейя любуется им, любуется каждую секунду. Тем, как он делано-сердито отводит волосы с лица, тем, как сдувает прядку с глаз. Любит его родинки и пятна от поцелуев солнца на плечах, которых никогда не было, пока Дилюк был младше. Любит сливочную бледность его тела, любит шрамы, за каждый из которых он не знает, кому мстить, да и не может — враги Дилюка оставались в живых не очень долго и без посильного участия Кейи. Он любит Дилюка так, что болит и щемит сердце, и не может не вспоминать, как счастлив был, вновь увидев в городе. Если мастер Рагнвиндр хотел не делать из своего возвращения праздник, то он облажался — потому что Кейя ждал. Не помнил, как жил после смерти мастера Крепуса и что пережил после ухода самого Дилюка, и от того так больно и сладко было вновь увидеть пену алых кудрей после возвращения из патруля. Он скучал. Скучал, а ведь почти пять лет прошли без единой весточки — только мерцал алым в рубиновой глубине брошенный сгоряча глаз бога в его ящике. Ему показалось, его не узнали, когда он уже хотел по-юношески порывисто броситься навстречу, горлопаня во все горло счастливое «мастер Дилюк, с возвращением!», и это его затормозило. Им больше не восемнадцать, голос давно сломался, а Дилюк смотрит словно сквозь, захваченный видами родного города. Места, в котором он вырос и которое так любил, и одновременно так ненавидел. Кейя просто не посмел мешать — ходил поодаль, глядя, как пальцы в красных перчатках гладят камни всепомнящих лестниц, как Дилюк сжимается иногда в уголках, дрожа. Кейя охранял его покой, насколько хватало сил и возможностей, а сердце разрывалось. Но он не смел навязываться. Не смел просить внимания. Он и так слишком многим обязан Дилюку. Лишь спустя вечер или даже два в становящемся яростным при виде формы Ордо Фавониус взгляде некогда лучшего друга — больше, чем друга — появилось узнавание, и Кейя еще не успел опять поразиться тому, что пришло на место юношеской открытости и глубокому спокойствию, как Дилюк уже сказал, обозначая границу их отношений, разделяя на «до» и «после» все, что между ними было раньше: — Капитан Кейя. Мои поздравления, пусть и запоздалые, с назначением. Бутылка за счет заведения для вас, — и Кейя замер. Он не знал этого Дилюка. Им только предстояло познакомиться. Снова. Новый Дилюк был мастер Дилюк настолько же, насколько предыдущий был склонен краснеть и гордо, но смущенно объяснять, что мастер — это его отец, не он. «Какой из меня мастер!» — смущенно кричал, подскочив, юноша. — «Вот мой отец…» — уже тише, но гордо добавлял он. Это был другой человек. С тем же, но возмужавшим лицом, с клеймором Ордо Фавониус за спиной, испещренным следами сколов и заточек, с теми же остатками боли, что и годы назад. Они расставались не врагами, но Кейя привык держать дистанцию из уважения — и обнаружил, что ему неприятно, когда Дилюк возвращает ему его сторицей, поступками и поведением. Словом, склонности нового мастера Дилюка к реверансам и бессмысленной болтовне он не обрадовался вовсе. Кейя умел вести многозначительные разговоры, по этикету помогающие определить настроение собеседника. Разговоры с Дилюком в подобной манере были просто пустым шумом. Ни о чем. Кейя очень скучал по своему Дилюку. Но когда тот, одной дождливой не ночью задолго до полуночи, при виде его жалкой промокшей тушки вдруг упал на колени и потянулся — так, как к Кейе никто не тянулся в жизни — Альберих понял: нового Дилюка он научится любить тоже, не так сразу, не мгновенно, но раскроет для себя, как раскрывал винный букет под руководством мастера Крепуса в свои шестнадцать. Он полюбит этого нового Дилюка. С его несчастными глазами, с улыбкой-маской, с ворчанием без нотки азарта. Он сам станет таким, чтобы преодолеть все наносное. Ключом, который откроет замок. Может быть, конечно, он просто дурак. Упустил какие-то неочевидные, хорошо скрытые знаки, а может быть, так старался оставить нетронутым личное пространство, что не заметил взглядов — не с горячей же головы перед знакомыми незнакомцами падают на колени, пламенея глазами? Однако он