Как ты их спасёшь?

      Волосы Коко отрастали как-то слишком быстро. Такие прямые и мягкие, никогда не путавшиеся в колтуны. Такемичи нравилось пропускать их через разведенные пальцы. За прошедшие две недели им не удавалось увидеться, и теперь он заметил, что требовалось куда больше времени, чтобы добраться до кончиков прядей. Коконой жмурился, когда ладони Ханагаки массировали кожу головы, снимая ноющее напряжение. Думать в последнее время приходилось многовато, даже для такого финансового гения, как он. Влияние группировки разрасталось, требовалось увеличить финансы, которыми она владела. Ласковый и нежный Такемичи, пристроившийся за спиной сидевшего на кресле Коко, его успокаивал, отвлекал от бесконечных размышлений о том, какая сделка выстрелит наиболее выгодно. Телом Такемичи почти что лежал на высокой спинке, облокотив о нее подбородок, и игрался, собирая мелкие косички, тут же расплетавшиеся обратно. Приходилось привставать на цыпочки, чтобы дотягиваться до Коко.       — Напомни мне, — Коконой отложил бумаги и с блаженством выдохнул, подставляясь под руки Ханагаки, — какого чёрта ты забыл в Бонтен? Ты ведь когда-то зарекался вступать в банды, после Свастонов, а, Такемучи?       — Должен же хоть кто-то за вами присматривать, — фыркнул Такемичи, не любивший прилипшее с детства прозвище, и склонил голову в бок. Сначала сам ляпнул, а потом смутился. Черные кудри качнулись, но их не хватало, чтобы прикрыть покрасневшие щеки. — Снова мигрень? Ты выпил таблетку?       — Ты справляешься с этим лучше обезболивающего, — искренне заверил его Хаджиме и похлопал по коленке. — Иди ко мне, сладость.       — Я просил. Не надо меня так называть.       — Ну-ну, не дуй губы. Что я могу поделать с тем, что ты и правда везде такой сладкий? Прямо лакомый кусочек, только и успевай урвать.       Коконой ничуть не лукавил и не преувеличивал, поэтому Ханагаки продолжил с показательным недовольством хмуриться, однако, не став спорить вслух. Каждый из верхушки Бонтен к парню успел неслабо прикипеть: дело, наверное, заключалось в том, что с самого начала его приглядел для себя Майки. А вкусу и мнению Манджиро Сано было принято доверять, как истине в последней инстанции. Вот и другие стали присматриваться к Такемичи, который потихоньку выходил из образа зажатого перепуганного мальчика. Он становился под стать своему нынешнему окружению.       Поводов для слез у него стало меньше, а вот уверенности прибавилось. Еще бы, сложно не начать ценить самого себя, когда верхушка криминального мира Токио голодными взглядами засматривается на твою задницу (и некоторые отдельно смелые даже умудрялись отвешивать не только комплименты, но и шлепки).       Сначала Такемичи казалось, что видели они в нем удобную шлюху, но он быстро смекнул, что будь так на самом деле, его бы давно взяли силой и пустили по кругу, сбросив тело в какую-нибудь канаву, изуродовав предварительно до неузнаваемости. Нет. Ему делали подарки, с ним флиртовали, строили глазки и норовили почаще зажать с целью потискать и полапать. Никакого принуждения, никто Такемичи не насиловал (наверное, попытайся кто, Майки бы на стадии подобных размышлений вычислил бы уёбка и избавился от него).       Он, кажется, правда нравился им всем.       И они ему — тоже. В этом загвоздка. Кажется, шлюшкой Такемичи все-таки становился, но не из-за денег и не из-за страха отказать и быть в последствии убитым… Все исключительно на собственном энтузиазме.       