Чучело

Жить, работать, отдыхать вместе с Хаширамой Тобираме невыносимо, поэтому редкое одиночество всегда так ценно. У него было утро, когда он выбирался из цепких объятий вершителя мира, чтобы помыться, одеться и вырваться в улицы Конохи без его незримого присутствия. Добравшись до кабинета, открыть окно, впуская свежий воздух, сесть на кресло Хокаге, чтобы напоследок уцепиться за блаженный миг спокойствия. А иногда Хаширама позволял себе проспать до полудня, и это долгожданнее праздника Белой Луны, сбора урожая или победы над врагом: они не делали жизнь Тобирамы лучше, но и хуже не делали, а Хаширама, проспавший до полудня, — делал. Можно было позволить себе в тишине и спокойствии выпить чаю, поболтать с Хирузеном, который постоянно ошивался у резиденции. Редкость момента делала его желанным, почти лучшим в жизни Тобирамы в Конохе. Пока их было немного: первый раз Тобирама всё ждал, когда Хаширама войдёт в кабинет, подзовёт, чтобы узнать, почему не разбудил или не остался рядом. Тобирама так сильно его ждал, что не заметил, как наступил полдень, а за ним вечер, и только тогда Хаширама пришёл, переспавший и помятый, в нём не нашлось сил даже на перепалку. Второй раз Тобирама его не ждал, наверное, поэтому вышло спокойно поработать, сходить в купальню, помедитировать. Этот раз был всего лишь третьим без Хаширамы, и первым, когда трещины и раны не болели, даже не ныли. Тобирама шёл по коридорам штаба, скорее чувствовалось, чем осознавалось, что он улыбался. Шёл, замедляясь при каждом шаге, оттягивая момент, предвкушая удовольствие. Этот день лишь его, всё такой же тяжёлый, но без мокутона, связывающего руки и ноги. Тобираме до восторга приятна одна только мысль о том, что утро началось не с нежеланных поцелуев, грязных фраз и перехода всяких границ, а всего лишь с «доброго утра» от скромного Хирузена, который высиживал у входа в штаб, потому что: — Я так хотел вас увидеть, дана! Тобирама привык получать и отдавать лишь Хашираме, поэтому Хирузен, неуверенно смотрящий в суженные настороженностью глаза, был странностью. Приятной странностью. Может быть, даже желанной. Тобирама никогда не думал об этом, но в Конохе, у входа в штаб Хокаге, рядом с молодым парнем, которого знал так мало, вдруг задумался и также вдруг понял, что это внимание ему приятно. То, которое просто так, без отдачи, без претензий, без обязательств: мимолётное проявление симпатии, которую они пропустят мимо ушей и никогда о ней не вспомнят. Хирузен кланялся гибко, говорил быстро, будто знал, что Тобираме нескоро выпадет ещё один такой день, что ему нужно успеть сделать многое. Говорил о Райджине и райтоне, просил рассказать, как одно работало с другим, спрашивал о Хирайшингири и сенсорике, связаны ли они. Тобирама давно не получал такого удовольствия от разговоров. Они связаны, говорил Тобирама. Они все связаны — кто-то чем-то, кто-то кем-то, но об этом молчал. Рассказывал о бесхитростном Суйтоне, который с лёгкостью покорялся тобираминым рукам, а Хирузен слушал, смотрел, боялся моргнуть и пропустить что-то важное, ведь и так отвлекался на шаг, пока они шли к купальням. Медленно шли: разговор с Хирузеном, непринуждённый, неспешный, был похож на какую-то грязную близость, но не телами, а глубже — понимающей осторожностью, опаской причинить вред, скромной сдержанностью при очевидной честности. Тобирама задумывался и не мог вспомнить, когда в последний раз Хаширама соблюдал с ним границы — ответ: никогда — когда слушал, когда осторожничал. Наверное, поэтому при разговоре с Хирузеном было грязно, так липко. В купальню нужно было идти самому, но Хирузен настоял, увязался следом, рассказывая что-то про технику датона, над которой упорно работал, и замолчал лишь тогда, когда опустился в воду, сев ровно напротив. Не бедром к бедру, чтобы было удобно неслучайно касаться, а так далеко, насколько смог.  Больно кольнуло. Тобирама не думал, что это сможет надломить его чувства, но ошибся. Неприятно скрутило. Тобирама не считал себя достойным нежной, трепетной любви, но Хирузен был осторожен и терпелив. — Я так восхищаюсь вами, дана. Это понятно по робости в тихом голосе. Тобираму от него бросило в дрожь, Тобирама не знал, как на робость реагировать. — Вашей силой, вашим умом, вашими техниками... Вами. Тобирама не в себе от неё: не в своём уме, не в своём сознании, не в своих желаниях. Кажется. Похоже на то. Странно. Разрывающе. Непривычно. Непозволительно спокойно по-доброму, даже с нежностью просить: — Сядь ближе, Сару. Хирузен послушно прибился к боку, тушевался, сомневался, медлил, но всё же зашептал одними губами: — Можно, дана? Можно? Похоже на мольбу о спасении, а не на просьбу о поцелуе. Хирузен сам его поцеловал, Тобирама так и остался верен Хашираме. Хирузен лишь неловко и робко докоснулся губами до губ и тут же отпрянул, растерянно сместив взгляд, но Тобираму это скрутило, застало врасплох, обезоружило, ранило — он испугался. До онемения в пальцах устрашился, что за спиной въедливый размашистый взгляд яростных глаз, что возле шеи гневная рука. Что Хаширама был здесь. Что следил. Что смотрел. Что знал. Что никогда не спал до полудня, лишь выпускал, как мышку из клетки, давал продышаться, надышаться, чтобы Тобирама не загнулся, чтобы вынес побольше, чтобы отжил подольше. В отражении грязно-карих глаз Хирузена видно, как собственные глаза темнели от страха почти до чёрного. Этот страх, как смола вместо крови, вязкий, липкий, терпкий, изводящий: Тобирама повернулся вбок, но никого не увидел. Хаширамы в купальне нет, есть только растерянный Хирузен, который хотел было отхватить ещё один поцелуй, но Тобирама бы ещё одного не вынес: — На этом всё. Тебе не стоило этого делать... Не смей даже думать, что твои чувства взаимны. Мы оба можем от этого пострадать. Голос шепчущий, будто за спиной всё-таки Хаширама, но если оглянуться ещё раз, Хирузен заподозрит, попытается выяснить. Этому нельзя позволить случится. Тобирама был взвинчен и неспокоен, когда возвращался домой ближе к полудню. Хаширама и правда ещё спал, во сне, на измятых простынях, он так похож на старшего брата из детства, которого всё меньше помнил Тобирама, когда у него ещё не было ни силы, ни власти, а только мечта о хрупком мире. Прибившись к нему под бок, Тобирама был всё ещё испуган, губы обожгло прикосновение к шее брата. Нежное прикосновение, необходимое сейчас прикосновение. Хаширама по привычке сгрёб его в охапку, подмял под себя, опалив теплотой сильного тела: в Конохе всегда солнце, ближе к полудню оно изнывало, поэтому Хаширама —душный и потный, но эта близость стёрла с кожи ощущения губ Хирузена, дало чувство, похожее на заземление, чувство понятности и очевидности. Тобирама не успокоился, но ему уже и не страшно, лишь томительно от ожидания, когда брат проснётся, чтобы он оценил то, что Тобирама в этот раз остался рядом. Точнее вернулся, но Хаширама этого не узнает.  Брат повёл ладонью по спине под рубашкой и замер на копчике, потом открыл глаза и в полусне улыбнулся, переваливаясь с бока на живот, навалился всем телом и не поцеловал, но обнял тесно и липко, задышав в шею горячо и спокойно. Хаширама только ото сна, в это время он всегда уязвим. Если бы Тобираме взбрела в голову мысль об убийстве брата, хватило бы смелости для попытки, это было бы осуществимо в день, когда брат был измучен и истерзан, когда слаб и несобран, когда открыт и доверчив донельзя. Эта мысль оказалась сладкой на вкус. Под губами потно блестела жилистая шея — не нужен кунай, хватит яростной пасти озлобленного человека — Хаширама бы не успел пискнуть, если бы мысль и желание появились сейчас, если бы Тобирама решился. Но решимости хватило лишь на то, чтобы подставить лицо под поцелуй, под обжигающе горячую кожу, под цепкие руки: Хаширама больше не в полусне, он в полужелании прижаться к Тобираме теснее, в полупопытке обнять, но вместо этого перекатился на спину и, сев, потянулся и зевнул. — Ты давно вернулся? Я слышал, как ты уходил. Хаширама сморгнул остатки сна и поднялся на ноги, Тобирама потерялся — на брата страшно смотреть снизу вверх, он выглядел ужасающе тяжёлым. — Недавно. Не уверен, что знаю, что нужно делать в делах Хокаге. — А прошлые разы ты что делал? Тобирама застыл, сбился дыханием, но поспешил прокашляться, будто дело в этом, и, когда потянулся ладонью ко рту, понял, что руки предательски дрожали. Крупно, прытко, очевидно, от чего Хаширама мягко цокнул, улыбнувшись: — Ну? — Занимался ерундой вроде медитации, работал над техниками... — Голос Тобирамы сыпался со рта, как сухой песок, хотелось прокашляться снова, что он и сделал, но куда громче, взахлёб, словно собирался выкашлять внутренности. Это притупило нарастающее волнение. —  Ничего страшного ведь, да? Брат размашисто кивнул. К делам Конохи они в этот день не вернулись, провели его в купальне в компании глав уважаемых кланов — Учиха, Хьюга, Узумаки, Яманака и Нара даже глазом вели, когда Хаширама туго взялся ладонью за бедро согнутой ноги Тобирамы и мял. У всех сильных людей есть слабости, сказал между второй и третьей бутылкой саке Гоши, кто-то ходил по остывшему полю битвы, добивая умирающих (и все в купальне знали, что это глава Нара), кто-то собирал шрамы (и это сам Гоши, не стыдящийся изуродованного тела). А кто-то одержим своим младшим братом и ему претила сама мысль, что Тобирама принадлежал не только ему. Оставшийся же день Хаширама провёл в Тобираме. На Тобираме. Под Тобирамой. Его мягкие губы на податливом теле были нежны, но удовольствия не приносили. Тобирама не был уверен, что переживёт этот день, как и все до него. Как и следующий, который не хотел заканчиваться: Хаширама дал на дорогу к окраине деревни не больше получаса, на разговор с фермером чуть меньше, а вернуться Тобирама должен к закату и успеть ему только второпях. Тобирама и подумать не мог, что заниматься сбором налогов ему будет в