Чучело

— Мне понадобилось полгода и пятеро ничем не выдающихся Шиноби, чтобы получить хоть какой-то результат. — Хаширама прошёлся куском ткани, смоченным водкой, по предплечью, обтёр руку до ладони и вгляделся в кожу: несколько едва различимых шрамов и видны вены у сгиба на локте, на них его взгляд и остановился, обтёр ещё раз, отшагнул вбок, подставляя руку солнцу. — Главной сложностью был размер, ну, знаешь, сделать его в разы тоньше мё ... — ровный голос не мог скрыть тревожности в резких движениях, не успокаивал, а будил смятение. — А ты знал, что Хьюга видят мелчайшие чакр, а не только те, что способен ощутить любой Шиноби? Они очень тонкие и находятся очень глубоко в теле, до них тяжело добраться, но я попытался, с помощью Шаджи и его бьякугана прикинул толщину, но первый из моих почивших помощников по неволе всё равно не протянул и пяти минут, мокутон разорвал его изнутри. Тёплые руки Хаширамы потели, это выдавало в нём волнение, он не знал, с чего начинать, не был уверен, что справится, но и не передумал: сложил печати. Тобирама почувствовал незримое прикосновение к коже у сгиба локтя, схожее с мягким течением реки. Что-то незначительное, неболезненное, но мокутон всё равно прочно опоясывал руки и ноги, вдавливал спиной в дерево, сдавливал челюсть, лишая возможности говорить. А потом под кожей, будто по костям, поползли корни, продираясь сквозь плоть. Тобирама замычал, ко взмокшему лбу прилипли потные тяжёлые волосы, всполошённые воспалённые глаза не видели, как глубоко в теле сворачивалась чакра, выбитая из потоков, оставляя на коже непрерывные тонкие полосы синяков. Он не видел, но чувствовал: мокутон, чужая чакра продиралась не под кожу, а глубже — в нутро, в душу, — заставляя остервенело дёргаться в пустой попытке вырваться из прочных тисков. — Со вторым как-то сразу не задалось — слабак умер после первого корня, вошедшего в поток. А вот пятый... — Брат улыбнулся, ему в гордость рассказывать о своём удавшемся эксперименте. Чем больше дыр внутри прорывал корень, тем сильнее лихорадило: Тобираму кинуло в жар, тело забилось дрожью, голова пошла кругом. Что хуже всего — накатила слабость: когда Тобирама, обессилив, покорно притих, Хаширама огладил его по плечу и придержал на нём руку, натолкнув на ужаснувшую на мгновение мысль, что она там останется, но она не осталась, только легче не стало. Воспалённому разуму малодушно претил беспомощный беззубый полустон в ответ на оплеуху, привёдшую в относительную осознанность. — Пятый! — голос Хаширамы поднялся почти до вскрика в секундном раздражении — потому что Тобирама оторопело смотрел перед собой — и выровнялся так же быстро, когда Тобирама взглянул прямо в его сосредоточенное лицо. — С сопротивлением он поддался мокутону и в полном здравии ума потерял контроль над своим телом, техниками и словами, но тоже умер. Брат замолчал и призадумался. Тобирама чувствовал на себе его прыткий взгляд, но совсем недолго, пока горло не сдавило раздирающим кашлем, похожим на череду глухих стонов, разбитых о туго сдавленный рот. Глаза смотрели сквозь тугую дымку, Тобираме нужно глубоко продышаться ртом, иначе он задохнётся. — Я почти уверен, что дело в силе. Они все недостаточно сильны, чтобы выдержать мою технику. Тобирама тяжело рухнул вниз, когда мокутон выпустил из тисков и, только оказавшись на земле, понял, как сильно тело трясло: не нащупать пальцами место на сгибе локтя, куда вошли корни — вспотевшие ладони соскальзывали с липкой кожи, но Тобирама был почти уверен, что, если сейчас приложить руку к плечу, то внутри проползёт мокутон: он чувствовал, как корень двигался — не остановить взгляд на порвавшихся варадзи брата, чтобы сосредоточиться на его голосе. — Ты — сильный, ты — Сенджу, ты — мой брат. — Хаширама наклонился, чтобы огладить ладонью тяжёлые серые волосы и широко улыбнуться, рывком подняв лицо Тобирамы вверх. — Я чувствую, как твоя чакра впитывается в мой мокутон. Я чувствую твой учащенный пульс своим телом. Я знаю, что твоё тело готово быть под моим контролем. Тобирама дёрнулся из-под ладони, трусливо замычал и свалился набок. Боль внезапно исчезла, но пропала и самоосознанность: руки вместо того, чтобы уволочь подальше от Хаширамы, оттолкнулись от земли — Тобирама оказался на коленях — и потянулись к  бёдрам брата, тесно взялись за перевязь брони, размашисто дёрнули верёвку, отрывая, из-за чего нижняя пластина криво повисла. — Ещё не идеально, но уже хорошо, смотри.... Онемел рот, свело челюсть, сдавило горло — Тобирама оцепенел от оголтелого страха, стоило понять, что губы, челюсть, горло всё ещё часть его тела, но уже не подчинялись его воле. Растерянный вдох всё ещё свой, но слова уже не свои:   — Ещё чуть-чуть и будет идеально. С трудом узнаваемым голосом. Своим голосом. Но продолжением слов Хаширамы привычно спокойным тоном. Его слова тобираминым ртом. Тобирама дёрнулся в попытке отползти от брата, но корень внутри будто встал колом, вылез из ступни — снизу, из затылка — сверху. Когда Тобирама дёрнулся, Хаширама загнул оба конца: тело скрутило, кости будто поломало, мясо будто порвало. Хаширамина техника забралась так глубоко, что вывернула Тобираму наружу одним движением пальцев: он, распахнув глаза, согнулся пополам. Зарычал бы в припадке утробной, вязкой боли, прорывающейся изнутри, может закричал бы, застонал, завопил, заскулил, но рот, губы, язык, горло, гланды закостенели. Вдохи давались тяжело, лишь мелкими и быстрыми через раз сквозь оставленный Хаширамой приоткрытым рот, выдохи давались ещё тяжелее: выталкивались только кашлем. Но бросало в холодный пот, в утробную дрожь, в ошеломляющий ужас, притупляющий слух, обоняние, осязание, разум тем, что руки так и остались у Хаширамы на бёдрах, когда всё остальное тело скрутило узлом. — Главная проблема сейчас — это дистанция, я могу управлять твоим телом, не причиняя ему вреда, лишь с очень близкого расстояния. Тобирама, лёжа на земле, видел лишь ноги брата выше колена, но заострившейся паникой понял, что он наклонился, чтобы взяться за плечо и встряхнуть, заставляя сесть, тут же сел сам лицом к лицу, мягко опустил ладонь Тобираме на шею, но ослабевшее, измученное тело это не почувствовало, голова не осознала прикосновение, поэтому не появилось ни страха, ни отвращения. Ничего не появилось. Тобирама оказался пуст. — Ещё лучше, если я буду прикасаться к тебе: так я могу определить состояние тела, влияние мокутона на организм, и у тебя сейчас он в полном порядке. Ну, если не считать бешеного сердцебиения. Рука брата на шее поднялась чуть выше, туго взялась за кромку потных волос и потянула ближе, прижимая лбом ко лбу. Его глаза затянуты густой злостью. Они становились почти чёрными, когда Хаширама зол, выдавали гнев, который нельзя узнать в мягком голосе: — Но ты ведь знаешь, зачем я это делаю? За что делаю это с тобой? Почему? Тобирама тяжело и рвано выдохнул, скривившись, когда корни перестали стоять колом, занимать место внутри. Первое мгновение принесло благоговейное удовольствие, от чего он нервно всхрипнул, задёргав головой в торопливом согласии.   — Да. — Я не позволю тебе идти против моего слова, родной. За проступком должно идти наказание, и это — твоё. Тобирама обмяк, прибившись под откинутую для объятий руку, но прикосновение брата принесло лишь липкую тревогу, которая не давала почувствовать мягкость в тёплой ладони, ласкающей кожу над загривком. В прошлый раз Хаширама назвал это не «проступком», а «предательством»: Тобирама, воспользовавшись суматохой вокруг строящейся деревни, не уходил, а убегал из родных земель Хи но Куни. Куда-то на юго-запад — в долины песков, которые бы либо сожгли заживо, либо спрятали от Хаширамы, но забыл, что Хаширама — бог, пусть и не всевидящий, но всемогущий. Спустя несколько недель Тобираму выследили ищейки, что жили в песках всю жизнь и знали каждое из мест источников пресной воды. В одном из них уже ждал Хаширама. Его чакра, скрытая техникой, узналась слишком поздно — пески содрогнулись восставшим из глубин деревом, стоило Тобираме повернуться назад. У него не было шансов, но он попробовал: атаковал водяным драконом, продираясь сквозь завесу из дерева, которая не пропускала ни горячее солнце, ни раскалённый ветер, просачивался лишь голос брата: «Ты сделал мне очень больно этим предательством». А Тобирама надеялся убить. Или убиться. Но не вырываться в яростном безумии из плена мокутона, лишившись последней капли чакры после беспощадного поражения, не взреветь в отчаянии, лишившись последней капли достоинства после оплеухи наотмашь. Тобирама зря хотел своей жизни, своей судьбы, своей семьи. Хаширама притащил его в Коноху, вымыл, залечил раны, накормил, уложил спать, а наутро отвёл в лес, где приковал мокутоном к дереву и им же проник под кожу. Тобирама совершил ошибку, когда подумал, что Хаширама слишком занят Конохой, а теперь расплачивался за неё. — Нравится? Слабость сменилась настороженным выжиданием. У Тобирамы только один правильный ответ, но есть ещё и правдивый — ему до тошноты страшно, страшно до едкой ряби в глазах, выедаемых скатывающимся со лба и волос потом. Тобираме ужасающе безысходно до тихого всхлипа вместо согласия и мелкой дрожи в ответ на поглаживания спины крепкой рукой. В Конохе каждый день происходила череда переломных событий: главы Учиха и Сенджу пожали друг другу руки, Хьюга согласились на