не имел ни сил, ни желания отвергать. Кейя—полукровка—Альберих понял, что готов тоже вылепить нового себя — такого, чтобы подошел именно этому Дилюку, а не тому, которого он помнил, которого он отпустил в долгое путешествие ради учебы. Трудно сказать, получилось у него или нет сразу, и они провели кроме совместных ночей не один выезд, не раз уходили подальше от всех проторенных троп, чтобы остаться наедине. Но результат устраивал обе стороны. Результат — то, что они вместе теперь, и Кейя обожает своего мужчину, сердце горит от любви, дыхание спирает в груди, в животе вязко перекатывается жар, будто бы горячий металл в плавильне. Так, как не могло быть в восемнадцать. Так, как он не смог бы осмыслить в шестнадцать. Поэтому сейчас капитан приподнимается, чтобы поцеловать своего преисполненного тихой страстью мужчину, гладит его по щеке, заводит пальцы в волосы, тяжелее дышит, ощущая, как чужие руки ныряют в вырез, чтобы дразняще погладить его голую грудь. За окном винокурни воет ветер, в стекла лупит дождь, качая плети плюща, оплетающие стены под самую крышу. В конце концов, он не выдерживает: садится, сажая возлюбленного на свои бедра, гладит обнаженные ягодицы, влюбленно прослеживая жесткие рубчики шрамов. Этот Дилюк многое пережил, многое вынес. Его тело — карта приключений, о которых позволено спросить лишь в особенные дни. Среди воспоминаний о первом выезде зачистки лагеря хиличурлов притаились падения с лошади, тренировки на мечах в ордене и тяжелая дорога в Фонтейн, полная опасностей и стычек. А губы у Дилюка сладкие, нежные, и Кейю захлестывает снова и снова, когда он касается их своими, сминая в поцелуях. Снова и снова, не в силах насытиться — он уже давно не тот мальчишка, готовый довольствоваться меньшим. Он одержим, беззаветно верен, и когда Дилюк прижимается так крепко, не скрываясь вжимаясь возбужденным членом в живот — Кейя пьянеет без вина и стонет в чужой рот. Жадные руки сжимают задницу, оглаживают снизу вверх спину, всюду натыкаясь на шрамы — тонкие полосы, мягкие и гладкие, пересекаемые горячими жесткими рубцами недавних ран. Путь до Мондштадта был долог, верно, любимый? Дилюк не глядя ищет застежку пояса, надежно скрепившего собой штаны и зажавшего под собой длинный дол рубахи, и сдвигает ее в сторону. Звякнув, пояс падает на постель, а Дилюк запускает руку в чужие штаны, рыча под чужие смешки, когда натыкается на зажимы на доле рубашки, не дающие ему раздеть своего капитана. — Сожгу, — предвкушающе выдыхает Дилюк, пытаясь вспомнить, как так ловко Кейя выворачивается из вещей сам, вопреки миллиону ремешков, петелек и застежек. — Пощады, — рыцарь смеется, целуя надутые губы, прикрыв глаз. И раздевается сам одной рукой, привычно щелкая клепками. Дилюк подхватывает, когда надо стаскивать вещи, и вскоре Кейя падает на постель совершенно голый под удовлетворенным взглядом любовника. Светлые мозолистые пальцы скользят по смуглой коже. Дилюк обожал эту разницу, тогда как другие в минувшие десятилетия даже ее ставили маленькому еще полукровке в вину. Но Кейя, по мнению Дилюка, был так красив со своей темной кожей, бархатной наощупь. Вокруг него хотелось обернуться всем телом, и тереться, и никогда не вставать. Хотелось ерошить пальцами и дыханием пуховые волоски, водить руками, вжиматься. От мысли, что скоро это Кейя будет жаться к нему, проталкивая свой член глубоко-глубоко внутрь, Дилюк сглотнул набежавшую слюну и прерывисто вздохнул. Он… Был голоден. До Кейи. До его рельефного тела, до маленьких темных сосков на чуть выдающейся вперёд груди. До его поджарого живота, до косых линий мышц бедер, до маленькой ямки пупка, до призывно налитого члена. Его он охватывает рукой, обнажая головку из-под крайней плоти. Тёмная, блестящая. У Дилюка была просто ненормальная слабость, он всегда хотел член Кейи во рту. Но живот скрутило пустотой, и он задрожал. От мысли, что Кейи не будет внутри, стало тошно, и он сжал пальцы на боку мужчины, склоняясь, чтобы жёстко поцеловать — и почти мгновенно оказываясь обвитым руками и ногами. Кейя перекатился