радость. Он вернулся в срок, но был Хаширама раздражён и сердит. Он как-то незнакомо смотрел из-под надломанных ресниц, подзывая к себе кивком головы. — С кем ты провел вчерашнее утро? Нет, не незнакомо — забыто. Он так смотрел лишь однажды, когда застал Тобираму рядом с милой Сейко, взглянул на их спутанные руки и взревновал. Тобираме, если на чистоту, совсем не нравилась Сейко, но отец всегда говорил о том, как важно для мужчины иметь жену и детей, а Тобираме всегда хотелось быть для Бутсумы хорошим сыном. Черноволосая красавица с янтарными глазами, по глупости влюбившаяся, погибла вскоре после того, как Хаширама узнал о них, а Тобирама больше ни с кем не пожелал спутаться пальцами, телами и судьбами, даже секундно не думал, что мог бы. До вчерашнего утра. Тобирама шатнулся. Закрытая за спиной дверь стала крепкой опорой, помогла не выдать волнение в подкосившихся ногах. Хотелось проморгаться, продышаться и дать себе немного подумать, но Хаширама смотрел въедливо и настойчиво, ждал ответа сейчас же. — С Хирузеном, — врать нельзя, брат наверняка уже знал правду, Тобирама неторопливо прошагал ближе, а потом упёрся рукой в стол, чтобы отчётливее чувствовать опору, чтобы заземлиться и не пропустить волнение в голос, — в купальне. Совсем недолго... Брат уродливо скривился. Он не хотел слушать, он хотел скрестись вопросами по притихшему Тобираме: — Выходит, что ты провёл утро один на один с молодым парнем, неравнодушным к тебе? — он торопился, сбивался, дёргал губами от напряжения. — Он видел твоё тело? Он видел шрамы на нём? Синяки? Засосы? Верно? Что он ещё видел? А потом выпрямился в спине, изогнулся назад, уперевшись шеей в спинку стула, когда закончил говорить. Хаширама — словно змея, его будто ломало или стягивало, а может, отвращало, что кто-то, помимо него, видел, знал тобирамино тело. Видел тот, кто не понимал, кому Тобирама принадлежал. Брат слишком напряжён и взвинчен, его выдохи резки, а движения — обрывистые и угловатые, но он всё ещё добросердечен и мягок голосом. Тобирама боялся его злости. — Всё было не так. Хаширама... Тобирама заскулил, как те дешёвки из домов отдыха, мечтающие о золоте. Заскулил, как та Мито из клана Узумаки, желающая ласки. Заскулил в попытке перебить напряжение, предвестника злости, томительным волнением: Тобирама, находясь рядом с Хаширамой, каждый раз проявлял смелость, которую трудной объяснить иначе, нежели оголтелым страхом. И сейчас он ощущался особенно остро. — А как? Расскажи, любовь моя? — голос Хаширамы черств, а руки напряжены. Он больше не станет бить, ведомый ревностью, он не пойдёт на поводу сиюминутного желания, не даст Тобираме отделаться оплеухой, не поставит больше перед собой на колени в наказание, а вытряхнет наизнанку. Тобирама боялся его касаний, Тобирама боялся, что по костям поползут корни, и от этого страха спёрло в груди, подкосились ноги, знобило тело. — Ты мылся в одежде? Может, сказал ему не смотреть?.. Тобирама торопливо подошёл к столу, за которым сидел брат, он боялся упасть, так и не дойдя до Хаширамы, потому что ноги не держали. А когда подошёл, то коснулся пальцами пальцев брата: может, он подумает, что Тобирама готов к проедающим плоть корням? Лицо Хаширамы сморщилось, он встряхнул головой, а следом стёр с лица ладонью напряжение и проморгался. Его взгляд немного прояснился. Он будто из раза в раз пережёвывал мысль о том, что Тобирама открылся перед Хирузеном, и это делало его безумным. Это выворачивало его костями наружу Это ломало его. Но он всё равно взял ладонь Тобирамы в свою. — Я верю тебе каждый раз, когда ты говоришь о верности... Ты уже столько раз разочаровал меня. Первый раз: когда попробовал жить для себя, а не для Хаширамы. Второй раз: когда жизнь для Хаширамы мешала выжить. — Он всего лишь мальчик. Попытка говорить ровно не возымела успеха, и это не ускользнуло от внимания брата: он поднялся и бегло огладил покрасневшую щеку ладонью, а потом сместил пальцы на шею и сжал, отшвырнув к стене стол. Тобирама схватился за его предплечье мелко дрожащей рукой, сердце почти не билось, лишь отстукивала живая жила на виске под покрасневшей от удушения кожей, завязала горечь от рваного понимания, что Хаширама не доведёт дело до конца, что Хаширама отпустит, но сначала заставит пожалеть. — Влюблённый в тебя мальчик, — голос брата скрипел от напряжения, от него же руки мелко дрожали. Он ослабил хватку, но ещё не отпустил, следующий вдох разодрал губы и горло, Тобирама сухо и колко прокашлялся, поддаваясь настойчивой руке, толкающей к захлопнутой двери, с трудом разобрал мягкий шёпот Хаширамы: — Желающий тебя мальчик. А кого желаешь ты? У Тобирамы лишь один ответ, одно имя в четыре слога, один человек, которого ему позволено желать, любить, слушать, подчиняться и верить. Тобирамин личный, неиллюзорный бог, его идол, его отец и мать — его Хаширама Сенджу. На губах — солёный поцелуй, немного вкрадчивый от напряжения, немного вдумчивый от волнения, Тобирама подставил под губы саднящую шею, цепко схватился за покатые крепкие плечи в желании не дрожать от претящей близости, но, когда Хаширама туго сжал ладонь на паху, удержать испуганный стон не вышло: тело ныло нежеланием быть под его руками, его ласки не приносили удовольствия. Тобирама знал, что в итоге всё равно вымученно кончит, что Хаширама выжмет из него все соки и только тогда отстанет, что он неминуемо вывернется наизнанку после. И с полным, живым пониманием сполз к ногам своего неиллюзорного бога — Хаширама же с готовностью развёл в стороны запах кимоно, не развязывая оби: Тобирама рад тому, что он не разделся. Некогда будоражащее тело, крепкое и твёрдое, гибкое и, несомненно, привлекательное, теперь лишь пугало — рядом с ним в полный рост тяжело оставаться сильным и стойким, а Тобирама стоял на коленях, смотрел, высоко задрав голову, и морщился, как от палящего солнца: любая женщина, любой другой мужчина многое бы отдали за ночь с богом, а Тобирама готов всё отдать, чтобы их отвадить. — Тебя. Топкий взгляд потемневших до чёрного глаз придавал лицу Хаширамы грубость и резкость, робкие тени на подбородке — остроту, Тобирама понимал, что почти опустилась ночь и нужно бы зажечь свечи в тот момент, когда рот тяжело наполнился бескостной плотью и душным вкусом. Брат огладил щеку в одобрении действовать самому и Тобирама не медлил: затолкнул член так глубоко в рот, что закружилась голова и, казалось, что вывернуться наизнанку придётся раньше, чем после, сжал зубы до неожиданно болезненного полувскрика Хаширамы, откинутых бёдер и размашистой оплеухи согнувшимся пополам телом. Он злобно зарычал, хватая за волосы, вскинул голову вверх, и остыл столь же быстро, когда Тобирама тут же попросил прощения: — Я немного увлёкся, такого больше не будет. Но уже не дал вести — сложил печати, от чего по костям поползли корни. Тобирама согнулся пополам, рыча и дрожа от продирающегося мокутона, схватился похолодевшей, едва ощущаемой рукой за ногу Хаширамы, чтобы не выпасть из осознания в тонкие дыры, проделанные мокутоном. Они рвали плоть, ломали кости, тянули мышцы — иначе почему Тобираме больно до тёмных пятен в глазах, до крика в голосе? Корни забрались подпорками между челюстями: опоясали крайние зубы, въелись в дёсны занозами, фиксируя рот открытым. Только рот, всё остальное тело всё ещё слушалось, но Тобирама был обездвижен, подвластен, испуган и замычал открытым ртом сразу, как понял, что не мог проглотить слюну, что не способен произнести и слово. Хаширама и не стал бы слушать: взявшись за густую кромку серебристых волос, с нетерпеливым рычанием он вошёл в истекающий слюной рот, со скрипящим выдохом замер, позволяя Тобираме рассеянным рывком схватиться за его бёдра. Чувство наполненности оказалось искромётнее скованности, яснее онемения, и тошнота подступила вскоре после того, как Хаширама перестал замирать и давать возможность схватить воздуха носом. Беспомощность перед братом всегда тяжело довлела над Тобирамой, теперь же он ощущал никчёмность: на коленях перед ним, с его мокутоном, прошивающим рот, с синяками от его рук. Тобираме как никогда хотелось остановиться, сесть, сказать, что он устал, что он сдаётся, и заплакать. Отвратительная никчёмность делала непозволительно слабым перед Хаширамой, а это опасно: малодушные боги любят таких, их весело ломать. Брату пока нужен Тобирама, безвольный, бесстрастный, безгласый, чтобы толкаться в его тело скользко и быстро, задушенным стоном говорить о крепком слове, о любви — ещё крепче, в которых есть место лишь для двоих. Лишь для них. Слюна скатывалась изо рта, срывалась с подбородка то на колено, то на пол, как у бешённого пса, губы резано ныли, через раз удавалось вдохнуть через кромку душных паховых волос брата, дрожащие руки срывались с бёдер — крепкая любовь Хаширамы имела странную форму. Крепкая любовь Хаширамы была горькая на вкус, скатилась изо рта вместе со слюной и сорвалась с подбородка на колено и на пол под скрипучий напряжённый вдох. Крепкая любовь Хаширамы выплёскивалась на животы юдзё из дорогих домов отдыха, на спину жены, на доски в душе, возможно, и лишь Тобираме в тело. Тобирама расфокусировал взгляд, соль и горечь на языке слишком сильно заземляли, не позволяли сместить обоняние с брата, который, угадав его нетерпение, его желание, его безмолвную просьбу сложил печати — хватка корней ослабла, но не пропала, — похлопал по щеке тяжело и размашисто. — Ну ты и слюни распустил. Тобирама напрягся, ему не пристало показывать свою уязвлённость, но Хаширама не позволил подняться, не распутал зубы, только лишь сжал пальцами раскрасневшуюся, скользкую губу, смял её, посмотрел и взглядом прожигал. Тобирама уязвим слабым телом, слабой волей, слабым духом, поэтому он и покорен перед сильным: Хаширама протолкнул пальцы в рот и  поймал ими язык. Соль и горечь забил вязкий вкус кожи, похожий на затхлую грязь, знакомую с