предложение Хаширамы поселиться в деревне, вскоре был пойман демон-лис, связан мокутоном и спрятан под землёй, пока техника запечатывания не будет готова. Суматоха, сотни лиц, десятки кланов, единицы вождей и ни одного главы деревни. Первый день Тобирамы в отстроенной Конохе начался с тихого приветствия, усталого вдоха брата и прыткого поцелуя в щёку. Хаширама взбалмошен, хоть и измучен. Он, похоже, не спал и, посмотрев на свои руки, Тобирама понял, в чём дело — узорчатых синяков глубоко под кожей след простыл. Первой мыслью подумалось: а не были ли они бредом? Второй мыслью накатили воспоминания и как рукой сняли крепкую дремоту. Тобирама не до конца понимал, Хаширама поцеловал его, потому что он не сопротивлялся или потому что мокутон подтолкнул под горячие губы, потому что тело — как не своё: не отозвалось на чужие прикосновения, не смогло сфокусировать взгляд на чужом лице, оказалось не способно собрать в кучу мысли. Тобираму выжали до капли. У него не осталось ни сил, ни эмоций на то, чтобы осознать себя этим утром. А оно было важным. Хаширама самолично водрузил на плечи Мадары бремя главы деревни немногим раньше, он об этом сказал, когда уходил на собрание кланов, чтобы сообщить всем о своём решении. Хашираме в каждого Шиноби нужно запустить корни, чтобы получить молчаливое согласие, покорное подчинение, потому что Учихи — всем враги, против них многие кланы дружили, Мадара — вспыльчивый, не способный на компромиссы, не самый сильный из воинов Конохи, даже не следующий после самого сильного. Ему нечего дать деревне. Хаширама слишком хорошо разбирался в людях, чтобы не знать наперёд, что Мадару отсеют. Тобирама не нашёл в себе сил поторопиться и попасть к началу собрания. Когда он пришёл, возле новоотстроенной резиденции Хокаге уже собралась шумная толпа, среди которой не было Хаширамы. Он пригляделся сильнее — не было и Мадары. Если бы Тобирама пошёл с братом, то мог прятаться от пыли, поднятой ногами толпы, за дверью резиденции, дожидаясь клан Инузука. На улице, с края толпы, ему душно и шумно, неспокойно и напряжённо, из-за неотступающей слабости кружилась голова, но даже так не хотелось быть по ту сторону двери в относительной тишине и под живительным сквозняком. Имя своего клана, произнесённое незнакомым голосом, не заставило насторожиться. Слишком молодой голос, высокий, яркий — Тобираму звал незнакомый парень, продирающийся сквозь толпу, — ему не хватит сил навредить, даже если он приближался для драки, но была лишь сконфуженность в молодом лице и неловкость в улыбке. — Я вас знаю. — Молодой парень, робко поклонившись, не перестал говорить, когда Тобирама устало обтёр лицо ладонью и повернул голову в сторону подходящих к резиденции Инузука. — Вы — самый легендарный мастер Суйтона, создатель техники перемещения Хирайшингири и складываете сорок две печати водяного дракона, пока ваш враг успевает лишь два раза моргнуть. Я считал — дух захватывает. Вы — младший брат Хаширамы, бога Шиноби, и сын Бутсумы. Тобирама скосил взгляд на парня: у него незапоминающаяся внешность — болотно-карие глаза, тонкие губы и крупный нос с широкими ноздрями — этот парень мог быть любым, кто стоял позади во время какого-то из сражений, он скорее всего был никем из клана Сарутоби, но то, как неловко, пусть и топорно, он говорил с Тобирамой, вызвало тёплую жалость. — В технике водяного дракона сорок четыре печати... — А я — Хирузен. — Его воодушевлённый голос заглушал шум толпы, жаль, что не гонял ветер. Тобирама проследил, как глава Инузука и с ним несколько человек прошли куда-то к началу толпы, ближе к дверям резиденции. Ожидание затянулось, недовольство нарастало — Хаширама не будет долго отсиживаться, но и не спешил. — Помните нападение восьмихвостого демона на небольшое поселение на окраине страны Воды? Тобирама качнул головой: нет, не помнил. А разве должен? В память врезалась беспощадность того, что с девятью хвостами, а вот мелкие поселения со слабыми воинами помнить ему не пристало. Хаширама вышел из резиденции с упругой улыбкой, почти сразу нашёл глазами Тобираму, из-за чего заулыбался сильнее. — Кажется, вы просто случайно оказались поблизости от поселения моего клана в тот вечер. — Тобирама смотрел на Хирузена вполглаза, и, похоже, тот тоже улыбался. Благодарной, мягкой улыбкой. — Вы спасли мою семью и не получили за это даже «спасибо». Во второй раз Хирузен поклонился низко, не понимая, что за некоторые вещи не нужно благодарить. Если Тобирама пошёл спасать незнакомых, не способных защитить себя людей — значит, знал, что ему хватит сил это сделать. Если это забылось бесследно — значит, спасти их Тобираме ничего не стоило, а за такое незачем благодарить. Насколько Тобираме известно, Хьюга — один из самых больших кланов мира Шиноби. Если не им улыбаться, рассказывая о своих планах на будущее Конохи, то только строптивым Инузука. Но Хаширама смотрел на притихшего Тобираму и улыбался тоже ему, будто между ними не было нескольких десятков людей, будто ему интересен лишь Тобирама, что могло быть правдой, раз он окрикнул, подзывая взмахом руки. — Выглядишь бодрым, хорошо отдохнул? Тобирама знал, в чём дело: людно было, каждый десятый из собравшихся у резиденции — глава какого-то клана, пусть не бог, но больше, чем человек. Хаширама, когда огладил Тобираму по плечу и насторожливо спросил о его самочувствие, хотел их благосклонности: «посмотрите, какой я хороший, как младшего брата люблю», подготовить почву перед главным решением, которое по первой поре заставило умолкнуть толпу. Тобирама думал, что у Конохи с Мадарой на посту Хокаге не было шансов — его взгляд слишком замылен исключительностью собственного клана, ему слишком всё равно на кланы без выдающейся силы. Ему не удержать мир, раз он не мог удержать за зубами злой рык, когда Тобирама начал говорить: — Мадара — хороший оратор, способный убедить кого-то в своей идее? Увы, нет. — Отшагнул от брата и повернулся к нему и Мадаре лицом, став частью оторопевшей толпы, чьи возгласы опередил его голос. — Он — хороший стратег? И в этой стезе как-то не сложилось. Может быть, он силой равен богам? Тоже нет. Тобирама досадливо развёл руками, внимательно наблюдая, как Хаширама переменился в лице: на нём всё ещё улыбка, но суженый взгляд из-под надломленных бровей выдавал раздражение. По сжатым в кулаки рукам понятно, что он рассержен. Следовало бы повиноваться просьбе Хаширамы замолчать, произнесённой на опережение одобрительных слов толпы, но Тобирама упустил эту возможность: говорил слишком громко, слишком уверено, слишком очевидно. — Может, он хотя бы мало-мальски добрый человек, который наперекор амбициям и в ущерб собственной жизни попытается даровать мир всем и каждому, а не только своим близким? Он говорил слишком правдиво. У детей должна быть возможность жить мирно — Мадара их не защитит. Не захочет. Не сможет. Даже если захочет, то не сможет. У Конохи должен быть шанс, поэтому Тобирама подошёл к Хашираме на крепких ногах, пусть и руки дрожали, поклонился так низко, насколько дали растянутые мышцы и ноющие кости, и, разогнувшись, получил одобрительный кивок: — Что ты предлагаешь? — Коноха — твоя мечта, но не твоя собственность, — ровный голос всё пытался стать предательски низким от тревожного напряжения, от вязкого воздуха полыхающего лета, и от того, что глаза Хаширамы стали чернее, чем в любой прошлый раз его гнева и ярости. Не будь здесь толпы, он бы сжал ладонь вокруг шеи до полусмерти, а не сдавил ею плечо, когда рывком поставил рядом с собой. Хашираме нужно доверие кланов, а это легче всего получить, показав, что он сам умел доверять. — Люди должны выбирать. И я сделаю выбор первым — Хаширама Сенджу. Никто не станет защищать людей так рьяно, никто не станет беречь это место так, как ты. Тобирама сфокусировал взгляд на Хашираме — он был секундно растерян, он не ждал, что вслед за Тобирамой Шиноби начнут произносить его имя: главы Хьюга, Яманака и Инузука были одними из первых, за ними все остальные. У Конохи должен быть шанс, вожди кланов, даже невыдающихся, знали, что этот шанс — Хаширама. Другого не будет. Может, они бы стерпели самоволие бога на этом собрании, может, на следующем — промолчали, но, стоило Мадаре ошибиться — а ошибка не заставила бы себя ждать — и его бы прожевали и выплюнули. Его бы не стали бояться и уважать, ему бы не стали доверять и подчиняться. Поэтому Хаширама. Поэтому только его имя слышалось от собравшихся людей. Тобирама улизнул с улиц Конохи, когда брат, окружённый главами кланов, направился в кабинет Хокаге — в почти свой кабинет, получается — убегал, боясь обернуться, в поместье Сенджу и там, улёгшись на футон, он едва держался в сознании. Не хватило сил ни помыться, ни раздеться, даже ослабевшие руки не потянулись снять варадзи, не отозвалось ноющей глубокой болью тело от ускользающей мысли встать и открыть сёдзи в душной спальне. Может быть, из-за жары он не мог по-настоящему уснуть: даже во сне его преследовал Хаширама, даже во сне Тобирама убегал — трусливо, торопливо и оглядываясь каждый раз. Может быть, это был и не сон, а воспоминание, раз всё так хорошо знакомо: Тобирама не хотел уходить из Хи но Куни, Тобирама не хотел оставлять отчий дом, Тобирама не хотел идти с Хаширамой, от чего Хаширама бил, а потом волоком тащил за собой. Дети получат шанс с Хаширамой, Коноха получит шанс с Хаширамой, а