с ним, его член прижался к члену Дилюка, и он двинул бедрами. Рагнвиндр застонал в голос, и тоже задвигался. Они терлись друг о друга, словно брачующиеся феньки или возбужденные кошаки, помечая своими запахами и влагой предсемени, и это было так хорошо. Просто кожа к коже. Дилюку казалось, что он никогда не насытится. Никогда не откажется от этого. Будет твердить, что ему мало. Мало Кейи. Его тела, голоса, поцелуев, взглядов. Его любви. Дилюку нужно было все. Целиком. И сейчас он думал, каким же наивным был в юности. Все эти взгляды, в шутку протянутые светяшки, за которые он возмущенно пихал друга в плечо и они валились наземь яростно сопящей и ржущей кучей рук и ног, а потом лежали с намятыми рёбрами в траве или отбывали вместе наказание от наставника. Этот этап был нужен. Но Дилюка не отпускала мысль, что было бы, имей он романтическую жилку пожирнее, и расценивай более лично все, что Кейя делал для него и отца. Переданные письма, испеченное печенье, добровольно взятое на себя дежурство, и кони, приведённые за узду, когда Дилюк хотел за голову хвататься. Кейя был рядом. Заботился о нем, ничего не прося взамен, ждал, ни на что не надеялся. Смотрел, смотрел своим единственным глазом, ласково-ласково, и сейчас Дилюк хотел его укусить. Чтобы принадлежал. Был его. Перестать таиться, вгрызаться в губы при встрече, пока реакция пара с глаз их скрывать не начнет. Ждать с выездов, готовить перекусы, как бы Кейя ни кривился при взгляде на мясо с сыром. Точно знать, что никто из бывших любовников больше не узнает о новых шрамах на теле Альбериха. — Давай поженимся? — выдохнул он в перерыве между поцелуями. — Не могу без тебя больше, Кейя, не могу, не могу, не… — Я и так твой, — горячо выдохнули в рот, и горячий мокрый язык сплелся с языком так приятно, что Дилюк застонал и глаза прикрыл. Бедра и живот были мокрые, они все терлись друг о друга, Кейя взрыкивал. Дилюк думал только о том, что готов лежать перед ним, раздвинув ноги, до скончания веков, зажмурившись от удовольствия. На живот плеснуло. Дилюк вздрогнул, и тут же выгнулся — Кейя сладко мучил его, додрачивая рукой, и его шершавые пальцы заставляли уже не юношу скулить. Скользили вверх и вниз, один кружил по головке, растирая выступающую смазку по дырочке, а потом Кейя вдруг переместился — и Дилюк сжался весь, прижал руки к груди, кончая и напрягая шею, когда мокрый и горячий язык ощутимо облизал его, начав где—то за яйцами и до самого кончика, который пососали. — Хочу тебя моим, — настойчиво выдохнул Дилюк. — Хочу ждать тебя на ужин, хочу спрашивать, как тебе вино нового урожая, хочу, чтобы когда я в таверне, все точно знали, что мы будем делать наверху. Кейя не стал говорить, что все и так знают, что они не выручку там вместе считают, и поцеловал Дилюка в ладонь, которой он до этого сжимал волосы Кейи на макушке, забывшись. — Если ты так хочешь — значит, завтра мы идем в Собор, — заключил он. — Ты тоже должен захотеть, — нахмурившись, Дилюк с трудом приподнял голову от постели. Кейя в ответ только рассмеялся, и навис над ним, чтобы снова поцеловать. — И что значит — завтра идем? Кольца же! — Если бы я не хотел, — загадочно проговорил он. — То к Драконьему Хребту уже к ночи бы приписали второго капитана в нагрузку к первому. А кольца — умоляю тебя, ты правда думаешь, что Аделинда не найдет в какой-нибудь насквозь состаренной шкатулочке пару золотых колец подходящего размера? Это хранительница-то всего твоего состояния, по памяти способная пересказать тебе самому список гостей на торжестве десятилетней давности? Дилюк закатил глаза. — Ты иногда неподражаем, — захохотал без слов почувствовавший свою победу в споре капитан, и продолжил улыбаться уголками губ даже тогда, когда его совершенно немилосердно заткнули поцелуем, призванным отвлечь от яркого смущения на чужом лице. Вот только Кейя так и не сумел справиться с улыбкой. Смущенный Дилюк источал такое ненормальное количество тепла, что хватило бы устроить небольшую весну на Драконьем хребте. Впрочем, и за это тоже, Кейя и любил его так сильно.