детства, когда чуть не утонул в поросшем рогозом болоте. Тобираму снова затошнило, но куда сильнее. Он сжал челюсти до хруста костей, но мокутон не поддался, он дёрнулся в сторону, но Хаширама не держал за плечо крепко, он захрипел горлом, вздрогнул, вырвался и успел лишь отклониться от ног брата, вывернувшись наизнанку. Тело подводило, крутило, кололо, кричало, но Тобираме куда ближе разум: обтерев рот ладонью, он попросил у Хаширамы прощения. Хаширама своё прощение добросердечно даровал лишь с условием, что тот уберёт за собой. Синяки от ладони сошли быстро, а вот кислый вкус не ушёл, взгляда топящих карих глаз было достаточно, чтобы засвербело, зарябило внутри. Тобирама чувствовал свою слабость, когда просыпался утром рядом с ним, когда поворачивался голову для того, чтобы поцелуй пришёлся на щеку, когда тянул носом запах терпкого душного тела — тогда собственное ломало. Тобирама знал, что брат мог бы забрать поцелуй в губы, но мягко и без напора прижался к щеке, сбиваясь под бок этим утром, впервые, кажется, а может, второй раз или третий, а может, он всегда так делал, но Тобираму тошнило донельзя от близости с ним лишь теперь. Теперь он на новой ступени отвращения к Хашираме, теперь брат чувствовался иначе: не иглами под кожей, а ударом в живот. С щеки поцелуй сорвался к шее, грудине и рёбрам, а Тобирама лишь ждал, когда Хашираме наскучит, когда он потеряет интерес к замершему, безучастному телу. Это и правда длилось недолго, брат даже не развязал перевязь хаками, с разочарованным вздохом встал, открыл сёдзи настежь, вливая в душную спальню свет, а потом сказал, что уходит дня на три, что Коноха остаётся на Тобираме, что это важнее всех, с кем он имел дело до — они неопасны. Тобирама без него справится, Тобирама без него хочет, Тобирама без него может, но попросил гладко и мягко, чтобы польстить: — Может, останешься? Улыбка, слишком нетерпеливая, выдавала с потрохами: млел. Он сомневался даже не мгновение, меньше, но всё же сомневался, и Тобирама почувствовал себя одураченным — Хаширама знал, что будет просьба. Хаширама хорошо выдрессировал его. Хотелось прикрыться измятой, пропотевшей простынёй, сбившейся к ногам, но брату это не понравится, поэтому Тобирама сел, сгрёб ноги к груди и, похоже, задрожал: Хаширама посмотрел так же, как на отца в его последние минуты жизни — с горечью, тоской и отвращением. Тобирамино тело исхудало за последнее время, спутанные шрамы не красили кожу, но оно всё ещё желанно Хаширамой, когда он сам, обтекаемый светом, был похож на скалу из известняка и гранита, густые волосы, точно грязная река, ниспадали с её запредельных вершин, прикоснувшихся к солнцу — а Тобирама с этих вершин летел. Летел! Ведь долгое падение ничто иное, как полёт — Тобирама не знал, почему так. Хаширама не остался, хоть ему очень хотелось: он долго прощался, долго целовал, долго не отпускал, долго мялся у сёдзи. Хаширама бы остался, если бы Тобирама ещё раз попросил, но уже точно знал, что не попросит. Ближе к полудню Тобирама узнал, что Хирузен отправился на миссию вместе с Хокаге: парень, не увидев поблизости Хашираму с утра пораньше, обычно ходил по пятам, но сегодня его не было даже в резиденции, вот Тобирама и насторожился. Первым делом это встревожило: Хаширама один на один с тем, кто Тобираму поцеловал, это не сулило ничего хорошо, на первый взгляд. На второй — понималось, что это лишь домыслы — очередная миссия, где нужен кто-то с навыками Хирузена в?.. Невыдающемся Суйтоне не выделяющегося силой Шиноби, похоже. Наверное, поэтому было так тревожно. Пусть разум и понимал, что Хаширамы нет рядом, голова опасливо оглядывалась перед тем, как Тобирама сел в кресло Хокаге. Свитков на столе много, некоторые отлёживались больше недели, с них Тобирама и начал, погрузившись в работу, но были плечи напряжены в готовности ощутить тяжёлые ладони. В Конохе не всем хорошо жилось, Тобирама не один такой: у фермера стада соседских быков топчут кукурузные поля, у Яманака, что жили на отшибе деревни, волки задрали ребёнка трёх лет, а в сенто, если верить Шаджи Акимичи, продавали невыносимо слабый саке. Тобирама читал торопливо, один свиток за другим, вникая в чужие проблемы, чтобы отвлечься от своих. На незначительные — найти того, кто украл золотые монеты у старушки Хьюга, узнать, откуда в деревню приходили волки, — отправил Шиноби средней силы и ума. Те, что серьёзнее — в лесу за воротами Конохи третью ночь слышны крики, волновался кто-то из Учих, раз веер в конце свистка, и непонятная пара печатей на обратной стороне — думал взяться самому. Многие из проблем и просьб личные, может, даже интимные: Гоши Узумаки настойчиво просил о личной встрече с Хокаге, писал, что хочет хотя бы один шрам, оставленный его рукой. Тобирама морщился, чужое откровение скрежетало по сердцу, как кунай по камню. Гоши не понимал, чего просил. Хаширама не умел останавливаться: не будет шрама, будет четвертование. Тобирама ждал ночи, чтобы пойти в лес за Конохой. Днём хватило времени закончить со свитками и отнести в мастерскую хаширамин хаори , который стал мал в плечах, написать письмо Сучекагэ с благодарностью за приглашение на свадьбу его старшего сына и столь благодарно отказаться, посоветоваться со старейшинами Сенджу, куда лучше поселить клан Нара. Он успел столько, сколько с Хаширамой выходило сделать за неделю. А ещё поесть без тревожных мыслей, что брату приспичит заняться любовью сразу после, помыться без тесноты от чужого тела рядом — Тобирама и подумать не мог, что будет наслаждаться такой мелочью. Ночи в Конохе почти всегда звёздные, светлые, не нужно иметь острое зрение, чтобы увидеть человека в редком лесу, но пока — пусто. Пара белок и бездомная собака с деревни увязалась следом и скулила у ног. Тобирама боялся спугнуть тех, кто беспокоил деревню по ночам, поэтому кинул кунай и сложил печати, хирайшингири быстро увёл вглубь леса. Запыхавшийся крик донёсся будто издалека, но девушка близко, в звёздной ночи различимы тёмные волосы и белое кимоно с чёрной перевязью — Тобирама догнал её в два прыжка, столкнулся лицом к лицу и медленно осел: убитая на охоте десять лет назад Сейко затравленно обернулась и снова пустилась бежать, словно охотились на неё. Ноги босые, уже слабые, едва несли её вперёд, подкашивались, цеплялись за камни; когда Сейко упала, услышался мужской смех. Тобирама с ужасом узнал в нём Хашираму. Узнал и крупно задрожал от того, что голос стал ближе: — Не торопись, моя раненная лань. Боковым зрением Тобирама увидел прыткое тело, которое мягко спрыгнуло с ветки и направилось к Сейко. Ночь была светлой, но Хаширама остался тёмным пятном, Тобираме дёрнулся, решив бежать, но не успел даже подняться на ноги, как услышал хрип. Сейко душили. Тобирама знал, что увидит, если повернётся. Если он повернётся, то уже не сможет уйти. — Оставь её! — зарычал он, вполоборота схватил взглядом тонкий силуэт брата и секундной слабостью потерялся, понимая, что в любом случае не сможет уйти. Тобирама достиг их в несколько шагов, вознамерился сломать Хашираме спину, когда замахнулся кулаком, сконцентрировав чакру в ладони, зарычал сквозь стиснутые зубы перед ударом. И столкнулся с землёй. Понимание пришло в то же мгновение — он в гендзюцу, острый страх пришёл быстрее, — Тобирама упал на землю и стал задыхаться осознанием, сдавившим горло: Хаширама её убил. Убил за то, что Тобирама собирался на ней жениться. Убил из-за слепой ревности. Убил ни за что. Хаширама безумен, Тобирама об этом знал, но ощутил это вязкое, склизкое, топкое — абсолютное! — безумие не на себе впервые, и это разбудило страх, сковавший тело, притупивший все остальные чувства: паника ураганом сносила мысли, ужас замыливал взгляд. Тобирама мог только слышать. Лишь когда почти затихли задушенные всхрипы Сейко, Тобирама, прижавшись головой к коленям, закрыл уши руками, сдавил ладопями так, словно хотел, чтобы лопнул череп. Давил и трясся, часто и равно хватая ртом воздух. Сейко тяжело упала к ногам Тобирамы, и он зажмурился. Он знал, что не сможет на неё посмотреть, он никогда не видел, как Сенджу убивали Сенджу, поэтому отполз назад, пошаркал коленями по земле, и лишь когда поравнялся с тёмным силуэтом брата, остановился, замер, затих, перестал дышать — вдруг не заметит? Будто это не обманчивый образ из гендзюцу, а плоть и кровь, будто это Хаширама. Тобирама знал, что он теперешний не победит Хашираму тогдашнего — он не стал сильнее ни телом, ни духом, у него никогда не было шанса. Когда брат тихонько позвал, Тобирама не разобрал своего имени, он не разобрал и звука, он едва удержался в сознании. Хаширама позвал ещё раз громче, яснее — Тобираме казалось, отзовись он — и молодой Хаширама его не отпустит. — Тобирама... Ты целовал его, — зычный шопот звучал отовсюду, узнавался и задушенный всхлип: Хирузен. — Ты целовал того, кого не имел права целовать. Тобирама рывком поднялся на ноги, обернулся: вокруг пусто, но голос слышался всё яснее. — Только я могу, он мой, его тело моё, его губы мои. И чем дольше Хаширама говорил, тем злее был его голос. — Ты не знаешь, каково это — безумно любить. Любовь к Тобираме вытряхивает наизнанку, она уничтожает. Ты не знаешь, насколько омерзительно любить его. Даже не голос — рычание. Тобирама с трудом разобрал слова, заскулил от тяжёлого всхрипа Хирузена, почти срываясь на истошный вой (кажется, сегодняшней ночью возле Конохи тоже будут слышны крики). По хрипу было понятно — Хирузена душили, он задыхался медленно и неотвратимо, Тобирама пустился вперёд бегом, не разбирая дороги, не понимая — это всё ещё гендзюцу или явь. Если явь, то нужно бежать вглубь леса. Тобирама пробирался сквозь деревья с помощью Хирайшингири — если это явь, то он должен успеть. Но понималось неясной мыслью, что, если это явь, то она не из леса у Конохи, а откуда-то глубже. Хаширама — безумец, а не дурак, он не станет убивать