Тобирама получит шанс только без него. Наверное, поэтому он и бежал. Пробуждение было рваным и тяжёлым — от лёгких шлепков ладонью по щеке и раздражающего слух голоса. Голова заболела ещё до того, как Тобирама проснулся. Может, он и проснулся от резкой боли в висках и только тогда ощутил ладонь брата. — Ты весь вчерашний день проспал. И ночью спал, — в голосе Хаширама волнение, во внимательных глазах встревоженность. Тобирама проспал что-то важное или его разбудили как раз к чему-то безотлагательному и ждали поддержки и утешения. Тобирама сел, Хаширама тоже, в один рывок, поджав ноги под себя. — Сейчас уже полдень... Мне нужна твоя помощь. Брат напряжён и взволнован. Он мыкался, отвлекался и улыбался через каждое слово. Он — какой угодно, но не расстроенный, когда нужно хотя бы для приличия показать, что ему в грусть и несогласие то, что Мадара жителям Конохи не угоден на роль Хокаге. Тобирама кивнул, поднимаясь, и с лёгкой радостью понял, что слабость ушла, голова больше не кружилась, и отогнал от себя уколовшую мысль о том, что Хаширама этого и хотел: польстить Мадаре, зная, что его всё равно отсеют, зная, что Тобирама предложит самый очевидный из вариантов. Больше Мадары подошёл бы Гоши Узумаки — силой он лишь малость уступал Хашираме, он опытный, смелый, добродушный насколько это позволял мир, в котором они жили. Чем не Хокаге? Тобирама не хотел об этом думать, потому что знал, что не сможет остановиться: поймёт по прищуру очевидную ложь. Уже завтра церемония посвящения, Хашираме нужно помочь вымыть волосы. В Конохе всё делалось топорно, впопыхах и на глазок — нужно заключать союзы, пока кланы выбиты из сил, когда обездолены и разбиты, через время они воспрянут, не захотят главенства над собой, унизятся чужими решениями, и мира не будет — Хаширама спешил неспроста. Он не отдыхал, почти не ел, и от его волос уже несло грязью и потом. Только от волос: когда брат приобнял за плечи, его кожа пахла речной водой и, кажется, мылом. В купальню они пошли вдвоём, и внутри тоже никого не было, но полотенца, бритва, ковши уже лежали на низкой лавке. Тобирама наблюдал, как раздевался брат: оби упал на пол, туда же и кимоно. Хаширама был без фундоши, увидеть его обнажённым так неожиданно оказалось смущающе, неловко, может быть, даже самую малость пугающе: голое тело Хаширамы приносило лишь вымученное напряжение и скользкую, вязкую, душную тесноту. В этот раз брат лишь прошёл к воде и опустился в неё с уставшим выдохом, откинув голову на мокрый бортик. Раздевшись, Тобирама последовал за ним, взяв ковш, мыло и бритву. Щетина старила Хашираму — а он и без неё выглядел старше своих лет, — поэтому лицо всегда чистое, но из-за суматохи проступил волос. Мягкая просьба заставила Тобираму опуститься в воду прямо напротив, мелко дрожащими от волнения, негнущимися от напряжения руками натереть мылом щеку. Поспешной мыслью Тобирама решил, что близости не будет, но ошибся: рука брата легла на бедро сразу, как он оказался рядом, и задрала выше полотенце. Не стоило брать в слабую руку, вздрогнувшую от шлепка по ягодице, бритву, напирать лезвием на намыленную щеку, когда Хаширама потянул в сторону тобирамино колено, роняя на себя. Тобирама был с ним, Тобирама спал с ним, Тобирама целовал его не два, не двадцать, даже не двести раз — в разы больше — чтобы ещё не привыкнуть к его телу, теплу, желаниям и привычкам, но сейчас, замерев и затаив дыхание, вглядывался в приближающееся лицо. — Ты правда считаешь, что я больше других подхожу на должность Хокаге? — Да, но это неважно. Важно лишь то, что горло спирало от напряжения, когда Хаширама, сгорбившись, прижался к кадыку. Важно, что руки онемели, когда давились руками Хаширамы, роняя в воду бритву. Важно, что Тобирама видел, как Хаширама целовал его тело, но не чувствовал этого. Он засопел забитым носом, открой он рот — взвыл бы. Пришлось торопливо продышаться, хорошенько проморгаться, чтобы вышло говорить почти ровно, чтоб не выдать то, что Хаширама его почти сломал. — Имеет значение только то, что считают главы кланов. Тобираме хотелось отстраниться, когда Хаширама взял в руку его член, но оцепенел. Казалось, что по костям снова поползли корни, снова одеревенели руки, снова онемели губы: Хаширама прижал к себе, вжимаясь ртом в шею, к бедру прислонилась возбужденная плоть, она казалась горячее воды в купальне, что обжигала кожу. Но, когда руки, пусть и не сразу, пусть и мелко дрожа, пусть и сопротивляясь, взялись за плечи брата, Тобирама горько осознал, что он просто испугался. До оцепенения, до немоты, до дрожи, до головокружения и слабости. Сколько бы Тобирама не вспоминал, не мог найти в своей жизни ни одного врага, которого бы боялся, ни от одной их техники он не страшился умереть. А поцелуй в губы от брата заставил сердце яростно забиться, пульсируя в ушах и висках, делая глухим, скрутить в узел то, что за грудиной, до невозможности вдохнуть, похолодеть, покрыться холодным потом онемевшее тело. Хашираме всё равно, что прибитая под его бедро бритва резала кожу, кровь расплывалась по воде. Для него важно исцеловывать Тобираме шею и грудину, сгорбившись в спине, сжимать в ладонях ягодицы и тереться о живот крепким членом. Тобирама же не чувствовал себя в своём теле, не ощущал прикосновений и жара чужого возбуждения, его снова уносила слабость, покорность и выжидание. Они обещали, что скоро это закончится. Нужно лишь немного подождать — Хашираме либо наскучит мять его податливое тело, либо он возьмёт то, что хочет. В любом случае, у этого всегда есть конец. Но скоро он не случится. — Я сам побреюсь, приступай к волосам. Тобирама выбрался из воды. Руки — предатели — мелко дрожали, выдавая волнение. Мыло в них не держалось, всё пыталось выскользнуть из пальцев, путалось в длинных волосах, от воды ставших темнее хашираминых глаз, которые оказались чёрными, когда брат повернулся. Он лишь качнул головой вполоборота, ему нужно увидеть, отчего Тобирама всё ещё не елозил мылом по волосам, хоть волосы так и не выпустил из пальцев. Ему нужно зацепиться взглядом за покрытую душным потом грудь, чтобы услышать, как учащённо у Тобирамы билось сердце в настороженном выжидании. Смотрел брат недолго, но ощущение тяжёлого, въедливого взгляда забралось под кожу, вцепилось в рёбра и осталось там тяжестью, стало частью, как кровь или плоть. Глаза — обманщики — видели, как Хашираму прошивало спокойствием, негой, полудрёмой, когда Тобирама повёл куском непокорного мыла по тяжёлым волосам. Обманчивое спокойствие, заманивающая слабость, предательская полудрёма: Тобирама знал, что они неспроста, нужно быть начеку, насторожиться резким выдохом Хаширамы, стоило запустить обе руки в его волосы, переставив колено вперёд — подползти ближе, уронить его длинную, путанную копну себе на живот и бёдра — близко, тесно, ощущая прохладу остывшей воды под ногами, опалившее теплом тело. Так близко и так тесно, что нос — глупец — вместе с воздухом втянул острый запах сырого, утиного пера, который не смогло перебить даже мыло. Запах утки, ошпаренной в кипятке перед тем, как выдрать из её обезглавленного тела перья. Запах пуха после проливного дождя. Не неприятный запах, но у Тобирамы сдавило горло нестерпимым желанием проблеваться, голова пошла кругом от подступающей рвоты. Дрожь стала крепче, прочнее, когда он задышал через рот. Нужно было не дышать носом, а жевать этот запах ртом, что Тобирама и сделал. Тошнота притупилась, а вот слабость никуда не ушла: пальцы в волосах путались, погрызенные ногти за них цеплялись, Тобирама всё чаще прикасался к брату, ладонями к голове, локтями к плечам, грудью к спине. Каждый раз случайно и каждый раз ждал реакции Хаширамы, хотя бы напряжения, хотя бы вздрагивания, хотя бы сменившуюся частоту дыхания, но он лишь однажды выпрямился в плечах, откинув назад голову, когда Тобирама занёс над ним ковш, смывая с волос мыло. Вода текла на колени, задевала руки, срывалась на живот, впитывалась в полотенце на бёдрах — стоило заметить раз, как накрыло с головой: вода нещадно воняла Хаширамой, его нутром, смолянистой сутью из взглядов и нравов, но куда больше — чаем и саке. Не крепким чаем и крепким саке, а сырым рисом, казалось, и, может быть, странным желанием вгрызаться Тобираме под кожу. Он согнулся в спине, поднёс руку к лицу в тревожном сомнении, в тлеющем в груди страхе, и втянул запах собственного тела: ни отголосков сухих листьев и костра, как должно быть, лишь густой, терпкий, топкий запах брата. В руках и в пальцах, в предплечье и грудине, в колене и бедре, по которым Тобирама нервно прошёлся носом. От него несло Хаширамой так ясно, так чётко, так очевидно. Так много его и так мало себя. Тобирама схватился рукой за шею и сжал, чтобы перекрыть воздух, чтобы не глотать, не жевать, не пробовать на вкус запах, который не только в воде, но и в воздухе, и в дереве под ногами, и толстым слоем на мыле в сомкнутой руке. Он везде, но больше всего — на Тобираме. Он, словно корни, заполз на кожу — под кожу — и пополз по костям, вытеснил и вгрызся в нутро Тобирамы. Остаться собой, остаться в себе выходило урывками, местами, иногда часто, иногда не очень, но когда Тобирама не унюхал на теле свой запах, то понял, что потерял себя. Смыл под ноги вместе с мылом с волос Хаширамы в подполы, а оттуда — глубоко в землю. Тобирама бы нырнул за ним следом, зарылся бы в мокрую землю