Сидеть на Коко приятно, он спокойнее того же старшего Хайтани или обдолбанного Харучиё и не пытался торопить события. С ним не нужно было оставаться начеку, все переходило к медленным прелюдиям с такой же неторопливостью. Коко придерживал Ханагаки под бедра, давая точку опоры, и тянулся к его ладоням, разве что не мурча от удовольствия. Повернув голову, он скользнул высунутым кончиком языка по подушечкам пальцев. Его глаза были полуприкрытыми, но он продолжал следить за нетерпеливо елозившим по коленям Такемичи. Ханагаки улыбнулся, наклоняясь ближе, но Коконой увернулся от настырного поцелуя, вызвав возмущенный вздох.       — С самого начала ты пошел за Майки, в этом никто не сомневается. Ты не дал ему стать одержимым, помог сохранить что-то светлое в душе и бла-бла-бла, — Коконой неопределенно помахал в воздухе, и Такемичи напрягся. Маска беззаботного веселья пропала, оставив сдержанность и ожидание. Быть серьезным он тоже умел.       Мичи давно перерос беззаботного туповатого подростка. На самом деле, никакой он не «мальчик на побегушках», существовавший в Бонтене только для развлечения верхушки. Благодаря его советам удалось провернуть парочку выгодных соглашений, да и переговоры при необходимости Ханагаки вел на отлично. Ему просто нравилось быть этаким заземлителем. Эта роль подходила ему с детства.       — Но теперь у него все устаканилось, — Коко заканчивал начатую мысль, — терапия твоя малость затянулась… Что тебя удерживает здесь?       — Все вы.       Такемичи ответил широкой улыбкой, убрав руку на затылок. Ответ дался легко, без раздумий, напряжение спало. В такие моменты спонтанных признаний он становился прежним пареньком, вступившим в «Свастоны» в попытке спасти возлюбленную детства, который до сих пор не мог простить себе смерть Баджи и Эммы. Он опасался, что Коконой приведет разговор к тому, что Такемичи пора бы уходить, что Бонтен справился бы без него. Поэтому ощетинился, готовясь защищаться. Но Коко лишь нужно было услышать, что они все важны ему, не один Майки.       Каждый из них равноценен.       В сущности, несмотря на новый статус, Такемичи был тем же неудачником, первым рвавшимся в бой и получавшим по морде. Чересчур искренним и не умевшим лицемерить. Странно, что каждый из этих бандитов стал для него незаменимым. Это было нужнее нормальной жизни. Ему позволялось выйти из банды в любой момент, где-то в обычном мире, за пределом интриг якудза, его по-прежнему ждала Хината, не верившая, что Ханагаки мог пропасть без вести несколько лет назад, она ждала и приняла бы его, простила бы. Но он бы не смог сам.       — Ты со своей добротой напоминаешь мне не тех людей, ужасно, — Ханагаки уловил в голосе Коко нехорошие нотки тоски. Он наклонился к его лицу, оплетая руками за шею, прикусывая ухо за мочку.       — Значит, побыть для тебя другим? Тебе нельзя грустить.       — Как можно быть для каждого разным человеком, но оставаться самим собой, а, Мичи-чан? — Коко погладил прогнувшуюся под слабым нажимом спину.       — Это вы видите меня разным, — усмехнулся тот, целуя подставленную шею, — а так я всегда остаюсь таким же.       Коко сжал упругие ягодицы, обтянутые преступно тонкой тканью джинсов, и подтолкнул Такемичи к себе на встречу, тем самым вжимаясь в него. Влажные пухлые губы Ханагаки накрыли его рот, приоткрываясь и впуская язык. Коко коснулся передних зубов, игриво прикусивших в ответ, прошелся по рельефному нёбу. Скользнув назад, он снова толкнулся вперед, и движения чертовски сильно вызывали ассоциацию с минетом. Хаджиме буквально трахал с готовностью принимавший его рот Такемичи, стискивая оттопыренную в прогибе задницу. Спустя минуту-две Ханагаки что-то промычал, отстраняясь, жадно глотая воздух. Дыхание сбилось, учащенный пульс стучал в висках, но Коко как будто не заметил степень возбуждения партнера и не стал ускоряться. Без спешки он расстегнул молнию и мешавшийся ремень, предусмотрительно вытащив тот из петель и сбросив на пол, и забрался рукой за резинку нижнего белья. Коконой был холодным, тело Такемичи разгоряченным.       