Хирузена рядом с деревней. Если это явь, то только эхом доносящийся голос с границ стран Огня и Песка. Тобираме не успеть и к утру, Хирузену осталось совсем немного: он затих, похоже потеряв сознание, он умирал. Тихое дыхание Хаширамы, как и медленный пульс Тобирамы, с каждым шагом всё тише, а скоро и вовсе пропал: лишившийся чувств, он остался лежать среди леса. Солнце слепило глаза сквозь веки — время за полдень. Кости ныли, голова болела, мысли не хотели думаться — его будто прожевали и не выплюнули: проглотили и переварили. Чакра Хаширамы за дверью и единственный стук костяшкой пальца о дерево заставили открыть глаза и сесть: он в больнице, плотно перевязана рука от пальцев до локтя, пошевелил ею — похоже, сломана кость. Когда Хаширама вошёл, Тобирама был готов его увидеть, не вздрогнул и не растерялся, даже не изменился в лице, когда брат сел на постель рядом. — Что случилось? — зычный голос казался усталым: Хаширама вряд ли отдыхал последние несколько дней, но у Тобирамы даже не возникло мысли предложить ему лечь рядом. — Где Хирузен? — Вернётся позже. Хаширама — безумец, но не лгун, Хашираме незачем говорить неправду. Тобирама знал, что Хирузен вернётся. Мёртвым. Пересечёт ворота Конохи не своими ногами. Тобирама знал, что нужно не вздрогнуть, когда Хаширама наклонился ближе, а потом прижался губами ко лбу и замер: он ждал нежных прикосновений, но Тобирама знал, что не сможет. Перед глазами мелькали руки, опущенные в тень. Сжатые на шее руки. Руки, которые легли на плечи Тобираме и спустились по предплечьям к ладоням. Тобирама знал, что эти руки убивали врагов, предателей, глупцов, но никогда не видел, как они смыкались вокруг шеи родных, друзей и союзников. Хаширама безумен, слеп и глух своей любовью к Тобираме, а у Тобирамы нет сил её просто принимать: на поцелуй в закрытые губы он отозвался тяжёлым, задушенным стоном, брат на первый раз не пресёк это, дал возможность взять себя в руки, но брать там нечего. Тобирама не в силах покорно принимать ласки — он стерпел поцелуй в щеку, беззвучно заскулил от поцелуя в шею, а когда руки Хаширамы полезли под рубашку, оттолкнул его и отпрянул сам. Оказавшись на ногах, они были по разные стороны постели. — Что ты делаешь? Хаширама на мгновение растерялся — Тобирама видел, как удивлённо распахнулся его рот, как сузились глаза в недоумении. Обычное мгновение слабости. Тобирама не знал, что Хаширама ещё способен на неё. Постель такая себе защита от бога, но эта мелочь не давала забыться в рое тревожных мыслей. — Я не хочу, не заставляй меня. — Ты не хочешь? — Брат дёрнулся с места, коленями упёрся в постель, сдвигая её. Он будто не заметил преграды, будто чётко видел перед собой лишь Тобираму, а остальные было в тумане. — Чего ты не хочешь? Тобирама попятился назад, голые ноги ступали по нагретым солнцем доскам, жар по всему телу поднимался, вскоре всё потемнело в глазах. Он знал, что устоит на ногах, но так хотелось лишиться сознания, чтобы Хаширама перестал ждать ответа, — который очевиден, но брату нужно, чтобы Тобирама его произнёс — и въедливо смотреть. — Прекрати мучить меня... — Я немногого от тебя прошу, родной. Тобирама дёрнул губами и носом, когда почувствовал, как лицо начало перекашиваться от напряжения — Хаширама зашагал ближе, обходя постель. — Мне нужно лишь одно — чтобы ты любил меня. — Два слова — один шаг. Когда брат замолчал, Тобирама ощутил на грудине его руку, размашистое прикосновение второй ладони к рёбрами следом. Мелкие вдохи, редкие выдохи — Тобирама не мог нормально дышать, воздух вокруг спертый, тяжёлый от страха. — Но ты меня никогда не любил. Ты меня боялся, презирал, ненавидел, не понимал, что и сейчас делаешь. Но я ведь добр к тебе, я нежен к тебе. Почему ты меня боишься? Тобирама знал, что отшагивать нельзя — Хаширама пока держал себя в руках, а это его разозлит, это лишит пути отступления, — но и стоять так близко было невыносимо, претило, страшило, заставляло сомневаться, стоило ли продолжать говорить. — Потому что ты — бог, потому что боги всегда берут то, что хотят, потому что им не писаны правила, им нет дела до чужих чувств. Ты — настоящий бог, который неустанно хочет владеть мной. Тобой никто и никогда не владел... Хаширама гортанно зарычал, скривившись, у Тобирамы подкосились ноги. — Ты мог владеть мной. — Брат обогнул руки Тобирамы ладонями и толкнулся вперёд. Комната сомкнулась, когда Тобирама был прижат к стене не для убийства, а для мучений. Снова для них: Хаширама прижался лбом ко лбу, его тело теплилось мягко, но у Тобирамы горела кожа, он не был готов к такой близости. Он никогда к ней не готов, но сейчас тело, мелко забившееся в лихорадке, выдавало уродливый страх и безумное отвращение. Если бы не они, может, Хаширама бы не затёрся носом о щеку Тобирамы, заставляя чувствовать тепло претящего тела, может, не заговорил бы низким бесстрастным голосом: — Но ты выбрал бояться. Ты мог наслаждаться нашей любовью, а не вымучивать удовольствие. Ты мог ответить мне взаимностью, но тебе больше нравится страдать и жалеть себя. — Это не так... — Тобирама бессвязно говорил, ковырялся в мыслях и не был уверен, что Хаширама не прав. Брат перебил почти сразу — он-то был уверен, его ровный голос заставил содрогнуться: — Тебе нравится жить этой жизнью. Не вижу иной причины, почему ты не убил себя, например? — Брат отшагнул, когда лицо Тобирамы сконфуженно скривилось, когда он задрожал крупнее, когда тяжело задышал. Отшагнул для того, чтобы разглядеть яснее: взвинченный взгляд выдавал его интерес. — Не кинулся на вражеский меч, погибая героем? Не нарвался на гнев Мадары, который бы не пощадил тебя? — Он замолчал, недолго раздумывая, а когда снова заговорил, то смягчился: — У каждого воина есть слабость. Моя слабость — это ты. Твоя же — желание страдать и чувствовать себя жертвой... Не стыдись её, всё нормально, пока об этой слабости знаю только я. Тобираме хотелось сморгнуть с ресниц тяжёлый взгляд карих глаз, он попытался продышаться и дать себе немного подумать: а действительно, почему он не убил себя? Он не был уверен, что правильно понимал свои мысли и чувства, но, кажется, он просто привык. Когда убили мать, Тобираме не было и десяти лет — отец воспитывал их в строгости и жестокости, в беспощадности и бесчувственности. Отец не дал оплакать ни одного из младших братьев, когда Тобираме только исполнилось тринадцать, а это были первые смерти родных людей в полностью осознанном возрасте — Бутсума не проявлял сочувствия ни к мёртвым сыновьям, ни к живым: оба оставшихся сражались до полусмерти, тренировались до обмороков, наказывались до распоротой кожи. Смерть жены сделала Бутсуму разбитым, смерть младших сыновей — злым, Тобирама не смог воспротивиться его уничижительным речам, не смог ответить жестоким рукам. А Хаширама лишь смотрел: издалека, из-за угла, вполоборота. Он будто не замечал, будто не понимал, чего хотел отец. Трезвым — бить, а пьяным гладить по колену и едва различимо шептать о том, как сильно Тобирама похож на свою мать. Чем больше пил, тем крепче держался за колено. Тобирама не винил брата за трусость, перед ними не просто отец, а глава самого сильного клана мира Шиноби. Хаширама не смог бы помочь, даже если бы захотел. То, что Бутсума однажды упьется и не отличит жену от сына, было очевидно, наверное, поэтому так сильно хотелось отхватить немного взаимности и нежности. Наверное, поэтому в объятиях брата было так желанно. Бутсума встретил бесславный конец в постели, так и не успев переступить грань, Хаширама, вскоре ставший главой клана, дал пережить эту смерть в спокойствии, утешал, скорбел сам, и Тобирама поневоле подумал, что их жизнь может быть терпимой. Да, с войной и смертями, да, с ненавистью и враждой, но с возможностью продышаться между ними. Но ошибся. Хаширама был его надеждой, но стал сутью от сути Бутсумы. — Ну? Тобирама встряхнул головой, из-за чего завихрилось перед глазами, его качало от слабости в теле, от усталости, от измученности, он не мог собрать в кучу обрывистые мысли, а брат ждал ответ. — Ты сделал меня таким. Хаширама улыбнулся, когда обогнул подбородок Тобирамы ладонью, задрав голову вверх, он был так близко,  под его суженными глазами длинные морщины — Тобирама так давно по-настоящему не смотрел на его лицо, что проглядел, как оно повзрослело, истончилось и осунулось, его кожа не казалась манящей, а была похожа на кожу безродных мужчин, работающих на полях под полыхающим солнцем. Стало любопытно на миг, похожи ли корни, ползущие по костям, на эти морщины и на эту кожу? Тобирама дёрнулся, когда брат завёл его руки над головой, мокутон туго обогнул запястья, привязав к стене. Сломанные кости тяжело заскрежетали друг о друга, Тобирама дёрнул руками ещё раз, но дерево не поддалось, а кожа под ним стесалась и расцарапалась, но это всё ещё пустяк. — Развлечёшь меня немного, родной? Не пустяк — это, что следом корни опутали и ноги. Скованное тело инстинктивно вжалось в стену, когда Хаширама полоснул кунаем по дзюбану от горла до подола, а потом содрогнулось от прикосновения горячей руки, мазнувшей от шеи до живота. Тобирама угадывал, что будет дальше: Хаширама взялся за перевязь хакама, ухватился за ткань над бедром и сдёрнул до колен под затравленный испуганный полурык. Что будет дальше, только одному богу известно. Ну, тому богу, который из клана Сенджу, который Хаширама и который млел от предвкушения, когда отошёл до постели и сел ровно напротив. — Будет небольно... Наверное. Брат отсел на середину постели, чтобы забраться на неё с ногами, занять позу удобнее, и сложил печати. Он просто сложил печати, а Тобираму прошибло ужаснувшим пониманием, что внутри ползут корни. Сбивчиво, медленно и виляя, они проминали стенки потоков чакры. Тобираму кинуло в холод, когда корни доползли до тазовых костей и переползли в лобок: в члене нет потоков чакры, но корни прорвались через