не хуже однохвостого демона, оголтело выискивая, но не был уверен, что найдёт. Тобирама шатнулся, в глазах непроглядная рябь, дрожь в губах, частые выдохи, вдохи — ещё чаще, лихорадочно дрожащие пальцы, бегающий взгляд и неунимающееся беспокойство: он потеряно и оторопело озирался, ему хотелось поскорее себя найти. А когда понял, что под ногами лишь мокрые доски, спрятал подальше всё, что от себя осталось: непокорный отказ на просьбу шевелить руками, желание сбросить его волосы, воду, пропитанную им, воздух, вобравший его запах, и дать себе возможность надышаться. Покажи их Хашираме — и от них ничего бы не осталось. Дай знать, он и их сделал бы своим. Хаширама сел ровнее, выпрямился в спине, чуть запрокинув голову. Тобирама задышал ровнее, прижал руку к его голове, выдавливая из волос воду, повёл вниз, замечая, что вода всё ещё мутная, как и собственный взгляд, скользнувший в отражении глаз Хаширамы. Брат не дрогнул, не сбился в дыхании, не напрягся телом. Тобирама просто не успел среагировать на смену его поведения, оно перешло из наблюдения в нападение. Хаширама перехватил руку, что лежала на его смуглом плече, и не потянул к себе, а повернул голову, чтобы коснуться побелевших пальцев щекой, прижаться к костяшкам с тыльной стороны губами. Замер, тихо выдыхая носом через раз, и улыбнулся сквозь прикосновение. Тобирама по изгибу губ узнал — у него злая улыбка, она появлялась тогда, когда он был недоволен, схожая с улыбкой разочарования, но не такая порвано-острая, не такая колючая до холодного пота, даже будучи незримой. — С каждым годом понять тебя всё сложней, — голос тихий, но въедливый, похожий на шум ливня за дверью, который не мешал, но и не давал забыть, что он рядом. Хаширама перевернул руку и бегло поцеловал в раскрытую ладонь, вылезая из воды, потом в крепкое запястье, во вздрогнувшее предплечье и, когда остановился на вместилище души, уже нависал сверху, упиравшись глазами в грудину, и не нашёл причин отстраняться. — Нормальные вожди развлекают себя играми в сёги, а я... А Хаширама развлекал себя тем, что поднялся на крепкие ноги, которые не шатнулись, хоть пол и пропитан насквозь водой, покрыт тонким слоем прелой слизи, как это обычно бывало в дешёвых купальнях, и выпрямился над Тобирамой, как отвесная скала, не отпустил руку, но не потянул за собой. Хаширама развлекал себя тем, что прошёлся мозолистым пальцем по губам Тобирамы от края до края, вдавливая плоть в кость.   Тревожное смятение стало едва различимо за утробно-вязкой тревожностью, подёргиваемой свербящим за грудиной недоумением. Оно будто не из-под жёсткого пальца на губах, а глубже. Оно пряталось, мешалось с тревогой, с сомнениями, со страхом, становясь неотделимым от них. Когда Хаширама наклонился слишком близко, когда прижал ко рту Тобирамы его же напрягшуюся руку, когда заелозил по лицу выскользнувшим из пальцев мылом, они вылезли наружу, забились живой жилой в висках, притупляя страх. Тобираме хотелось взбрыкнуться, вырваться, оттолкнуть брата, но мокутон внутри уже пробирался по потокам чакр к рукам, которые и так дрожали от тревоги и слабости, и теперь вконец окостенели, а Хаширама проминал лицо Тобирамы под скольким мылом. Щека, ухо, нос — Хаширама будто хотел поменяться с Тобирамой местами, и если у него грязнились волосы до сала и вони за пару дней, то у Тобирамы грязный рот. Неумение держать язык за зубами — его самая сильная техника. Его самое грязное место — это бескостный язык, которому плевать на статус и возраст, всё равно на клан и пол. Строптивым глупцом Тобирама вставал на дыбы каждый раз, когда был не согласен, и страшился лишь нарваться на перепалку с Хаширамой. Но перепалки не было, была просьба, было разрешение — Тобирама не знал, почему брат давил на его губы мылом. — Ты должен уяснить, что моё слово главное. Не их решение, а моё, не их мнение, а моё. Если бы ты не открыл свой грязный рот, никто бы не посмел возразить. Скользкий выдох, скользкий взгляд, скользкая рука, скользкая небрежность в настойчивом толчке кусочка мыла в губы. Тобирама пропустил вдох, попытался сосредоточиться, чтобы сомкнуть челюсти, но почувствовал, как внутри проминались каналы чакр, гнулись в попытке вылезти из кожи. Секундная попытка окунала в агонию заострившейся боли, окутавшей не только челюсти, но и всё тело. Тобирама, распахнув глаза, всхрипнул горлом, замычал приоткрытым ртом и крупно задрожал, рывком схватившись за ноги брата, как за опору. Он знал, что упадёт, если не схватится. Хаширама погладил по голове и плечам в безыскусной ласке, а потом прижал ладонь к лицу, заталкивая в рот мыло. Тобирама нашёл в себе силы лишь приподняться на коленях и цепляться за ноги брата окостенелыми руками, кашляя сквозь закрытый рот. Вместо горечи во рту, нащупал языком хаширамин длинный приставший к мылу волос, огибающий его вокруг несколько раз. Тобирама чувствовал его вкус — соль, грязь, пот — его толщину, его длину собственным ртом — и это ярче вкуса мыла, это ощутимее руки на лице, это острее разочарования. Казалось, это сильнее всего, что Тобирама чувствовал раньше. — Ты знал, что я хотел сделать Мадару Хокаге, но всё равно воспротивился. Видят Ками, я не хотел этого делать. Ками не видели, Тобирама просил их помощи, когда корни поползли по костям, но они не ответили, или сказали «нет», раз Хаширама остался, когда убрал руку, когда въедливо смотрел, как из Тобираминого рта выскочило мыло, ударилось о бортик сенто и нырнуло в воду, где и пропало. Оно пошло ко дну — ему там самое место, и Тобираме бы следом, но Хаширама придержал за плечо, встряхнул, хлёстко ударил ладонью по щеке в попытке растуманить голову, опустошить мысли, которые всё же соскочили с края сенто, нырнули в воду с головой, достали дна и остались там. В спокойствии, в одиночестве, в глухоте и немоте к докучающему голосу рядом. К нечёткому, шаткому пониманию, что мыло соскочило и упало, но длинный, прочный волос остался и опутал зубы, потянулся по языку несдержанным глотком. Выплюнуть — нельзя, Хаширама и так зол, ещё в меру жесток и пока совсем не разочарован. Небрежный плевок мог сойти за отвращение (им бы и был), сменил настроение брата, свёл ровный голос к рычанию, сильные руки сменил жёсткостью, тёмный взгляд — топкой смолью. Вынул бы наружу раздражение. Тобирама ощутил остроту желания лечь, выдохнуть, признаться, что он устал и попросить передышку. — Я дорожу тобой и я правда не хотел этого делать, ты меня вынудил, — Хаширама говорил быстро и не ждал ответа, лишь поднял руку, а Тобирама застыл, сомкнул глаза и ждал. Ему не ясно занесена эта рука для ласки или для удара. Застыл и прислушался к чужому дыханию. Он интуитивно знал, что ему нельзя отказывать Хашираме, нельзя уйти от опустившейся на волосы ладони, нельзя отвернуться от насмешливых глаз, смотрящих из-под надломленных у висков бровей. Нельзя, потому что ласка могла смениться на грубость, мягкий перебор пальцев в волосах на крепкую хватку, а горячая осторожная рука, смявшая бедро, на принуждение. Можно было откинуть голову для поцелуя в шею, для нетерпеливых сухих губ — плечо. Тобирама сосредоточился, привёл дыхание в порядок, уняв дрожь, и нашёл зубами его нижнюю губу, потянул на себя, выудив из глотки брата напряжённый рык. Хаширама обычно такое поощрял, но в этот раз его лицо не смягчилось, не растуманился взгляд, хватка в волосах не стала нежнее — поцелуем не вышло согнать злость, вот только и нарваться на отказ не получилось: брат взялся за волосы под самую кожу, дёрнул вниз, задрав лицо кверху, и поцеловал, но куда пытливее, куда напористее, куда ненасытнее. Для него поцелуй — желание, для Тобирамы же он мог стать спасением, но стал ловушкой. Может Хаширама и не стал бы подминать под себя, когда вышвырнул из воды, и выбрался из купальни сам. Может, он содрал бы мылом в кровь рот и оставил в покое. А может быть, пустил бы по костям корни — одна мысль об этом доводила Тобираму до паники, до дрожи, до пятен перед глазами и учащенного пульса. Он боялся выворачивающей наизнанку, пульсирующей и утробной, непрекращающейся подвластности чужим рукам. Он боялся своей слабости перед Хаширамой. Отвращала до тошноты сама мысль, что у брата она безмерна. Тобирама не мог продышаться, когда он, на скорую руку растянув напряжённый анус, щедро вылив на пальцы смазку, вошёл в неподатливое, острое, жёсткое тело, отозвавшееся лишь тихим поскуливанием через закрытый рот. Тобирама хватался за скользкие плечи и чувствовал, как падал и разбивался каждый раз, когда Хаширама толкался в него, когда запалённо стонал, целовал в плечо, рвано и бессвязно нашептывая слова о любви. Тобирама дрожал, руки потели, не осознавались собственные полустоны, как и возбуждение, которое наталкивало на скользкое отвращение к своему телу, и от этого Тобирама всхрипнул. Сглаживало углы лишь то, что он упорно, сквозь туманные мысли и идущую кругом голову, убеждал себя, что лучше так, чем корнями по костям. Лучше самому лечь под Хашираму, держа лицо, контролируя тело, пусть и будучи покорным, а не рыдать под ним от боли и унижения.   