Ханагаки не сдержал стон.       — Ты занимаешься сексом с шестеркой самых опасных людей Японии, но все еще ведешь себя, как девственница.       — Может, это потому что ты обращаешься со мной, как с девственницей? — парировал Такемичи.       — Возможно, но тебе же нравится. Или интереснее, когда Хайтани пересаживают тебя с одного члена на другой? Или они имеют с двух, пока ты не начнешь задыхаться?       — Я уже говорил. Мне нравитесь все вы, - и, по секрету, задыхался Ханагаки от избытка чувств тоже с каждым из лидеров-советников Бонтена. Но им знать об этом, наверное, не обязательно.       И Коконой потрепал покрасневшую щеку. Милый Мичи был сплошной эрогенной зоной: одной рукой Хаджиме расстегнул приталенную рубашку сидевшего на нем и млевшего Ханагаки. Стоило пальцам сжать затвердевший сосок, как послышался новый судорожный вздох. Попытка сдерживать голос проваливалась. Обычно это женская грудь обладала сильной чувствительностью, расположение нервных окончаний и молочных желез… Такемичи был все-таки мужчиной, как бы сладко он не стонал под трахавшими его мужчинами. Но чувствительность это не отменяло, тело как будто подстроилось под нескольких постоянных партнеров, как будто было создано заводиться с пол оборота, становясь открытым, влажным, возбужденным.        Коконой прокрутил соски между пальцев, оттянул их, жалея, что поза не позволяла обхватить их губами. Тогда Такемичи бы застонал громче, так, чтобы его наверняка услышали за стенами кабинета. Его возглас заставил бы снующих по коридору шестерок завистливо покоситься в сторону запертой двери. Каждый из них в курсе, с кем трахается грёбаный Ханагаки. Его непослушные черные волосы, упрямо вьющиеся и не поддающиеся утюжку-выпрямителю, торчали в разные стороны, когда он выходил из кладовой следом за Риндо Хайтани. Его зад слишком сильно обтягивали классические брюки, подчеркивавшие отсутствие белья, пока он шел рядом с хмурым Какучё. Бедра покачивались при ходьбе, задевая облокотившегося о стену Санзу, провожавшего великолепное зрелище глазами с расширенными не только от восхищения зрачками.       Ханагаки умел дразнить, провоцировать, он научился использовать потенциал своего тела и отличную форму нужным способом. Так, чтобы каждый хотел, чтобы он принадлежал ему… Но и он сам обладал шестью худшими (и лучшими в этом) людьми Токио. Это у него на руках были козыри. Управлял он ими исключительно для их же блага, в определенных рамках и не перегибая палку.       — Думай обо мне, когда ты со мной, — яркий засос, оставленный Коко, украсил костлявое плечо Такемичи.       — Я всегда думаю только о том, с кем я.       — На всякий случай.       — Потому что сам часто думал не о том человеке?       — Тц. Ты такой болтливый, Такемучи, удивительно, как твое красивое личико осталось при тебе.       Коконой гладил все доступные участки обнажавшегося взгляду и рукам тела Такемичи. Пальцы очертили выступающие ключицы, дрогнувший под прикосновением кадык. Ладонь обхватила тонкое горло, и Мичи с готовностью запрокинул назад голову, розовый кончик языка лег на припухшие в поцелуе губы, сухие от частых выдохов. Вновь оказавшиеся под тканью боксеров руки оттянули одну из ягодиц в сторону. Пальцы надавили на растянутое кольцо анальных мышц, почувствовав оставшуюся внутри вязкую влагу.       — Не говори мне, что это чьи-то незадавшиеся дети, пожалуйста…       — Это смазка, — Такемичи хихикнул, целуя Коко в нос. Тот ухмыльнулся в ответ, но выражение его лица заметно расслабилось. Несмотря на всю свободу в их отношениях, знать, что кто-то был в Такемичи раньше него и как-либо контактировать с этим «некто» вовсе не хотелось. — Хватит, сейчас ты — мой единственный. И для тебя я тоже единственный, ясно?       