плоть и туда. Тобирама зарычал и мелко задрожал от накатившей боли, которая была везде, которая была нестерпима, которая откуда-то изнутри, из нутра, из сознания, а не из-под кожи. Он сорвался на всхрип, заумолял севшим измученным голосом: — Что ты делаешь?! Пожалуйста. Я обещаю... Всё, что хочешь... Всхрипнул и не нашёл в себе сил больше произнести ни слова, они остались только на то, чтобы обливаться холодным потом с рябью в глазах наблюдать, как Хаширама, в один прыжок с постели на пол, оказался на коленях. — Я немного доработал технику, даже на небольшом расстоянии теперь выходит управлять корнями, но пока не всегда получается направлять их. Я их плохо ощущаю, поэтому они расползаются. — Брат улыбался, задрав голову, Тобирама едва различал его лицо, сквозь тяжело открытые глаза виделась лишь зелёная чакра, медицинское дзюцу, на его губах. — Все, на ком я оттачиваю эту технику, умирают. А ты — нет. Я уверен, причина в том, что у нас одна кровь. Твоё тело не считает мой мокутон опасностью, не считает, что он что-то извне. Так же, как и моё, готово принять тебя. Даже когда под кожей перестали ползти корни, боль не ушла. Не хватило сил даже на отвращение, когда вялый член вошёл в горячий рот брата. Хотелось ничего — стать никем, чувствовать ничто, видеть никого. Но тяжесть и боль в скованных руках, прибитых к стене, не давали раствориться туманных мыслях, в размытых звуках, в поволоке перед глазами. Тяжесть слишком ощутимая, во рту Хаширамы душно, жарко вокруг, хоть тело и пробивало на холодный пот. Тобирама тяжело упирался ногами в пол и чувствовал что-то, похожее на заземление, но только Хаширамой: становился частью его тела, неотделимостью его судьбы, продолжением его мысли, венцом его желаний. Становился ничем. Терял себя. Лишился гордости, голоса, значимости и нужности — становился придатком. Тобирама бы упал, если бы мокутон не сковывал руки. Если бы дерево не рвало кожу до мяса под тяжестью тела, он бы уже провалился в бессознательность. Упал бы к ногам брата — упал бы, ещё когда корни поползли по костям, наверное, поэтому Хаширама и привязал к стене мукотоном — с умоляющей просьбой. А молить он стал бы лишь о смерти от руки бога. О той смерти, о которой грезил каждый Шиноби — быстрой и безболезненной. Молил бы, хоть и знал наперёд, что Хаширама этого не допустит, не даст Тобираме умереть. Ни от своей руки, ни от руки врага. Хашираме не нужен мёртвый Тобирама. Искромётный смех ударил по ушам, от него в голове помутнело, следом брат рывком поднялся на ноги. Спокойный, сдержанный, он обтёр рот ладонью, когда заговорил: — Я ни для кого этого не делал, надеюсь, тебе понравилось. — И спёрто выдохнул в губы, не убирая улыбки при поцелуе. Солёный вкус собственной спермы отвратил, но хуже был привкус сырой рыбы и саке изо рта Хаширамы. Тобирама замычал, когда к горлу подступила желчь, дёрнулся, мокутон, огибающий запястья, затрещал, но не сломался. Хаширама отступил, но изменился в лице, стал черствее: ему хотелось похвалы, Тобираме же хотелось проблеваться. — Тебе понравилось? Он знал ответ: Тобирама испуган и измучен, не в силах унять дрожь в уставшем и истерзанном теле. Его ответ очевиден — и это не «нет», хоть и голову оказалось тяжело поднять для того, чтобы кивнуть невпопад с зычным, трясущемся «да». Хаширама, улыбнувшись, поцеловал в лоб. Хаширама доволен. Несколько печатей ловкими руками — и мокутон выпустил из своих пут, брат придержал под руку и почти доволок до постели. На белом покрывале — грязь с хашираминых варадзи, теперь и она мечена им, Тобирама знал, что не сможет на ней уснуть, даже лечь не сможет, поэтому просто осел на пол, пытаясь надышаться, как в последний раз. Словно Хаширама больше не позволит дышать или будет ревностно следить за каждым вдохом. Отец Хирузена ошивается у резиденции Хокаге ещё с утра, как Хаширама вернулся с бессознательным Тобирамой в руках. Он спрашивал, куда подевался Хирузен, рассказала Тока, когда Тобирама, приведя себя в порядок, пришёл на работу, в кабинете у Хаширамы как раз стоял встревоженный отец, кажется, он даже не заметил, как Тобирама вошёл. — Нет причин волноваться, — Хаширама добродушно улыбался, отложив свиток в сторону, и поёрзал на стуле, — Хирузен выполняет мелкое поручение. Это неопасно. По крайней мере, для Шиноби его уровня это не должно составить труда. — Но голос у него ровный, совсем не такой, каким был, когда его руки сжимались на горле Хирузена, совсем не похожий на тот, которым он нашёптывал имя Тобирамы в моменты отчаянной страсти. Пустой голос. Бесстрастный. Безучастный. Тобирама нащупал рукой дверь, хотелось обманчиво думать, что он мог уйти, но брат уже заметил и сместил взгляд с отца Хирузена на руки Тобирамы, изодранные до глубоких ран. — О, привет, родной! Тут Само волнуется за твоего нового знакомого попусту, — всё та же добродушная улыбка, но голос куда живее. Тобирама вздрогнул и плотнее взялся за ручку двери, когда Хаширама в один рывок встал и зашагал ближе. — Скажи ведь, что с Хирузеном всё хорошо и он скоро вернётся? У Тобирамы нет права уйти, но сейчас так хотелось: Само упорно и вкрадчиво смотрел неверящим взглядом на Хашираму. Тобирама знал, что Само поверит, если они оба его утешат — пойдёт домой, успокоит жену, заварит чай и не дождётся сына, придёт к Хокаге, где снова поверит, с тоскливой горечью понимая, что шансов на возвращение Хирузена мало. Секундная слабость, даже не поцелуй, а прикосновение губами к губам убили Хирузена. Тобирама кивнул под пристальным взглядом пары почти одинаковых карих глаз, увидел благодарный поклон Само и сжал ручку двери сильнее. Хотелось бежать, не оглядываясь, бежать, пока не откажут ноги, но позволено лишь покорно опустить голову, пока Хаширама просил Само не тревожиться, хлопая его по плечу ладонью, которой минувшей ночью задушил его сына. Тобираму повело вбок, он тяжело остановился плечом о стену, но удержался на ногах — тело лихорадочно трусило от боли, от истощения, от усталости — Хаширама быстро выставил Само за дверь, а потом взволнованно оглядел раны: на запястьях кожа опухла и воспалилась, на пальцах — загноилась, перевязь не сводила сломанные кости. Брат сложил печать, его руки объяла зелёная чакра. Медицинское дзюцу и сила бога затягивали сквозные дыры на теле, рубленные раны на коже. Тобирамины царапины для них ерунда, но Хаширама всё же глухо заговорил: — Прости, я был так зол на тебя. Раны нужно промыть и почистить, я займусь этим, когда приду домой. То, как брат смотрел — холодно и бесстрастно, как держал за руки — грубо сжимал, выворачивал, подставляя под дзюцу раны — не давало воспринять его извинение всерьёз. Хаширама извинился, потому что увидел, с каким отчаянием Тобирама держался за ручку двери, и понял, что ему хотелось бежать. Брат, взяв за руку, увёл вглубь кабинета, будто думал, что Тобирама всё же побежит, если останется рядом с дверью, а когда остановился рядом со столом, захламлённым свитками, приласкал ладонями шею, а затем обнял. Тобирама надеялся, что выстоит, когда Хаширама прошёлся ладонью по спине, но не вышло: подкосились ноги, задрожали плечи, жаркий день перед глазами взялся бурым пятном. Кажется, у Тобирамы слезились глаза, похоже, он не мог нормально вдохнуть, поэтому задумался. Хаширама его душил. Не так, как Сейко, не так, как Хирузена — не быстро и тихо — а так, как не душил бы самого злейшего из врагов. Тобирама тяжело и рвано задышал через нос, он был уверен, что скоро упадёт без чувств, если Хаширама его не отпустит, но брат отпустил, дал осесть на пол к своим ногам, опереться руками о доски. — Ты должен уяснить, что только я тебя люблю, только у меня есть право на это. Когда Хаширама стоял рядом, как отвесная скала, не удавалось унять дрожь, не получалось усмирить тревогу, хоть он и молчал, не прикасался. Даже когда смотрел тоскливо на захламлённый стол, не выходило выровнять дыхание — Тобирама, куце осевший у ног, слишком беспомощный, бесправный, и когда Хаширама взмахом руки подозвал к себе, нельзя не подняться, пусть и на шатких ногах, пусть и вцепившись руками в край стола. По-другому Тобирама бы не смог встать. Его мелко трусило, хоть Хаширама казался спокойным, когда огладил голову, взъерошил волосы, провёл большими пальцами по щекам, прижал к краю рта и потянул вверх, вынуждая улыбнуться, и улыбнулся сам. Тобирама сомневался, что это могло придать бледному, осунувшемуся лицу жизни, но Хаширама отпустил. Он остался доволен, раз отпустил. Тобирама, шатнувшись, хотел отступить, но дрожащие тело боялось нарваться на гнев брата, поэтому он не сдвинулся с места. — Только я забочусь о тебе, берегу, защищаю тебя, понимаешь? — ровный мягкий голос Хаширамы заставил задрожать сильнее. Он не мог проглядеть, что тело Тобирамы тряслось, он не мог не понять, что Тобирама боялся. Его сощуренные глаза блестели, а тело было напряжено — если бы Тобирама не знал, что Хаширама всегда такой, то подумал бы, что он возбужден, что запален. Что чужая беспомощность ему нравилась. Но это не так, брату нравилась беспомощность Тобирамы, распаляла его покорность, слабость всех остальных же — претила. И, если склонив голову, задать робкий вопрос, это всё ещё покорность? — У меня ведь есть семья? Сенджу? Тока? Хаширама не изменился в лице, не перестал улыбаться. Тобирама подумал было, что не вышел за рамки позволенного, того, чему нет ясных границ, которые менялись с изменчивым настроением брата. Что ему дадут продышаться — он уже давно молчалив и услужлив — но голос Хаширамы стал шершавым, зычным, когда он повторил имя сестры: — Тока? — затем удивлённо и недоумевая хмыкнул: — Она тебя оберегает? Или заботится? Защищает? Насколько вы близки? Настолько, чтобы не знать сколько друг другу лет. Насколько, что навскидку не вспомнить, какого цвета у Токи глаза. Насколько, чтобы не узнать её в толпе. Тобирама не был с ней близок вовсе, Хаширама