Брат подобрел лишь тогда, когда кончил. Разрешил Тобираме идти домой и привести в порядок его праздничные кимоно и хаори, Тобирама же не уходил, он убегал — наспех оделся, не обтерев мокрые волосы полотенцем, не позаботился о виднеющихся за воротом рубашки засосах — и боялся обернуться. С Хаширамой не выходило иначе. Ритуал посвящения в Хокаге состоял из древних молитв, какие-то произносил Хаширама, какие-то — взявшие его в круг вожди кланов. Тобирама не видел всего таинства — стояла глубокая ночь, в небе ни луны, ни звёзд, лишь внутри круга горели свечи — но ему казалось, они пытались сделать из Хокаге больше, чем он был на самом деле. Хокаге выбрали люди. Молитвы предназначались для богов. Хаширама виделся размытым пятном, блёклой тенью среди десятков теней, растянутых по земле огнём свечей, Тобирама знал, что брат чувствовал его чакру и хотел обернуться, чтобы увидеть, чтобы подозвать или подойти. Тобирама стоял, слушал тихие молитвы сквозь песни цикад и повторял одними губами слова брата: «Ты моя плоть и кровь, разве я могу не любить тебя?». Мог не любить, если бы не хотел. Тобираме бы не стало от этого больно, а от тихого шёпота Хаширамы после смерти отца стало страшно: «У меня остался только ты, поэтому ты всегда будешь рядом». Стало страшно от того, что уже тогда Хаширама поставил на колени, промял под себя испуганного мальчишку, оставшегося сиротой. Чем больше проходило времени, тем ярче становились воспоминания. Тобирама пробыл в досягаемости чужих голосов недолго, пока не подошёл Хирузен, пока он не посмотрел пытливым взглядом не на ритуал, а на Тобираму, пока не предложил прогуляться. Хирузен был тих, скромен в голосе, когда рассказывал о своём поселении и о том, как хорошо там было жить в отдыхах между сражениями. Говорил, что только за его жизнь похерили бессчётное число Сарутоби, и он бы хотел посмотреть на свой клан, если бы не было ни войн, ни вражды. Он смеялся коротко и нервно с бесхитростных даже не шуток, а простых слов Тобирамы, и снова вызывал лишь робкую жалость. Хаширама нашёл их в людном переулке, который с каждым днем всё больше походил на рынок — там продавались кимоно, оби, хаори и хакама, у сёдзи стояли мешки с крупами и мукой, там же лепили гёдзэ, а на другой стороне улицы, похоже, крутили суши, все куда-то шли и шумели — и, помрачнев мимолетно от взгляда на Хирузена, он взвинчено заговорил:   — Ни одна из моих техник навсегда не удержит демона-лиса, сейчас он — главная угроза Конохе. Тобирама кивнул. Он доделал технику запечатывания хвостатого демона в джинчуурики на третий день бегства в страну Песка, когда не смог уснуть в яркую, раскалённую ночь. Нужно много символов, много чакры, много концентрации и самообладания, чтобы стать сосудом. Тобирама кивнул Хирузену, и тот тихонько ушёл. Он помнил, что сам подкинул брату очевидную в своей простоте мысль о том, что сосудом должен стать тот, кто верен Хашираме, единственному Шиноби, способному сдержать демона-лиса. Выбор джинчуурики Хаширамой очевиден, как и выбор Хокаге Тобирамой, поэтому брат и был здесь, рассредоточено оглядывался на пестрящую смоляными фонарями улицу и улыбался. — Нет, — голос у Тобирамы неожиданно спокойный и ровный, хоть тело уже напряглось от волнения. — Что «нет»? — Я не соглашусь стать джинчурики демона-лиса. — От прыткого внимательного взгляда Хаширамы в нём появилась рябь и дрожь. Когда брат наклонился ближе, голова пошла кругом: думалось, что он вновь пустит в тело корни. От одной мысли заболели кости, затянули мышцы, Тобирама засопел сквозь нос, прикрывая глаза, когда брат взялся за плечи. — Уверен, что не пожалеешь? Тобирама уверен. Он знал, что хуже корней, ползущих по костям, мог быть только демон-лис, скребущийся когтистой лапой с другой стороны сознания. Хаширама так часто и так долго был занят работой, встречами, договорами и бумагами, а Мадара в его помощниках не способен ни на что, кроме болтовни, от чего Тобираме первую неделю жить под защитой Хокаге неплохо, если не считать ночей, когда Хаширама возвращался в поместье. Он едва доходил до спальни, раздеваясь на ходу, ему было не до Тобирамы даже утром — он уходил рано измятым, уставшим и сонным. Но никогда не забывал поцеловать в лоб, запутавшись пальцами в серых волосах. Неплохая неделя, спокойная. Может, и у Тобирамы мог быть шанс в Конохе? В это могло вериться, если бы не поцелуи каждое утро. Первые семь дней Хаширамы-главы-деревни выдались изводящими для него и незнакомо и подозрительно тихими для Тобирамы. В первый день вторых брат не то, чтобы закончил с работой, просто решил, что с него хватит пахать на износ и, собрав глав нескольких кланов, любивших выпить, провёл его в рёкане. Вернулся в поместье к полудню и не один. Тобирама ещё на подходе к дому понял, с ним Шиноби из клана Узумаки, когда они вошли, по скромному голосу стало понятно, что с ним — женщина, а когда они встретились в коридоре её лицо узналось. — Мито? Тобирама не знал, почему удивился. Наверное, потому что готовился увидеть в объятиях брата кого-то старше, развязнее, доступнее, а в них оказалась дочь главы клана. — Привет! — Хаширама махнул рукой, подзывая ближе, но Тобирама остался на месте, подкошенный непониманием, поэтому брат подошёл сам, ведя за собой Мито. — Я посоветовался с Мадарой, Гоши и Кавадзири насчёт проблемы с девятихвостым, и мы пришли к мнению, что мне нужно жениться на Мито. Так совпало, что Мито — дочь Гоши, так что я сразу получил его согласие. А это мой... — Хаширама запнулся, задумался и затих, а Тобирама мысленно продолжил: «Пёс?» — Брат, — с нежеланием слово проскользило между зубов и губ, оно для Тобирамы хуже рвоты: загорчило рот, омерзело голову, от него он сконфуженно осёкся, но Хаширама сделал вид, что не заметил этого. — Младший. Очаровашка, правда? Хаширама пытался быть не слишком настойчивым, когда потрепал Тобираму за белёсую щёку. У брата получилось и правда хорошо, намного лучше, чем у Тобирамы, показать радость встречи — он просто болезненно скривился. Когда улыбка тронула губы Мито, она гибко и быстро поклонилась. Мито молодая и стройная, Хаширама высокий и жёсткий, а Тобирама держал спину ровно, а голову высоко с большим трудом. Они — наследники великих кланов, а он лишь человек без умения убедительно и приветливо улыбаться в ответ на убедительность и приветливость. В ответ на вымученное «брат» ему стоило быть благодарным, ведь Хаширама говорил это слово нечасто. Ведь Тобирама ему не был братом — братьев не ставили на колени, не целовали в губы, не клялись в любви и ею с ними не занимались. Хаширама выбрал Мито сам, а она была рада стать женой Хокаге, бога и Сенджу. Её не пугала ни ширина его плеч, ни темнота его кожи, ни глубина его глаз. Ни единственное условие заключения союза — быть джинчуурики девятихвостого демона,  быть клеткой лиса в шкафу Хаширамы Сенджу, быть надёжным склепом для огромной и беспощадной твари, а не женой. Хаширама выбрал Мито, потому что она без раздумий согласилась — без криков, скандалов, уговоров, убеждений бросила своё тихое «да» Тобираме в лицо и нежно положила его будущему мужу в руки. Она не как Тобирама со своими беспощадными «нет». Тобирама бы всё равно не согласился. Джинчуурики ему не быть, потому что демона нельзя запирать в демоне. Хашираме с Тобирамой не совладать, не пустив по костям корни, с демоном-лисом совладать с большим трудом, а с обоими ему точно не справиться. На крепких плечах сомкнулись руки, глаза посмотрели в глаза, а губы у обоих дрожали, тобирамины — от напряжения, а хаширамины от тихих слов на ухо не своим голосом: «Уверен, что нет? Пожалеешь, если окажешься». Его голос — проклятье, его голос — знамение. И дрожь в пальцах не уняла даже скромная улыбка Мито — для Тобирамы, для Хаширамы — благодарный, опущенный взгляд, который брат просеял сквозь внимание. Он всё ещё чёрств, пусть и добродушно похлопал Тобираму по плечу, пусть и улыбался, будто повторял за Мито, дразнил её. Она еще не знала, что Хаширама — разбитое зеркало: во фрагментах ускользали его важные части, а целым он себя не покажет. Достаточно руки, которая сместилась с плеча Тобирамы на её плечо и туго сжалась до неожиданной растерянности в зелёных глазах. До боли. Непрошенной, но привычной. Брат улыбнулся. Не лежало бы плечо в его руке так аккуратно, жёсткую хватку можно списать на волнение, но Тобирама видел остроту изменчивого взгляда, который скользнул по Мито и с неё же сорвался. Покорная будущая супруга, терпящая, будучи ещё под защитой отца. Хаширама одобрительно улыбался. Мито — хороший выбор, она даже не потянулась к плечу, когда он отпустил, лишь дёрнула маленьким носом. Она наверняка не задумалась, почему взгляд Хаширамы проскользил по лицу Тобирамы, а на нём остановился, но теперь брат без улыбки, с нарочито глухим полувыдохом, привлекающим внимание. Она не знала, чем Хаширама ведом, когда потянулся к щеке Тобирамы, проводя по ней тыльной стороной пальцев. Она не знала, что Хаширама утянет Тобираму за собой на брачное ложе, оскверняя изменой. До заключения союза вместо жены уложит его на украшенный цветами к первой супружеской ночи футон и возьмёт один раз. Ещё множество раз — после заключения союза. Она ещё не знала, что Хаширама её не возьмёт, если не захочет, а он хотел одного Тобираму. — Я думаю, что всем в Конохе будет хорошо жить, — у Мито голос дрожащий, разрумянившееся лицо и испуганный взгляд, секундный, но Тобирама заметил, уцепился за его угасание и вытянул наружу уже более ярким, когда Мито поняла, что Тобирама смотрел на неё, не отрываясь, знала, что он не проглядел изменение во взгляде. Хаширама с ней отзывчив и мил потому, что ему нужно показать, от