Яснее некуда. Коко благодарен хрупкому и робкому Такемичи за эту инициативность, за твердость в голосе и разрешение не думать ни о ком другом, за избавление и от мигрени, и от прошлого, постоянно дышавшего в спину. Мичи-чан удивительно легко справлялся с чужим чувством вины.       Коконой протолкнул в него сразу два пальца, и заранее подготовленные мышцы охотно поддались вторжению, Ханагаки даже не зажмурился. Он вильнул бедрами, насаживаясь плотнее, меняя угол так, чтобы длинные пальцы Хаджиме поскорее достали до точки, в которой стимулировалась простата. Такемичи нетерпелив, пусть и заверял, что обожал подготовку Коконоя, которой тот так увлекался, будто забывал о переходе к главному. Рубашка, джинсы, боксеры исчезали с тела по очереди. Между их пропажей успевали пройти минуты. На груди, плечах и предплечьях не оставалось не целованного местечка, через раз встречались начинавшие темнеть засосы.       Когда Такемичи, задыхавшийся от ощущения истекавшего смазкой стояка, к которому ни разу так и не прикоснулись, остался полностью без одежды, Коконой только приспустил собственные брюки, задрав полы длинного пиджака. Он не любил раздеваться, наверное, подцепил этот страх перед обнажением от Инуи… нет.       Нет. Не сейчас. Низкий рык воспоминаний над ухом вызвал дрожь, мурашки, сбежавшие вниз по позвоночнику, и почувствовавший их Такемичи тут же обхватил лицо Коконоя обеими ладонями. Поцелуй был нежным. Упоительным. Доверчивый, как подобранный на улице щенок, Мичи прильнул, потерся о грубую ткань, расшитую позолоченными узорами, красными от игр сосками. Раздразненная кожа ответила на такое соприкосновение яркой вспышкой перед глазами и гортанным стоном, переходившим в тихий вскрик. Такемичи кончил, пачкая костюм Коко белыми разводами, но член не спешил опадать. Наоборот, парень с удвоенной настойчивостью начал притираться к желанному члену.       У Коконоя член достаточно толстый, чтобы завистливо присвистнуть, несмотря на стандартную длину, с красиво выступавшими венками и крупной головкой, сразу дававшей чувство идеальной наполненности. Вот и сейчас, только стоило ему толкнуться внутрь, как Такемичи блаженно закатил глаза, язык неконтролируемо высунулся изо рта сильнее. Сначала Коко вошел наполовину, скорее по собственной привычке и из-за опасения сделать неприятно, нежели из-за реальной возможности причинить Такемичи боль. Он был хорошо подготовлен, растрахан как раз под размер Хаджиме, оставляя сладкую узость давящих стенок входа, не сопротивлявшихся проникновению. Приходя к нему в кабинет и предлагая массаж от головной боли, Ханагаки уже знал, чем все закончится.       Мигрень вызвана спазмом в височных долях и нервным возбуждением. Мичи не хуже Коконоя знал, как грамотно от всего этого избавляться.       — Мичи-чан, ты прекрасен. Ты в курсе ведь, что ты создан для такого? Чтобы делать приятно, это твое призвание, честное слово, — о да, такой способ спасения окружающих был, как оказалось, более действенным. И приятным.       Коконой толкнулся, задал сразу размеренный ритм с глубокими толчками, он едва подавался назад и, спустя секунду, снова заполнял Такемичи. Тот отчаянно кусал губы, стараясь сохранить контроль над собой. Коко сжимал его бедра до алевших на них отпечатков рук, приподнимал и насаживал на себя снова и снова, выбивая из легких воздух. Облизнув пересохшие уже до саднящего ощущения потрескавшиеся губы, Такемичи будто забыл убрать язык обратно, он мило высовывался из открытого ротика, пока Коко продолжал придерживать его одной рукой, второй то надрачивая, то возвращаясь к ласкам особо чувствительных мест. Пальцы щекотали загривок, царапая выступавший позвонок, сжимались на худой груди и, в конце концов, обхватывали тесным кольцом основание члена, поднимаясь так до самой головки и вниз, размазывая по стволу прозрачную вязкую влагу.       — Ты течёшь, как девчонка, Мичи-чан.       — Половина из вас… тех, кто говорит мне это, с девчонкой никогда не трахалась. Да, Коко? — Такемичи хотел подмигнуть, но крупно вздрогнул от того, каким особенно резким, мощным движением вошел в него Коконой, отвечая на колкость. Яйца шлепнули о задницу, и каждый следующий толчок был точно таким же, сильным до искр в глазах. Каждый из них попадал точно в самую нужную точку, стимулируя ее до поджавшихся на ногах пальцев и хриплых вздохов.       Коконой редко вытрахивал из Такемичи рассудок, но сегодня тот слишком подначивал. Вспоминать опыт Хаджиме с «девчонками» все равно что с разбегу прыгнуть на канат, натянутый над пропастью. Выжить, может быть, получится, но придется ухитриться зацепиться за него понадежнее.       Коконой невъебенный контраст нежности и силы. От абсолютной заботы и умения заласкать партнера его бросало в жадное желание взять, насытиться полностью, почти присвоить. Поцелуи Коко въедались намертво, он отличался этим от Какучё, не оставлявшего никаких любовных отметин, и от Майки с Санзу, последствия секса с которыми иногда напоминали результат драки с отбитыми на всю голову гопниками. Метки Коко делались с любовью, и, наверное, потому оставались с Такемичи минимум на неделю.       А еще он никогда не кончал внутрь, выходил в самый последний момент, как сейчас, и давал Такемичи расслабиться после собственного оргазма. Он заботливо избавлял его от спермы влажными салфетками, заготовленными в верхнем ящике стола или прикроватной тумбочки, или просто доставал носовой платок из кармана, если они занимались спонтанным сексом в одном из коридоров принадлежавшего Бонтену здания. Хаджиме не заставлял его одеваться, оставаясь испачканным, ему не доставляла удовольствия извращенная мысль о том, что Такемичи будет вынужден как минимум до уборной пройтись с вытекавшим из него семенем.       Сегодня все было гораздо интимнее, они оба разошлись слишком сильно, чтобы отследить момент, когда возбуждение скрутиться узлом внизу живота, когда мышцы начнут подрагивать от предвкушения разрядки. Он кончил на очередном толчке, так сильно насадив на себя Ханагаки, как будто пытался протолкнуться в него вместе с поджавшимися яйцами. Такемичи кончил с ним одновременно, захлебнувшись стоном и только сдавленно что-то пропищав, распластавшись на Коко. Взмокший от испарины лоб уткнулся ему в плечо, пока Мичи пытался по новой научиться дышать.       — Наконец… — прошептал Такемичи, прижавшись губами к полосатому виску Коконоя, к месту, где был выкрашен символ Бонтент.       — А? Прости, но я нихуя не расслышал. Мичи-чан, что ты сказал? — откашлявшись от хрипоты, отозвался Коконой, двинув бедрами, чтобы выскользнуть из Ханагаки. Было немного неловко, его скулы даже успели чуть-чуть порозоветь. Он привык быть другим для своего любовника, и испытывал неловкость за то, что немного переборщил.       — Ничего. Рад, что головная боль у тебя наконец-то прошла. Поможешь прибраться?..       — Конечно, посиди пока, — заправляя брюки и пересаживая Такемичи в кресло, Коконой потянулся за салфетками и опустился на колени между его разведенных ног. Затем, замерев, поцеловал коленку и внутреннюю сторону бедра. — Ты такой чудесный, Такемичи, удивительный.       Такемичи не удержался от того, чтобы повторить недавно почти озвученную мысль, но уже исключительно про себя, не вслух: наконец-то у Коконоя Хаджиме не было в момент оргазма такого печального лица, будто он сожалеет обо всем, между ними случавшимся. Будто предает кого-то. Такемичи, видимо, правда чудесный, раз умудрялся любить каждого из них, со всеми их демонами.       Раз он умудрялся этих самых демонов побеждать.