бы не допустил их дружбы, но секундной слабостью хотелось вспомнить, что есть и другие, с кем Тобирама знаком, с кем разговаривал, с кем ел за одним столом. С кем сражался и кому доверял свою жизнь. Тобирама стал забывать, что в его жизни были не только те люди, с кем позволял общаться Хаширама — он так давно не видел никого, кроме Мито, Мадары, Гоши и ещё нескольких глав кланов. Так, чтобы не вскользь. Так, чтобы не секундно — и сейчас сомневался, что они были. Тобирама помнил Току невнятно. Но это мелочь по сравнению с тем, что он едва помнил себя. Отразившееся в тёмных глазах осунувшееся, сдавшее, понурое ничтожество напугало Тобираму. Он, содрогнувшись, отшагнул, не сразу понимая, что это был он. Что это был Тобирама Сенджу, сын легендарного Бутсумы, брат непобедимого Хаширамы. Дрожь сменилась оцепенением, горло скрутило узлом. Он завыл сквозь закрытый рот, но это было похоже на скулёж на последнем издыхании, почти писк. Тобирама прижал ко рту ладонь в надежде заглушить этот звук, но он доносился не из глотки, а откуда глубже. Оттуда, куда заталкивалось отвращение к Хашираме, ненависть к себе и сжирающее изнутри понимание, что в Тобираме Тобирамы уже не осталось. Хаширама вывернул его наизнанку, вытряхнул из него всё, что было внутри, и набил собой. Тобирама — чучело. Тобирама — лишь выглядел живым. В Конохе всегда светило солнце, но пробивало ознобом раз за разом. Работать с Хаширамой невыносимо, но спасало то, что брату достаточно молчаливого согласия: казалось, брат поставил Тобираму на колени для того, чтобы взять в рот не меньше двух раз, но и не больше пяти, вроде бы долго мял бедро между тем, как читал свитки, похоже, приходил Мадара и брат долго говорил с ним, наглаживая тобирамино плечо. Всё смазалось в сознании, чувства вспыхнули скопом, когда Тобирама не узнал себя в отражении, и пропали до последнего на весь день, пока у дверей резиденции он не заметил топчущегося Само — его встревоженное лицо в свете фонарей казалось осунувшимся, плотно сжатые губы выдавали страх, — но робкая жалость прошла сразу, как Тобирама отвернулся. Туго окутала слабость, ноги с трудом держали, хотелось свалиться навзничь, и если бы не годы изнурительных тренировок на выносливость и силу воли, то Тобирама бы поддался желанию. Оно куда острее чувства вины, острее всего, что когда-либо чувствовал Тобирама, но Само он всё же обошёл широкой дугой, потому что знал, что не сможет лгать, но и правду говорить не станет. В нём не осталось сил на что-то большее, чем просто идти на некрепких ногах к поместью, обходя людные улицы, чтобы не нарваться на того, кто захочет остановить, что-то сказать, что-то спросить. Но когда возле своего дома он увидел Току, слабость отступила, сменяясь волнением. — Хаширама сказал, что у тебя ко мне есть какой-то дело. — Тока хмурилась, её глаза не видны за прищуром, а по лицу не угадать настроение, но интуитивно понималось, что она здесь неспроста. Что это не совпадение. Тобирама не знал, как стоило поступить дальше, поэтому просто замер, дав себе время подумать, но Тока сама зашагала ближе. Он чувствовал, как перестал дышать, он будто ждал, что если застынет, то Тока не заметит его, пройдёт мимо, просеяв взглядом, как траву или дерево. Но она остановилась в шаге, ровно напротив, Тобираму кольнуло острым желанием бежать почти до боли в рёбрах, от чего он согнулся в спине, сипло застонал сквозь зубы, мелко и рвано задышав носом. — Что с тобой?! Тока придержала за плечо, её голос выдавал слабое волнение. Тобирама рывком стряхнул её руку с себя и упёрся ладонями в колени, хватая ртом воздух. Его кинуло в жар, тело лихорадочно забилось мелкой дрожью. Тобирама бы не заметил этого, если под руками не было опоры, такой же дрожащей, он чувствовал, как быстро на виске забилась живая жила, как голова пошла кругом, а глаза взялись поволокой. И мгновенно похолодел, когда внутри зашевелились корни, ещё слабо, едва ли, но Тобирама не смог устоять на ногах — согнулся в коленях и опустился на землю. — Уходи! — Тобирама не был уверен, что это было похоже на крик, но горло завязало так, словно он взревел в агонии. Ему хотелось спугнуть Току этим криком, как побитую шавку, но она наклонилась, с тревогой в глазах вгляделась в лицо Тобирамы. — Ты ранен? Тобирама не слышал её, он оглядываться: Хаширама должен быть где-то рядом, он где-то стоял и смотрел, как Тока прижала ко лбу Тобирамы ладонь, как Тобирама шатнулся, уходя из-под её руки. Он должен бдить, что с Тобирамой всё в порядке, но его не видно — замыленный, рваный взгляд дрожал, рябил, не мог распознать в темноте даже дом. Ему не найти брата. Ему не заумолять напропалую, не дать Токе уйти, не остановить ползущие по костями корни. Ему только можно лишь заскулить низко, почти беззвучно от отчаянного непонимания, что Хаширама собрался делать с его телом рядом с Токой. — Нет. А ты скоро будешь. Понимание пришло, когда мышцы и ткани внутри обогнуло корнями, когда рот самовольно заговорил. Тобирама опустошался, когда почувствовал, что чакра внутри потекла быстрее, вышла из потоков: его тело готовилось к использованию Суйтона. Пропали чувства, исчезли мысли, не стало боли — в нём ничего не осталось, лишь кости и мясо, как на тех телах, которые догнивали на забытых полях сражений. Тока оторопело отпрыгнула, когда Тобираму рывком подняли на ноги: его будто схватили за позвоночник и потащили наверх, заставляя встать. Он всхрипнул, хватаясь руками за воздух, зажмурился, когда руки поднялись к грудине, когда пальцы сложили печать. Тобираме не нужно видеть, чтобы понять — это водяная стена — атака, предназначенная для убийства, — Суйтон вырвался из-под земли по мелким порам, так же, как внутрь Тобирамы вошёл мокутон. Стена волной пошла на Току. Тока не замешкалась, не удивилась и не собиралась бездействовать: сложила печати, выталкивая из-под ног каменную стену, о которую разбилась волна. — Сдурел что ли?! Тобирама смотрел на Току, не моргая, а она не смотрела в ответ, бегала взглядом, будто что-то искала, будто не считала, что это всерьёз, будто знала, что Тобирама в здравом уме не стал бы нападать. Она искала притаившегося врага? Тобирама тоже искал, но так и не разглядел в темноте. Тобирама хотел, чтобы Тока посмотрела в затянутые пеленой глаза, ведь это единственное, что осталось от него. Тобирама не знал, почему никто из Сенджу не вышел на звук удара волны о камень. Казалось, что вокруг не существовало ничего, кроме него, Токи и пяти дзё вокруг . Тобираме некому было помочь, их никто не услышит. Никто не услышал и глухого стона Токи от удара в живот кулаком: руки Тобирамы кинули один кунай прямо в неё, второй с печалью Хирайшингири в то же мгновение полетел вправо, в то самое место, куда она отскочила, уклоняясь от атаки. Тобирама мельком взглянул на её искривленное болью лицо, перед глазами зарябило, голова пошла кругом от накатившего волной ужаса: с его руки стекала кровь, внутри Токи был кунай. Тобирама вздрогнул телом, его зашатало, и он бы свалился навзничь, если бы тело не удерживал мокутон. Он бы взревел от разрывающего грудь страха, сдавливающей рёбра вины и опустошающего голову желания помочь, но рука, ведомая Хаширамой, замахнулась вновь. Тобирама напряг голосовые связки в попытке предупредить Току с такой силой, что потемнело в глазах, но изо рта не упало ни звука. Тока, шатнувшись, отпрыгнула назад, закрыв рану ладонью, из-под дрожащей руки вытекло так много крови — ей долго не протянуть. Тобирама выжидал мгновение, когда чакра внутри чуть утихла, и задышал ровнее, сосредоточился: попытался вытолкнуть из потоков чакр корни, или разорвать их, или растворить. Он слабо представлял, что эта техника сделала с ним, как работала, как контролировала тело и чакру, но почти сразу понял, что корни внутри — уже не корни, а часть его тела, часть его костей и органов. Это не корни вползали в кожу, ползли по костями, это Хаширама. Клокочущий страх, смешанный с напряжением, делал Тобираму почти слепым, он притуплял слух и обоняние, но заострял осязание: он в один рывок достиг Токи и повалил её на землю. В руке не было куная, но была чакра — Тобирама бил её по лицу и чувствовал, как рвалась кожа. Тобирама бил её по лицу и ощущал тепло крови свежего живого мяса. Тобирама был почти глух, но хруст её костей забрался в него так глубоко, что пропала самоосознанность: через пятна пред глазами он видел Току, всё ещё видел, но не понимал, что бил её, что убивал. Он будто потерял сознание от напряжения, достигшего своей вершины, но мокутон внутри не дал провалиться в беспамятство. Мокутон заставлял отчаянно бить. Бить беспощадно. Тобирама чувствовал замах своей руки, но корни отпустили в раз, просто пропали — его тело ослабло и подкосилось так же быстро, он потерял сознание ещё до того, как столкнулся с землёй. Казалось, он стал думать об этом в бреду, в бессознательности, ещё до того, как очнулся: некоторые гензюцу вызывали паралич и помутнение рассудка, после них на короткое время можно потерять память или попасть под чужой контроль. Тобирама однажды нарвался на Шиноби с Риенганом, добрый мужчина, совсем не похожий на отца, узнал в Тобираме сына старого друга, поэтому не тронул, но за беседой у костра рассказал, что эти гензюцу, как и любая техника Шиноби, не берутся из неоткуда, в их основе то, что окружало людей — цветы и растения. Для кого-то — наркотик. Для кого-то — яд. Для кого-то — новая техника. Тобирама проснулся от глубокой боли в руках. Глаза открылись мягко и легко, рядом никого не было, хоть и стояла ночь. Хаширамы не было в доме. Понадобилось мгновение, чтобы растормошить разум, ещё столько же — чтобы согнуться от скрутившего пополам отчаяния, уронить тяжёлую голову на колени. Первой мыслью, первым жгучим желанием подбежать к Токе прошило его насквозь, но с первой попытки встать на ноги не вышло. Тело обессилено, чакры почти не осталось. Ему