чего Тобирама отказался. Чего лишил себя, не пойдя на мировую. Тревожное волнение Тобирамы без усилий пряталось за бесхитростной улыбкой, Мито заострила внимание на рукаве своего кимоно, робко опустив взгляд, а Хаширама посмотрел быстро из-под надломанных бровей и позволил себе тесно пройтись рукой по Тобираме от сгиба на плече до ладони. Грязно пройтись. Чтобы Мито сжалась в опаске в вопросе, которых и в Тобираме не меньше: «Зачем тебе это?». Но и сам знал ответ — чтобы не водить за нос будущую супругу. Он её не хотел. Он наденет на неё лучшее кимоно и посадит рядом с собой на приёмах глав сильных кланов. Она очаровательная, смелая и сильная — её можно гордо показывать людям — но всё ещё не очаровательнее, не смелее и не сильнее Тобирамы. Тобирама знал, как это бывало: после ночей с нежными юдзё брат выцеловывал сильные руки сухими губами, и говорил, что все они не такие, ни одной, как он, не найти. В трезвом угаре шептал, что Тобирама прекрасен, а Тобирама думал о том, что если красота в боли и страхе, то и в Хашираме её не меньше. А в Мито не видно. Лицо собранное, взгляд смелый — Тобирама видел её лишь пару раз и хотел запомнить такой. Она не была на войне за границами поселения, она не была в агонии в родном доме. Хаширама мог сделать её красивой. Тобираме её по-человечески жаль. Вот только отговаривать не торопился. Выждал, когда Мито снова посмотрит, и тогда улыбнулся, но теперь с благодарностью: стать узницей в руках Хаширамы взамен Тобирамы по собственной воле — безумие. Или глупость. Мито не была глупа. Может, за очарованием скрывалось безумие, но это уже не беда Тобирамы. Его беда — топкий взгляд Хаширамы. Молчаливый приказ оставить их — его благословение. Смотреть, как бесстыдно Хаширама оголил плечо своей молодой будущей жены до тошноты неприятно, и непонятно, кого брат хотел этим унизить. Если Тобирама кинулся к сёдзи впопыхах, а Мито зажухла в страхе и недоверии, то получалось, что грязная ладонь на нетронутом теле унижала лишь Хашираму, его терпение, выдержку и честь. Тобирама знал, что их почти не осталось, и Мито узнала так скоро. Если бы Хаширама сразу сказал, что наградой за согласие был брак с ним, то Тобирама бы не выслушал его предложение ни одного раза. Брат спросил лишь единожды, ведь ничего не терял. Тобирама — Сенджу, Сенджу — клан из Конохи, а Коноха — дитя Хаширамы. Славное дитя: здесь не было плохо. Но и хорошо не было, если начистоту. Быть далеко и безопасно от Хаширамы в растущей деревне не вышло. Тобирама пытался. Ему быть если не джинчуурики, то правой рукой Хокаге, —  Мадара воин, а не управленец, ему нечем Хашираме помочь, да и не очень хотелось, и он с радостью согласился остаться лишь другом. Тобирама думал, что будет приносить свитки, подливать саке, поддакивать в ответ на вопросы. Но в первый же день неловко наматывал на кулак оби, соскользнувший с узких бёдер Мито под рукой Хаширамы, смотрел на сильную спину брата и задумывался, выглядел ли таким же хрупким, как Мито под ним. Не возбуждающе, а беспомощно, так, словно грузное тело Хаширамы могло придавить, как скала, могло ранить, сломать, убить. И почему-то совсем не думал о том, что оно могло принести удовольствие. Тело Хаширамы крепкое, Тобирама сам проверял, когда распарывал ногтями кожу, а раны затягивались, стоило моргнуть. Его тело сильное, он Тобирамой помыкал, как хотел: гнул, крутил, терзал. Но с Мито было иначе, нежнее, что ли? Мягче? Чтобы скрутило горло от молчаливого умозаключения: «Я бы мог быть нежен и с тобой»? От тяжёлого выдоха брата затошнило — Хаширама врал, что ему хорошо, и делал это достаточно умело, раз обманул непресыщенную Мито. Но ложь слишком очевидна для того, кто создавал его удовольствие своими руками. А ещё задом и ртом. Хаширама не скупился на стоны, когда ему хорошо, не молчал, когда ему приятно. А тяжело вздыхал он, когда возвращался со сражения и сбрасывал с себя тяжёлую броню. Мито — не броня, но Хаширама всё же тяжело выдохнул, когда толкнул её на футон, после чего обтёр ладонью взмокшую шею и поспешил следом. Их напряжённые тела блестели от пота, Мито с трудом держалась за его скользкую спину, а Тобирама не брал в толк, зачем был здесь, зачем смотрел на них и почему это выглядело до тошноты грязно. И боялся признаться, что видел вместо Мито себя, таким же беспомощным и хрупким. Для Мито у брата прыткий поцелуй во взмокшее плечо, для Тобирамы взгляд вполоборота: — Ты здесь не для того, чтобы смотреть. Собери вещи, зажги свечи и налей саке. Ничего не стоило даже не моргнуть от его пытливого взгляда. Тобирама спокоен, пусть внутри и трепетало желание вывернуться наизнанку. Тобирама собран, пусть Хаширама и схватил его за запястье, не дав поднести к свече у футона спичку. — Ты мог начать с любой свечи в спальне, но начал с той, что рядом со мной? Поднёс руку к себе и задул огонь, не дав Тобираме внимательнее рассмотреть печать на животе Мито. Глаза схватились лишь за очерки знаков, рисунков — печать была её откровением, а она прикрывала руками грудь, стыдливо закрыв глаза, будто Тобирама мог наброситься. Хаширама, всё ещё замерший, напряжённый, ждал, и ответ лишь один: — Прости. От других будет хуже. Тобирама молчаливо и покорно склонился перед ним. Хаширама потерял интерес томить его грязным вопросом и даже руку отпустил после поцелуя в напряжённое, крепкое запястье, и этими же губами потянулся к лицу смущённой устыдившейся Мито. Тобираме на секунду подумалось, что брат утянет его на футон третьим, если не для того, чтобы разделить вместе Мито, то для того, чтобы получить умелые ласки. Тобирамины ласки. Желанные ласки. Он уже оглушил Мито своей жгучей братской любовью, теперь нужна близость, чтобы убить, но Хаширама не станет делать это так быстро. Даст Мито утонуть в отчаянной схватке с честью и гордостью: любовник её мужа — его родной брат. Не самый красивый из мужчин, не самый сильный из воинов, но Хаширама всё равно страстно его желал, больше самых сильных и самых красивых. Поэтому его взгляд на Мито, хоть он внутри её тела, смотрел спокойными, почти чёрными глазами на руки Тобирамы, замершего напротив, смотрел бы на губы, будь Тобирама ближе или нагнись он. Смотрел на манящее тело, не моргая, и нетерпеливо толкался в тело Мито под собой. Хаширама мучал её долго, ещё дольше мучал Тобираму: когда Мито ушла, брат остался, сел рядом, попросил принести табак и кисэру и сказал, что она тоже не такая. Слишком покорная, излишне податливая, мялась под руками, а не уходила из-под них. Ему не грязно искать в своей жене своего брата, выискивать в мелочах и разочаровываться, не найдя. Ему не грязно махнуть головой, приглашая на пропотевший, душный футон, прибиться под бок, разделить с ним кисэру и остаток ночи, слившись телами. Тобирама гнул шею, подставляясь под поцелуи, и думал о том, что вместо монстров в кошмарах ему будет упорно и безнадёжно сниться один-единственный Хаширама. Будет целовать в них кадык, сжимать крепкими ладонями бёдра и шептать, что никогда не отпустит. Поцелуй в губы растуманивал голову, давал острое осознание, что Тобирама не под гнётом кошмара. Хаширама — его кошмар наяву. Хаширама —  его ужас в осознании. Что хуже всего — Хаширама в половину не так тороплив, как с Мито: раздевал медленно, целовал долго, трогал вдумчиво. Хотел вспомнить, признался Хаширама, почему именно Тобирама его так сильно манил, и почти сразу нашёл ответ: он — воплощение духа Сенжду, он — великолепный и ничтожный, с отсветами дерзости, с брызгами покорности. Что заденешь, то и получишь. Он прост до непонимания, Хаширама сломал голову, так и не узнав, откуда столько гордости там, где нужно прогнуться. Тобирама просто гнуться не умел, не научили. Он сам научился ломаться, идя против собственной воли, а потом сводил острые концы и ждал, пока заживёт. Обычно — не заживало. Обычно — гнило, часто — болело, куда реже — кололо, когда вспоминал. Тобирама весь из трещин, разломов, рубцов, сростов и шрамов. Хаширама нашёл один из них, когда прошёлся губами по плечу. Кажется, он появился на Тобираме после первого раза, когда брат поставил на колени: покрепче взялся за место, где шея переходила в плечо и толкнул к полу. Тобирама успел о нём забыть, а он всё ещё здесь. Они все всегда рядом. — Если бы ты согласился, то стал бы для меня всем... Он шептал почти беззвучно, но глубоко. Голос забрался внутрь и давил куда-то под рёбра, мешал дышать. Он целовал неторопливо, но тесно. Губы на грудине будто прогрызали плоть и кость, сердце Тобирамы не билось. Лишь увядающей струёй билась беспощадная мысль о том, что от такой близости — от такой мерзости! — Хашираме приятно. Ему нравилось смотреть в безликие глаза Тобирамы и не видеть в них ни страсти, ни желания. Нравилось, что закостенелые руки цеплялись за плечи с насторожливым спокойствием, холодные пальцы никак не грело его разгорячённое тело. И выдыхал Тобирама в ухо перед тем, как кончить, не с благодарным восторгом, а с горечью облегчения. После каждого раза трещин в Тобираме всё больше. Наверное поэтому держаться за хаширамины плечи всё трудней. — Ты и так моё всё, а согласием мог показать свою верность. У Тобирамы за всю жизнь не было никого, кроме Хаширамы, и никого не будет. Это больше демона-лиса, это намного значительнее, чем Хаширама просил. Брат покренился ближе, Тобирама знал — для тягучего поцелуя, для прикосновения