не дойти до сёдзи, до неё не больше сяку, а до дома Токи не меньше пяти. Тобираме не хватит сил. А если позвать? Кричать её имя во весь голос, пока не услышит, пока не придёт? Тобирама тяжело опёрся на локти, приподнимаясь с футона, и открыл глаза, немного отходя от глубокого сна и внутренних ощущений: перед глазами плыло, голова была полной и тяжёлой. Остаться в полусидячем положении оказалось тяжелее, чем Тобирама рассчитывал, поэтому после второй пустой попытки унять клокочущее сердце и мелко дрожащие руки, он лёг обратно. Плечом на жёсткий матрас, от чего прошило слабой болью. Ушиб или вывих, похоже, травма от сильного удара, а не от ранения. Тобирама перекатился с плеча на спину, рвано выдохнув открытым ртом. Он всегда помнил каждый из пойманных своим телом ударов, они открывали бреши в техниках, стратегиях, интуиции и внимательности. Тобирама разбирал их на детали, чтобы найти свою ошибку и её исправить. И сейчас, дёрнув плечом и ощутив резкую боль, он понял, что снова ошибся. Но не помнил где. Урывками помнился Суйтон и Датон, кажется, был водяной дракон, кунай с печатью Хирайшингири и... Руки стали холодеть, тело бросило в дрожь. Тобирама в один рывок поднялся на ноги и сорвался с места в попытке бежать, боль притупилась, обострился же слепой ужас, смешанный с густым отвращением, слепящим глаза, — он избил Току. Избил же? Она сейчас в госпитале, ей залечивают рану от куная? И осел через два шатких шага, когда под ногой тихонько заскрипел пол: с таким же звуком под ударами кулаков ломались её кости. Вспомнил, как рвалась её кожа, как проливалась её кровь. Опустился, опёрся плечом о стену и поднёс дрожащую руку ко рту. Всхрипнул раз, захлебываясь отчаянием. Всхрипнул второй раз, осознавая свою слабость. Всхрипнул третий раз, и не смог сдержать скрывающийся за ним вхлип. Не смог остановить тихий, захлёбывающийся плач, заглушаемый плотно прижатой ко рту рукой. Не смог найти себе оправданий, поэтому и поддался разрывающему изнутри отчаянию, вырывающемуся из тела воем и слезами, рваными стонами и мелкой дрожью, головой, идущей кругом и слабостью, окутавшей тело. Лихорадочно дрожащие пальцы вдавливались в пол, частые вдохи и короткие выдохи не давали надышаться, Тобирама закрыл глаза, сполз по стене на пол и позволил себе задыхаться. Это не ещё один глубокий и незримый шрам на Тобираме: «шрамы на теле» — это когда мало шрамов и много тела, на нём же не осталось живого места, — это незримый Тобирама на смердящем и гниющем шраме. Когда умерли оба брата, мать и отец, Тобирама не плакал. Печалился, тосковал, но не плакал: в нём тогда ещё были сила и гордость. Сейчас же их не осталось, поэтому он захлёбывался рваными стонами и не мог унять дрожь. Гордости не осталось, но появился страх — когда почувствовалась чакра Хаширамы где-то у ворот поместья, Тобираму прошибло желанием бежать, как рукой сняло тяжёлую слабость. Он вскочил на ноги и исступлённо заметался по коридору, потеряв ориентацию — Тобирама забыл на мгновение, где он, и растерялся — встряхнул головой, приводя мысли в порядок. Нырнул в спальню и, открыв настежь сёдзи, шатко, но быстро пошёл по двору поместья. Ему казалось, что зыбкая и мелкая дрожь собьёт его с ног, если он будет долго идти, тратить силы на то, чтобы следить за Хаширамой, пока брат шёл в дом Тобирамы. Быстро, уверенно, не отвлекаясь на поклоны и приветствия встретившимся на пути Сенджу. Тобираме не успеть за его шагом, но и своего быстрого и куцего хватило, чтобы обойти стороной, не попасться на глаза. Хоть, когда они поравнялись и между ними остался лишь с десяток кэн и дом старого Махи, зашатало сильнее, затрясло. Тобираме показалось, что он  упадёт — ноги едва держали, сознание выскальзывало, — и даже когда брат прошёл мимо, не остановившись, не обернувшись, не почуяв неладное, клокочущий страх не ушёл. Тобирама сделал шаг, вознамерился о втором и успел подумать о третьем, как тело шатнулось и подкосилось: его мелко затрясло, холодный пот заслонил глаза, голова будто кипела. Он полз дальше от своего дома в полном бреду, перебирал руками по земле, волоча за собой ноги. Полз на ощупь, пульсирующая мысль всё твердила, что Хаширама рядом. Остановись Тобирама и брат догонит. Нужно ползти. Нужно бежать. Нужно торопиться, иначе брат наступит на спину и вдавит в землю тяжёлой ногой, переломав позвоночник, отрежет руки, ноги и язык, чтобы впредь не убежал, чтобы не сказал ни слова против. Хаширама всегда за его спиной, Хаширама всегда держал руку на его шее, чтобы не дать вдохнуть, продышаться, и сейчас был здесь, поэтому Тобирама и полз, хоть тело и колотило от холода, хоть перед глазами плыло, как под водой. Земля не чувствовалась, чувствовались лишь искорёженные руки, на которые Хаширама всё наступал и наступал, пока не довёл Тобираму до воя через закрытый рот и тяжёлых всхрипов. Он не чувствовал рук, когда перестал ползти. Веки слиплись из-за пота и грязи, попадающих в глаза. Он едва чувствовал тело, когда его волоком потащили. В чей-то дом. Тобирама ушибленным плечом чувствовал ступеньки: одну, вторую и третью — если бы дрожь, озноб и страх не были так остры, он бы взвыл от боли — а затем  уложили на футон, залили что-то в глотку. Тобирама не осознавал себя: казалось, он отбивался — ощущение чужой плоти под руками было скоротечно, он безвольно отмахивался, кряхтел, рычал, скулил. Когда мокрой тряпкой с его лица смыли пот и грязь, Тобирама так и не смог разобраться, кто перед ним, но дрожь и жар спали, голова перестала кипеть, а вот страх никуда не ушёл. Он всегда был рядом. Отдалённо понималось, что он всё ещё в поместье — он не мог далеко уползти, — что его притащила в дом женщина — мужчине бы не составило труда его поднять и закинуть на плечо. Дрожь и жар отступали, и подступала твёрдая осознанность: он в доме Хаширамы. Всё здесь пахло им, даже Мито успела пропахнуть до нутра, только старый кот брата вонял пыльной шерстью. В Тобираме не осталось сил поддаваться щемящему грудь страху, рвущемуся изнутри, когда брат вошёл, не нашлось гордости, чтобы убрать ладонь из-под его прикосновений. Хаширама поднял кисть руки вверх, осмотрел её, вздохнул и положил к себе на колено. Когда дрожь и озноб отступили, пришла боль. Не откуда-то изнутри, не та, которую он привык чувствовать, а куда понятнее: тело будто свежевали. Тобирама попытался сесть, но пробила дрожь — едкая и резкая — он застонал, дёрнулся всем телом. Нет, его не свежевали. Его варили заживо. Боль мешалась с нарастающим жаром, проникшим так глубоко, куда не проникли корни брата. — За что ты так с собой? Тобирама слышал слова Хаширамы урывками, а может, и придумал их, ведь когда открыл глаза, брат прижался ртом к его открытой ладони. Боль не сходила, но растуманилась голова, Тобирама, наконец, понял, что они одни. Он понял, что Хаширама медицинской техникой в руках лечил разодранную грудь, легонько прижимался к рваной коже, и, казалось, он дрожал, сопя себе под нос. Осознание ударило под дых: Хаширама плакал. Тобирама дёрнулся и сел, уходя из-под его рук. Сначала бросило в дрожь, потом в жар, но они быстро ушли, стоило немного прийти в себя, продышаться, усмиряя сердцебиение. Тобирама сел, обтёр лицо рукой. Костяшки пальцев, опухшие, едва гнулись, он повернул ладонь — если бы попытался согнуть, из воспаленных ран потёк бы гной. Хаширама огладил его по предплечью и взял ладонь в свою. — Раны нужно почистить, иначе это плохо закончится. Тобирама не смог посмотреть на брата в тот вечер. Или уже была ночь? Взгляд притупился, как и слух. Он чувствовал лишь то, как под кожу влезало железо. Слышал лишь то, как рвано Хаширама дышал. И видел перед собой то отца, то мать, то умерших братьев, которые говорили, что они с Хаширамой не выросли такими, они такими родились. С молоком матери вобрали в себя жестокость, с первым услышанным словом отца впитали отчаяние. Тобирама был на грани сознания, когда Хаширама закончил — прочищенные раны болели сильнее, чем раньше, не давая из сознания выпасть — оставшуюся ночь брат сидел рядом и сверкал глазами. Сверкал глазами и сидел рядом. Он чего-то ждал. Хотел чего-то. Возможно, запечатлеть, как из Тобирамы выходила жизнь, ведь он был рядом со всеми из их семьи, когда они умирали: держал руку матери, стоял над угасающим отцом, слышал последние хрипы Итамы и видел, как вспороли брюхо Кавараме. Он не зря был здесь. Тобирама чувствовал, как угасает, как тухнет, как пустеет. Тобирама достиг грани, и убийство Токи — последняя из них. Убийство сестры. Ни нелюбимой невесты, ни едва знакомого пацана. Их родная кровь, насколько это ничтожно, если чужую пытался сохранить, уйти от сражения, разойтись на мировой при любой возможности. Ранить, оглушить, вывести из строя, а не убить — и это всё чужую кровь. Тобирама обтёр лицо ладонью, бинты прошлись по коже, как наждачка, плечи дёрнулись, и Хаширама придержал его, мягко огладив по предплечью. Тобирама чувствовал брата на себе — Хаширама неторопливо гладил руки и ноги, проходился ладонями по грудной клетке и прикасался пальцами к лицу — тянуло в сон, он был обессилен, раздавлен и размазан. Прикосновения Хаширамы сделали погружение в сон резким и неосознанным, и пробуждение было таким же. Тобирама легко проснулся, с удивительным безразличием увидел рядом с собой спящего брата, с долей радости понял, что боли почти не было. Он хорошо помнил прошлую ночь, едва помнил вечер и совсем не знал день, в нём было что-то важное и ускользнувшее из памяти, но не настолько, чтобы рыться в нём. Хаширама неуклюже перекатился со спины на бок и открыл глаза, затянутые усталостью и сном. — Как себя чувствуешь? Тобирама дёрнул носом, внутри что-то дёрнулось, его будто ударили, но этого ещё мало, чтобы не ответить. — Бывало и лучше, но и хуже бывало. Он чувствовал себя нормально. Лучше, чем обычно — он почти полностью осознавал себя, каждую свою мысль, каждое движение, каждое слово брата. Такое случалось нечасто, Тобирама был этому рад. Впервые за очень долгое время. Силы возвращались быстро, он даже мог заняться незаконченными техниками, если бы вина и горечь не давили изнутри, не разбухли бы мысли, не оставляя Тобираму и на секунду. Хаширама полдня провёл в резиденции, оставшуюся половину провел с Тобирамой. Когда вернулся, первым делом предложил выпить чаю, поставил чайник на комадо , а Тобираму попросил принести мяту и чай. Дома в поместье у всех одинаковые, найти нишу под полом не составило труда, несмотря на то, что он никогда в общем доме Хаширамы и Мито не был. Там: завёрнутая в ткань трава, в тюбиках — настойки, какие-то из них Тобирама узнать мог, какие-то — нет, но одну из настоек хорошо знал: дикий хиганбана, растущий высоко в горах. Пара капель — сильное обезболивающее, глоток же — яд. Мито наверняка им, смешав с водой, поила Тобираму, когда приволокла сюда, наверное, и кинула в нишу без задней мысли. На один из стеблей свежей мяты Тобирама вылил треть тюбика настойки хиганбана, мята заглушала спирт, не полностью, но его остатки сошли бы за запах с бинтов. Рука Тобирамы твёрда и точна. Он понимал, что делал, с болезненной ясностью. Он понимал, что делал, с пугающим безразличием. Поставил на чайный стол две юноми и на край положил несколько стеблей мяты и сел под бок брата, бедром к бедру. Хаширама взял самую живую, самую блестящую от влаги из веточек, и сорвал верхнюю кромку листьев, закинул в кипяток. — Ты ведёшь себя почти как раньше, я рад видеть моего милого Тору, — Хаширама улыбнулся. Вода в его юноми отдавала рыжиной, а не зеленью, Тобирама обтёр ладони о штаны, попытался сохранить спокойствие: Хаширама мог не обратить внимание, он мог отвлечься, не заметить и выпить, мята ещё могла дать воде цвета. Было не тревожно, не страшно, а досадно: Тобирама подумал, что у него могли быть шансы, всё так удачно сложилось — он в здравом уме и относительно здоровом теле, яд, которого не должно быть в одной нише с мятой и ромашкой, уже в юноми — измотанный, сонный брат должен оказаться слишком доверчив, чтобы не заглянуть в то, что он пьёт. Слишком осмотрительно для Шиноби, слишком глупо для Бога. — Да, я тоже рад чувствовать себя лучше, — Тобирама выдохнул и тоскливо улыбнулся. Это притупило внимание Хаширамы, он заулыбался следом и сделал большой глоток чая, поднеся юноми ко рту. — Где ты был позапрошлой ночью? Глаза брата растерянно распахнулись, руки крупно задрожали, он рывком опустил юноми на стол. — С Гоши… — голос Хаширамы дрожал. Тобирама повернулся к нему лицом, брат тоже дёрнулся, но не смог даже сместить руку со стола. Его тело застыло, как камень, как дерево. — Мы пили, кажется, занимались сексом, я перепил, заблевал его футон… потом снова пил, кажется. Я ушёл от него вскоре после того, как Мито притащила тебя сюда. Она позвала меня. На лице брата проступил пот, мелкая дрожь трепала его тело. Тобирама поднялся, обошёл стол и сел прямо напротив, чтобы посмотреть в его глаза, а в них — ужас. Ужас, непонимание, отчаяние, отвращение и просьба. Ярко, точно и безошибочно то, что чувствовал Тобирама всю жизнь. — Что с моим телом? — Хиганбана. Мгновение — и Хашираму повело назад. Он упал на пол со стуком. С таким шумом дерево падало на камень или черепичную крышу — дерево на черепицу. Тобирама прижал руки к ушам, этот стук будто разрывал ему слух. Зажмурился, когда Хаширама попытался приподняться на локтях, но вышло у него лишь поднять голову. Во второй раз брат будто упал глубже, чем в первый, стук головы о пол — дерево на дерево. Тело Хаширамы конвульсивно дёргалось долго, сотрясло стол, пролило чай, Тобирама, стиснув зубы, переждал, пока они сойдут на нет, а потом отшвырнул стол и зашаркал коленями ближе к брату. В гадливом отвращении понял, что брат ещё жив. Хаширама невнятно шептал или просто шевелил губами, его глаза не моргали, и в них застыл немой страх. Тобирама досадливо вздохнул — бога не убить ядом. Глазами метнулся по спальне: в углу брошена броня, значит, там должны быть и кунаи. Тобирама хотел, чтобы у него был шанс — и готов выгрызти его зубами, выбить кулаками. Этот шанс находился у Хаширамы внутри, под распоротой кожей, под разрезанным сердцем, под порванными лёгкими. У Тобирамы должно быть отмщение. Смысл в связи друг с другом: бога не убить ядом, но можно обездвижить. Бога не обездвижить кунаем, но можно убить. Можно ведь? Хиганбана замедлила регенерацию, это стало ясно после первого удара кунаем в грудину: разошлось мясо, сломалась кость, хлынула кровь. Тобирама не почувствовал радости или лёгкости, его захлестнула безнадёжность, стоило брату сипло вдохнуть. Его наполнило отвращением, когда тело брата дёрнулось от второго удара в межреберье. Это отвращение ослепило, оглушило и опрокинуло в яму отчаяния, в которой Тобирама так долго барахтался, в которой так долго захлёбывался. Когда раздался ещё незнакомый, чужеродный, болючий всхрип, кунай пробил сердце брата. Хаширама так резко и обрывисто никогда не всхлипывал, это почти обезоружило Тобираму. Тобирама почти испугался — по железу к рукам — он был готов поклясться, — прошёлся отстук сердца брата. Тело Тобирамы вздрогнуло, вторив ему. Тобирама знал, что выйдет из дома брата не таким, каким был до того, как вошёл в него. Он станет мешком с костями. Это было последней осознанной мыслью, когда голову заволокло нещадящим желанием разрывать плоть Хаширамы: остервенело кунаем в грудину, рёбра, живот. Бездумно и бессмысленно. Безжалостно и беспощадно. С вырывающейся из рук крупной дрожью, которая не мешала замахиваться и бить. С прожигающей до костей кровью брата на коже, с ослепленными ею же глазами. Тобирама не знал, когда начал рычать и выть, когда притих, опуская голову на искорёженную грудь брата, когда зарыдал, захлёбываясь слюной и разрывая звенящей пустотой голову. Он достиг грани. Но она — лишь предел. Тобирама шагнул за неё и не справился. Он куце шатнулся к стене, ища опору, когда встал. Ноги не несли, Тобирама схватился за косяк двери, выталкивая себя из спальни брата. Он не слышал и не чувствовал ничего, кроме стука сердца — не своего, а того, что прошёлся от железа к рукам после второго удара. Когда сёдзи открылись, он с трудом повернул голову, но не нашёл в себе сил, чтобы удивиться: в дверях стояла здоровая и целая Тока. Он с трудом услышал её голос, когда она испуга она спросила: — В чьей ты крови? Тобирама тяжело тащил свое тело по коридору, но на первой же ступеньке упал — голова столкнулась с землёй, хрустнул нос, но боль не пришла. Настигло ужасающее желание разодрать уши, разодрать перепонки, когда Тока пронзительно закричала. Это подтолкнуло Тобираму вперёд, ему казалось, что он бежал, потому что почти задыхался, когда достиг ворот поместья, но шаг был кривой и мелкий, шаткий и куцый. Он схватился нечувствительными, не осознающимися как свои руками за ворота, с усилием толкнул, и они поддались. Первым, что увидел Тобирама, когда выпал за ворота — растерянный взгляд Хирузена. — Дана, я принёс вам моти!.. — его голос задрожал в одночасье. — Я только вернулся с задания… И хотел вас.. Увидеть… Тобирама распахнул глаза, его голова прояснилась, а тело бросило в дрожь: убийства Токи и Хирузена были гензюцу. Он сел, обтёр лицо ладонью, ощущая, как всё внутри пульсирует — кровь, ещё тёплая, липкая, не гензюцу. Гнев сменился паникой — Тобираму заполнили обрывки  встречи с Шиноби с риенганом: он много говорил и упорно смотрел в глаза. Так смотрел в глаза, что доставал до души, до нутра. И, возможно, он навсегда там и остался. *** Тока осторожно обошла тело Хаширамы. Проверять, жив ли он, было бессмысленно — через сквозную дыру в груди торчала сломанная под ним доска пола. Она попыталась не заплакать, когда посмотрела на опухшее лицо брата: на нём кровь, но не намёка на осуждение Тобирамы. Пары от ещё тёплой крови мягко ложились на кожу, когда Тока подошла ближе и склонилась над трупом, чтобы закрыть закатившиеся глаза, и, когда оказалась совсем близко, не смогла сдержать рык — Хаширама умер, как десятки тысяч безымянных Шиноби до него. Добряки долго не живут, самые глупые умирают от рук своих младших братьев: когда Тобираму нашли без чувств в тот летний день, когда им было лет по десять, в нём что-то изменилось. Тока никогда не была близка с Тобирамой, но отец всегда говорил, что родственников нужно чтить, вот и Тока чтила — терпела убийство Тобирамой Сейко, как велела мать, терпела его  буйный нрав и подчинялась, хоть он не был ни главой клана, ни старшим братом, терпела его отношения с Хаширамой. Но не смогла больше терпеть, когда он терял осознанность: ему виделось, ему слышалось, ему ощущалось то, чего не было. В этом не было его вины, это всё сила риенгана, но его стоило убить сразу после того, как он убил Сейко. Бутсума не смог убить своё дитя, когда и так погибли двое. Хаширама не смог убить единственного брата. Тока понимала их и не осуждала. Она сама так и не решилась даже попробовать. Когда глаза Хаширамы закрыты, на него легче смотреть: не видно обезоруживающей покорности перед Тобирамой, от которой Току тошнило. Пусть Хаширама и изобрёл технику подчинения, чтобы сдерживать приступы бреда Тобирамы, он всё ещё слишком многое ему позволял. Зря. Она хорошенько продышалась перед тем, как снова посмотреть на изрубленное тело Хаширамы. Видеть тела чужих людей совсем не так, как близких, Тока видела много и тех, и других, но сейчас ей было не больно, а страшно — что будет с миром без Бога? Что будет с Конохой без Хокаге? Что будет с Сенджу без Хаширамы? Она скривилась, проглатывая всхрип, обтёрла лицо ладонью, растуманивач мысли. Нужно найти Тобираму. Его нельзя оставлять одного. Тока поднялася и торопливо пошла к двери, за спиной за мгновение что-то произошло. Она обернулась и обомлела: ладонь Хаширама дёрнулась и пальцы некрепко сомкнулись.