губ к губам, будто по любви, но с одеревенелым равнодушием во взявшихся за плечи руках. Тобирама дал ему себя поцеловать не потому, что хотел этого, а потому что знал, что равнодушие могло смениться злостью, злость — яростью, а ярость в Хашираме будила жестокость. Пускай равнодушно держит, пока прикасался губами к губам, щекам и носу, обжигал пылкими выдохами кожу до костей и шептал что-то о любви, что-то о доверии, что-то о долге. Мучительно быть всем для человека, который с каждым новым поцелуем значим для тебя всё меньше и меньше. — На меня должно быть наложено лишь одно проклятье, с которым я буду есть, спать, работать... — Тобирама откинул голову, срывая  стон и пропуская выдох. Хаширама целовал плечи и шею бесцельно, спокойно, холодно, сосредоточенно, он не собирался брать Тобираму ещё раз, но и не отпускал: всё елозил по коже своей, будто знал, что от этого на белом, напрягшемся теле трещин всё больше, будто хотел это тело сломать. Казалось, что оно под руками Хаширамы снова дрожало, голос неровный: — Сосуществовать рука об руку. И это не лис. Я не потянул бы двоих. Я бы не справился. Не от страха, а от ожидания, предвкушения тех дней и часов, когда рук Хаширамы на теле не будет. Когда не будет губ в мимолётном поцелуе, похожем на пропущенный удар бамбуковой палкой, каких было много в детстве от тяжёлой руки отца, но теперь ещё больше от Хаширамы. Раны на губах заживали дольше, чем на спине, наверное, потому что брат целовал чаще, чем Бутсума бил. Тобирама ощущал их не как что-то похожее, а как одно и тоже. Голос Хаширамы ровный и тихий, когда он рядом с Мито, а когда рядом с Тобирамой, он больше походил на голос старика Гоши Узумаки: холодный, скрипящий, усталый. Таким и весь Хаширама был, таким Тобирама запомнил и отца — возможно, чтобы стать таким нужно перейти какую-то черту и Тобирама до неё пока не добрался — вот только ни отец, ни Гоши никогда не придерживали за плечо в просьбе остаться. А Хаширама просил. После свадьбы, кажется, прошло несколько суток, Тобирама в последнее дни плохо осознавал время. Брат привёл его в кабинет Хокаге — там уже были Мадара и Мито, рассевшиеся у стола, — и снова просил остаться. Они — отвращение и жалость, его худшие из чувств, а он среди них — звенящая безнадёжность. Тобирама думал недолго, но согласился не сразу, соблазн отказаться грел душу, а Хаширама смотрел въедливее, чем обычно. Брат не позволит уйти. Тобирама согласился, но не пил вместе с ними саке, не тянул кисэру, не отвечал на хлёсткие слова Мадары, пытающиеся задеть за живое, лишь изнывал желанием закрыть уши, когда Мито смеялась над какой-то бесхитростной шуткой Хаширамы, и не мог понять, зачем он был здесь. Понимание пришло чуть позже: брат нарочито нежно повёл ладонью по руке Мадары, а нежность эта настолько выстрадана, что Тобираме казалось, что его вырвет. Прямо здесь, прямо сейчас. Ему будет омерзительно, но это сместит внимание с прикосновений Хаширамы к Мадаре. Брат не только трогал Мадару, но и говорил с ним, как с достойным. Как с равным. Как с весомым. Как с нужным. Как с важным. Спрашивал, где, по его мнению, стоило построить дома для клана Хьюга и не хотел ли тот пойти на встречу с главой семьи Нара? Хаширама хотел выглядеть так, словно его беспокоило чьё-то мнение, кроме собственного, но получилось плохо: он дёргал носом перед каждым вопросом от смятения, слова давались с трудом от напряжения, выталкивались изо рта через усилие. Хаширама хотел задеть Тобираму, а Тобирама из последних сил держал за зубами болезненный рык, потому что знал — Хашираме его всегда будет мало. Тобирама всегда недостаточно полностью принадлежал ему: в детстве мало объятий, в юности мало поцелуев, во взрослении мало тела, во взрослой жизни мало взглядов, стремлений и начинаний. Ему демона-лиса было бы мало. А если срастись в жуткое существо с двумя головами, Хаширама, наконец, будет доволен Тобирамой достаточно, чтобы подарить горстку достоинства, равенства и веса? — Ты важен для Конохи, Мада. Так здорово, что ты согласился на мир со мной. Совсем немного достоинства, чтобы не чувствовать горечь во рту от топких чувств. Они все, как одно: крепкая зависть. Слова Хаширамы неискренние, но Тобираме не услышать даже половину из них. Благо, что и Мадаре не услышать тех, которые Хаширама берёг для Тобирамы, — эта мысль гложила, но удовольствия не приносила. Мадара подавился табаком, когда затягивался, тяжело закашлял, а Хаширама ударил его по спине, будто в в попытке сломать позвоночник. А вот это уже чуть приятно. Они не умели заботиться, но для Шиноби, выросшего на войне, это нормально. Ненормально — благодарить за пустую попытку помочь. Ненормально улыбаться на благодарность и головой часто кивать, будто в неосознанном приступе. В Тобираме жужжало желание попросить прекратить — он всё равно не верил, как бы брат ни старался — но куда безопаснее сидеть и молчать, смотреть куда-то в сгиб руки Хаширамы, которая тянулась к лицу Мадары, чтобы убрать со лба волос, всё так же нарочно нежно, снова с улыбкой. Они курили, пили и выглядели почти счастливыми. Почти-счастье брата достигалось не так, как Тобирама представлял: нужно взять «сейчас», «Коноху», «кабинет Хокаге» и влить в куб, сложенный из стен, потолка и пола пару бутылок холодного саке. Тобирама предпочитал тёплый, от него Хаширама быстрее пьянел, смягчался и добрел до дрожащих воспоминаний о тяжёлом детстве, в котором находилось место для любви и заботы. Пьяный Хаширама — крепкая равнина. В этот раз брат пьянел долго: много говорил, ещё больше улыбался и непривычно мало смотрел въедливыми глазами. Не забирался взглядом под кожу, лишь по рукам пару раз, будто Тобирама ему не интересен, будто не манил, будто не цеплял. Выпивший Хаширама — горы и обвалы. Его разум уже затуманен саке, но ещё не притупились желания, как это обычно бывало, когда он напивался. Выпившим он мог и потерять интерес, и взять Тобираму перед Мито и Мадарой на своём рабочем столе. Он мог вспомнить, что Тобирама всё ещё его младший брат, нуждающийся в любви и ласке, и выудить из воспоминаний каждый раз, когда Тобирама шёл против его решений. От этого руки мелко тряслись, было тревожно выпустить из внимания лицо брата, проглядеть смену в настроении и ошибиться: стоило ли смотреть в глаза, когда Хаширама спросил, почему притих? Тобирама лишь молчаливо дёрнул губами в нетерпеливом выжидании. — Давай, выпей с нами! — настаивал брат. Тобирама всегда чего-то ждал: сперва — поддержки отца, затем — признания клана, потом — нежности брата, сейчас же хотелось, чтобы эта посиделка подошла к концу. Секундно вздрогнув под раскосым от алкоголя взглядом Хаширамы, Тобирама напропалую поддался его рукам, подносящим ко рту юноми. Тобирама знал, что в ближайшем закоулке засунет пальцы в рот, чтобы избавиться от того, что Хаширама влил, но пока делал третий мелкий глоток. Слабое саке едва горчило, но Тобирама скривился, почувствовав нарастающую тревогу, клокочущий страх, когда Хаширама опрокинул в рот всё, что осталось в юноми, и засмеялся. — Тобирама Сенджу, второй сын великого Бутсумы, младший брат Бога Шиноби, боится мелкой пиалы саке. — Потянулся рукой к своему лицу, чтобы смахнуть напряжение и мелкие капли саке, и покренился ближе. — Мой прекрасный Тора боится потерять своё красивое лицо? Но я уже знаю, какой ты, когда рыдаешь, когда страдаешь... Когда кончаешь. Наклонился и зашептал в ухо усталым голосом, похожим на скрип сквозь рычание, руками сжал плечи и поцеловал в висок. Его губы больно жгли кожу, но куда неприятнее от притихших совсем рядом Мито и Мадары, которые смотрели без осуждения, но и без понимания. Рюмка саке — это катастрофически много, думал Тобирама, ему от поцелуя Хаширамы в шею при Мадаре и Мито абсолютно никак: не приятно и не противно, не стыдно и не желанно. Как-то пусто, бесцветно. Наверное поэтому он позволил брату удержать этот поцелуй непривычно долго, чтобы ни у кого не возникло вопросов, зачем Хаширама целовал. Долго, но не мучительно, как это обычно бывало. Тобирама запутался пальцами в каштановых волосах без задней мысли, задел рукой лицо, прошёлся ладонью по щеке до уха. Незамысловатая близость, неловкая, но Хашираме и этого хватило, чтобы сбиться дыханием: он уже запален, но ещё не взвинчен. В таком состоянии он был способен подарить Тобираме своё хрупкое доверие — брал не лицом к лицу, а сажал сверху, держал за бёдра, не давая шатнуться, и выстанывал тобирамино имя с благодарным восторгом, хоть обычно был более сдержан. — Хочешь взять меня на глазах у жены и лучшего друга? — Тобирама всё ещё собран, но уже неспокоен, ему колено Хаширамы давило между ног. Голос выше обычного, а это значило, что  скреблось тревога изнутри. — Я не хочу. Хаширама заметно почерствел: — Мне нет дела до твоих желаний, важны только мои. Но всё же отпустил и отступил, смещая внимание на Мадару. Молчаливый кивок головой — разрешение уйти (или приказ убираться?), Тобирама уходил спешно, на тяжёлых ногах, и боялся, что у выхода Хаширама окликнет, передумает, но этого не произошло. Томящие сомнения пожирали голову, прорастали в каждую мысль, понималось, как через воду: ответ лишь «нет», а если допустить, что могло быть «да», стало бы больше доверия? Больше свободы? А нежности, — не той, к которой привык, а той, которую хотел? Ведь доверять брат умел, мог быть нежным. Тобирама своими глазами видел, своими ушами слышал, но никогда не ощущал. Даже когда Хаширама тем же вечером ввалился в дом со второпях выпадающими изо рта словами о любви и о чём-то большем, чему так и не смог подобрать верное название. Оно больше, чем о любви, оно о возможности обладать тем, что другим недоступно: самым сильным кланом в мире Шиноби, самой большой деревней в стране Огня, самым гениальным мастером Суйтона из когда-либо живущих. Оно о жадности и ненасытности. Хаширама всегда голодный. Тобирама безволен в его руках, они вжимались в бёдра, пока со спины прижималось скользкое тело, вдавливая в стену. Брат сдёрнул кимоно, оби затрещал, порвался и упал, оголяя Тобираму не телом, а робкой печалью от гаденькой надежды на то, что согласие на просьбу могло избавить от крепких рук на собственном замершем теле, медленных, неторопливых касаний с очевидным намерением распалить, завести. Тобирама измотан, опустошён, напряжён до боли в груди, сосредоточен на идее выкинуть из головы свою дурную мысль. Тобирама сомневался, что сможет дать то, чего Хаширама хотел. А хотел он всегда одного: — Я хочу тебя... Нет, не так, — шёпотом и смазано прямо в ухо откровение Хаширамы только для одного Тобирамы, — твоё потасканное войной тело, твою лживую хитрую душу, твои грязные мысли, твой бунтарский нрав. Кто ты есть, что есть в тебе — я хочу обладать тобой. Пугающее откровение, заставшее врасплох, сдавившее горло сильной рукой не в попытке подарить такую желанную сейчас смерть, а окунуть в грязь. Хаширама и так обладал им, но слушать об этом всё равно было унизительно, было отвратительно, было безумно. Теперь отпал вопрос: была бы нежность, появилось бы доверие после Тобираминого «да»? Тобирама должен быть рад, что брат не толкал пальцами в неподготовленное тело, что не поставил на колени, желая получить удовольствие. Он тёрся о Тобираму своим, всё ещё одетым телом, целовал то позвонки на шее, то плечи, то спину в неумелой попытке это удовольствие подарить, а вскоре и вовсе замер, обездвижив кольцом рук. — Ты должен обещать мне, что у тебя буду только я. Тобирама не спешил отвечать, Хаширама сжал руки теснее, не до боли, но неприятно, ему не терпелось, ему нужно сейчас, и если нет, то боль не заставит себя ждать. Слова сорвались зычно: — Не сомневайся в этом. Руки разомкнулись, но это удовольствия не принесло. Тобираме так давно ничего не приносило удовольствия и, если задуматься, не приносило никогда. Он никогда не мог отличить радость от попытки забыться то в книгах, то в горячительном, то в работе — это очень похоже вначале, но так разно в конце. Скорей всего разно, наверное, не похоже. Но у многих Шиноби и такого нет, думал Тобирама, когда шёл по тесным улицам Конохи, дальше от Хаширамы, который провожал взглядом, выглядывая из окна кабинета Хокаге. В Конохе много одиноких людей с великими именами. Они были бы рады иметь старшего брата, стоять за его спиной белой тенью и вторить словам, они бы берегли связь с ним, дорожили ею, стремились сделать прочнее, — Тобирама скалился на слова нового знакомого, подсевшего рядом в питейной. Хотелось затеряться в толпе немытых, пьяных воинов и выпить самому. Хотелось притупить мысли, что резали изнутри, а не слушать наставления от пропитого мужчины: называя Хашираму хорошим старшим братом, он не подозревал, почему Тобирама скрывал чакру, откуда неуверенность в белёсых руках, тянущихся к юноми. Тобирама ненавидел терять контроль, особенно над своим телом, над собственными мыслями. В такие моменты казалось, что от напряжения кожа даст трещину и разойдется по швам. Его руки дрожали, как огонь в ночи, а следом появлялись воспоминания. Самые горькие из всех, что были у Тобирамы, а когда это происходило, было сладко: долгая ночь в праздник Белой Луны, который никак не кончался, долгие рассказы взрослых воинов о Мудреце Шести Путей, прохлада ранней весны, Тобираме пятнадцать, и это его первая Белая Луна в компании взрослых членов клана. Это его первый восторг во взрослой жизни, которая с детства полнилась смертью, болью и горем. Он был опьянён криком цикад и теплом костра. Он увидел тонкие губы в грустной улыбке за своим плечом и больше ни на что не захотел смотреть. Он был не в себе тогда: его не было в том теле, на том берегу у озера в поселении Сенджу, даже на землях страны Огня его было не найти. Он был в Хашираме — отражением в искристых глазах, под нежностью его рук, за теплотой его поцелуев. Это были самые тёплые из поцелуев, самые нежные из рук, самые добрых из глаз Хаширамы. Может быть, такими были все до той Белой Ночи, но именно в ней остались ярким воспоминанием, что становилось всё незначительнее с каждым поцелуем, прикосновением и взглядом. С каждым новым они по злому холодные, до грубости жёсткие. Это была лучшая ночь из всех, проведённых с Хаширамой, каждая следующая — всё хуже, а те, что сейчас — невыносимые. Брату нужно всё больше, если он получил хоть раз. Тобирама не понял этого со второго, когда волнительно принимал робкие ласки под тихую просьбу остаться только вдвоём. Изнывал под поцелуями в третий, проглатывая со слюной его предложение всегда быть рядом. Голова Тобирамы была замылена удовольствием вплоть до первой руки, ревниво сдавившей шею (до первого острого страха лишиться жизни от братской руки), после вечера, проведённого с Сейко, — влюблённой в Тобираму дурёхой, — за чаем и болтовнёй. Хаширама тогда взревновал до гнева, до удара ладонью по лицу наотмашь. Его ревность загорелась огнём в ночи и до сих пор пылала. Она — первая трещина на теле, самая широкая, самая болючая, самая живая. Она — никогда не заживала, только гнила, отравляя воспоминания. Тобирама в ту ночь достиг грани. Но граней бывает несколько, и эта — первая. Хашираме нужны были поцелуи — и Тобирама дал их ему. Хашираме нужна была верность — Тобирама не позволял себе и думать о близости с кем-то, кроме брата. Хаширама хотел верности — и Тобирама выкинул из жизни все свои взгляды, намерения, желания, заполнив себя тем, что хотел брат. А ему всё мало. Неловкая возня у дверей — на людях Хаширама не такой, как наедине — слабый поклон вместо приветствия, — там, на другой стороне питейной, похоже, Тока. Шаги крепкие, торопливые, нервные, Тобирама ждал его за своей спиной, представлял, как на плечах сомкнутся сильные руки, нежным шёпотом спросят губы: «прячешься от меня?», чтобы не вздрогнуть, чтобы не выдать, что прятался, что опечален тем, что нашли. Но вместо рук на загривок опустилась щека, по росту волос впутались пальцы. Тобирама знал, что не сможет не вздрогнуть. — Вот ты где! Я с трудом нашёл тебя. — громко, чтобы услышал собеседник, поплывший от хмеля, и пара мужчин рядом. — Не убегай так далеко без моего позволения, иначе накажу. — С тихой игривостью в кожу над ухом. Уже не добро, но ещё не зло. Тобирама знал, что брату понравится пылкий поцелуй в губы вместо оправдания, но не поцеловал, а ждал, когда пальцы закончат скрестись по голове в попытке забраться внутрь. Ждал, потому что не хотел его целовать. Медлил в сомнениях перед тем, как нашёл его руку своей в прикосновении решительном, но покорном, потянул на себя, сначала потёрся о тыл ладони щекой, а потом прижался губами. Мужчина напротив слишком пьян, в питейной слишком людно, никому нет дело до двоих притихших братьев, пусть даже один из них бог. На поцелуи это мало похоже, это прикосновение. И смиренный выдох вместо белого флага. Тобирама изнывал отвращением от того, что позволял брату. Эта отвращение к себе: к слабости, к тревоге, к нерешительности, к сомнениям. Оно всегда становилось острее в моменты, когда Хаширама брал верх: надавил на губы большим пальцев, наваливаясь со спины тяжёлым весом, а второй рукой приобнял. Братская идиллия — на первый взгляд. На второй — доверчивая близость. На третий же, если хорошенько присмотреться, можно увидеть, как палец давил на мякоть покрасневших губ в отчаянной попытке попасть внутрь. В неотвратимой попытке, которая должна венчаться победой. Тобирама приоткрыл рот и прошёлся по пальцу языком сразу, как Хаширама запихнул его внутрь: грязь из-под ногтей, привкус травы и дерево. Горько. Неприятно. Тобирама проморгался, когда перед глазами поплыло, когда сердце чаще забилось — он был напряжён, тревога скручивала изнутри, он нервно бегал глазами по питейной в надежде столкнуться с кем-то взглядами, пытался найти того, кто обратит внимание, чтобы Хаширама отвлёкся. Но даже мужчина напротив уже спал, уперевшись головой о стол. У Тобирамы не было спасения. Поэтому его губы сжались туже вокруг пальцев, и изо рта брата упал одобрительный полувыдох, похожий на стон, или скорее на слабое рычание. Хаширама в предвкушении. — Если тебе хотелось сделать мне приятно, нужно было просто сказать, — голос добрый, даже намёка на злость нет, но есть томительное нетерпение, и это куда хуже. — Нужно было просто сказать. Тобирама захрипел, когда брат прижал палец под языком, продавливая кожу, разрывая плоть, во рту появился вкус крови. Он схватился за запястье Хаширамы в попытке вытащить палец, сжал зубы, дёрнулся назад, отталкивая от себя — мимолётный ужас, всколыхнувший тело, — и брат, зашипев, отпрянул, в одно движение поднимаясь и отшагивая. Тобирама обернулся на секунду, глаза Хаширамы широко распахнуты, рот приоткрыт — он, похоже, не ждал, что наткнётся на сопротивление, и был обескуражен.