Как ты их спасёшь?

      В голубых глазах Харучиё в любой ситуации отсутствовало всякое выражения. Без интереса он смотрел на Риндо, когда между ними опять вспыхивал спор, на Рана, когда тот прерывал перепалку наведенным пистолетом. Поочередно на каждого, так как старший Хайтани любил придерживаться нейтралитета в таких ссорах. Санзу безмятежно стоял за спиной Коконоя, заполнявшего очередные бумаги для их лидера. Ему все равно, будь то указание на убийство или подсчеты расходов на новый месяц.       Только при появлении Манджиро лед в глазах Санзу трескался. На своего хозяина верный пес смотрел с безоговорочной одержимостью. Люди не умели быть такими преданными, но у Санзу чудом получалось. В нем и впрямь было очень много звериного: оказываясь вплотную к Майки, он вел в воздухе носом, точно принюхивался. Отворачиваясь в сторону, Санзу бегло облизывал сухие губы, слизывая с них ему одному известный вкус запаха Сано. Может быть, на самом деле он был оборотнем. Может быть, просто ёбнулся окончательно от сожранной за двадцать с лишним лет наркоты. Если глава Бонтен никогда не улыбался, то Санзу улыбался только рядом с ним.       И лучше бы он следовал примеру Майки. Есть такая порода людей, улыбки которых не сулили ничего хорошего ни им, ни кому бы то ни было.       Поэтому Такемичи радовался: кривившиеся сейчас губы Харучиё совершенно точно улыбкой не назовешь. Вообще никакое слово не подходило к этой гримасе удовольствия, искажавшей лицо проглотившего экстази якудза. Мичи стоял перед ним на коленях, послушно высунув язык, влажно блестящий от слюны. Санзу схватил его за кончик, впиваясь в плоть ногтем, мешая выскользнуть из хватки.       — Сильнее. Не откушу же, — и Такемичи подчинился, высовывая язык дальше, позволяя вязкой слюне упасть на подбородок, скатиться по нему, чтобы крупной каплей упасть на обтянутое брючной тканью колено. — Умничка.       Он положил в рот половинку таблетки с разломившимся, ставшим нечетким рисунком. Кажется, на этой партии дилер решил изобразить голову трансформера. Сложилась интернациональная традиция рисовать на дозах экстази всякую ерунду, чтобы повеселить молодёжь, основных потребителей веселящего дерьма. В ночном баре, в темном углу под неоновым светом, это могло смотреться эффектно. Но Санзу и Ханагаки не в клубе, им все равно на цветастую наружность. Им важна спрятанная в химической формуле эйфория. Одну целую таблетку и вторую часть от этой Санзу проглотил сам десятью минутами ранее. Такемичи ненавидел быть обдолбанным, однако, с Харучиё по-другому нельзя. Тот берегся от реальности, от её посягательства на его мир, расплывающийся в кислотных тонах.       Если бы, думал Такемичи, жизнь существовала бы по законам компьютерных игр, то Санзу был бы последним уровнем перед финальным боссом. Подобрать ключ к нему сложнее всего: он не как Коконой, которому всего-то нужно отпущение прошлых грехов. Не как братья Хайтани, которые устали дополнять друг друга и которым требовалась разрядка. Он ни разу не похож на Какучо, потерявшего самого близкого человека, родственную душу. Такемичи не очень-то уверен, есть ли у Харучиё душа вообще… Если есть, способна ли еще она на что-то? Представлялся невнятный сгусток, изъеденный ломками и сомнениями.       Такемичи подумал, что и сам-то не далеко ушел.       Он закрыл рот, проглатывая подарок Санзу, и усмехнулся. Качнув отросшими волосами, беспорядочно торчавшими во все стороны, Такемичи прижался сначала к острому колену, затем к внутренней стороне бедра, подтягиваясь выше. Потёрся о грубую джинсу, ничего не предпринимая, одна рука висела в воздухе, вторая — обхватывала Санзу за ногу, пальцы лениво потирали щиколотку. Харучиё запрокинул голову, словно найдя в потолке что-то любопытное, и беззвучно рассмеялся, только раскрыл рот и пару раз вздрогнул. Какой бы мираж не возник над ними, успев повеселить Хару, он пропал.       Санзу расстегнул ремень, вынимая его из петель полностью, затем наскоро сомкнул его в петлю, дёрнув за волосы Такемичи, ожидавшего своего эффекта от таблеток. Тот поднял голову, и шею обхватила полоса плотной кожи. Санзу дёрнул за оставшийся в руке длинный конец импровизированного поводка.       — Ты такой хороший пёсик, да? Наш чертовски хороший мальчик.       — Но ведь пёс — ты, Хару, — хрипло протянул Такемичи, моргнув. Он опёрся ладонями о ноги Санзу, приподнимаясь, утыкаясь нос к носу, и хихикнул. По телу разлился знакомый неприятный жар. Рубашка стала липнуть, натирать кожу.       — О, тогда ты у нас хорошенькая сучка, раз подставляешься мне. Так, Мичи-чан? Успел сегодня всех обслужить? — Такемичи покачал головой. Голубые глаза напротив блеснули. Такие же стеклянные, как и раньше, но теперь подсвеченные красно-оранжевыми бликами лампочек. В комнате Санзу всегда был самый дерьмовый тусклый свет, отражавшийся на радужке всполохами. Как зарево пожара.       — Я только твой. Не в смысле только сегодня, ты знаешь. Я всегда целиком твой, — это то, что было необходимо Санзу, прописанное доктором лекарство. Сам он целиком принадлежал Манджиро Сано, до последней капли крови, и всё естество требовало назвать собственностью кого-то другого. Если ты ручная псина на коротком поводке, то тебе нужна точно такая же. Но поменьше. И на поводке, разумеется, покороче. — Позволишь?       — Что именно? — вдруг растерянно уточнил Харучиё, по-прежнему натягивая ремень, украшавший бороздами шею Такемичи.       — Остаться с тобой. Отдать Санзу Харучиё все права на обладание, как думаешь? Ты хотел бы этого?       Такемичи говорил, сжимая края чужих джинсов, с нажимом приспуская те. Стоящий член оттягивал нижнее белье, на серой ткани боксеров размазалось пятно натёкшей смазки. Едва Такемичи подцепил резинку и дёрнул, как горячая головка благодарно упёрлась ему в щёку. Лицо вспыхнуло румянцем, но не от смущения. Духоту вокруг можно было пощупать. Все тело превращалось в оголённый нерв, все чувства обострились до чего-то… Жарко. Близость возбужденного мужского тела путала мысли, терпкий мускусный запах щекотал нос и оседал на корне языка привкусом. Такемичи с предвкушением укусил губу. Обычно он сдержаннее. Он правда любил каждого из парней в равной степени. Не могло для них существовать никакого рейтинга. Но Хару не нравились чувства, они заставляли вспоминать о разбитом сердце, о безответности, в которой он жил и продолжит жить (потому что если у Санзу нет души, то у Манджиро нет сердца). Ханагаки не был его «любовником». Партнером, да, так будет вернее.       И все же секс у них получался отличным, по крайней мере, пока Санзу не терял над собой контроль. Как сейчас, когда ремень уже слишком сильно стиснул глотку, мешая дышать, и Такемичи затравленно заскулил, пытаясь привлечь к своей проблеме внимание. Он предпочитал задыхаться хотя бы от члена в глотке, в такие моменты не казалось, что тебя вправду хотели убить. Санзу, которому не привыкать к смертям, выругался, ослабляя петлю на шее Такемичи до того, чтобы между полоской и шеей без усилий помещались два пальца. Ханагаки благодарно фыркнул, наконец обхватывая губами член. Только головку, продвинуться немножко дальше, чтобы вернуться обратно. Язык мажущим широким движением лизнул ствол, затем очертил каждую выступавшую венку. Опустившись к яйцам, Такемичи принялся вылизывать основание, пару раз прикусив тонкие косточки, выступавшие у бёдер. Хару, его Хару, невероятно худой. Гончая, не иначе.       И член, надо признаться, такой же огромный, поэтому Такемичи так старательно облизывал его, погружая в рот постепенно, давая себе привыкнуть. А привыкать приходилось заново, каждый гребанный раз. Член протолкнулся в глотку, Такемичи втянул воздух носом. Дышать получалось с усилием, уголок губы треснул и саднил, но даже эта боль обострялась, ощущалась в десять раз сильнее обычного. Ему было жарко, по телу стекали капли пота, щекотали, застревая во впадинках ключиц и пупка. Рубашка впитывала в себя пот, и после их свидания её следовало немедленно отправить в стирку.       Санзу простонал, пошло и выразительно, задавая резкий ритм. Ему нравились отсосы Такемичи из-за его податливости, парень позволял размашисто трахать себя в рот, послушно подаваясь на встречу, ластясь к сжавшейся на затылке ладони.       — Тебе нравиться быть объёбанным? — Такемичи не узнал бы голос Санзу, если бы не слышал его таким раньше. Только в постели. Низкий, охрипший и властный. У Харучиё бесконечные таланты лидера. Подчинение Майки было уступкой, исключением, подтверждающей правило.       — Мне нравится с тобой, — выпустив изо рта член, Такемичи выдохнул, прикрывая порозовевшие губы, испещренные крошечными трещинками. Что именно «нравится» он не стал договаривать: быть, нежиться, проводить время, говорить, трахаться… Ему нравилось со всеми, с каждым, но только после Харучиё он чувствовал себя грязным и неправильным. Потому что ему не требовалась помощь. Он не хотел. Меньше любопытных друзей ему нужны психиатры. Такемичи продолжил минет, уже не прерываясь на ответы.       Раз. Такемичи втянул воздух носом, поморщился, но позволил горячей сперме ударить прямо в глотку, сглатывая ее поскорее. Пока он не успел подавиться, уродливо выпустив ту из ноздрей и уголка рта. Такемичи проглотил все, но не опавший, твердый и возбужденный, ставший горьким на вкус член по-прежнему грелся у него во рту.       Два. Его опрокинули на спину, задрав рубашку к горлу. Длинный конец ремня шлепнулся о пол и давление на шею ослабло окончательно. Безразлично оторвалась пуговица или две, но Такемичи смирился. После секса с Санзу часть одежды так или иначе не жилец. Санзу потянулся за спину, к заправленному за пояс пистолету. Может быть, без магазина, может — заряженному и спущенному с предохранителя. Или с одной единственной пулей, которую Харучиё специально выпустит мимо головы Ханагаки, прямо в лакированный дорогущий пол. Чтобы испугать. Чтобы заставить бояться себя так, как никого и никогда, пометить этим ужасом. В этом Хару был хитёр и, по-своему, интересен. Любовь, заботу и понимание в жизни Бонтеновского мальчика было в избытке, это ему предлагали все. А вот злодея в этой романтической истории не хватало. Как там, возлюби врага своего? Харучиё чертовски хотелось этим самым возлюбленным до белого каления врагом быть. Все остальные места заняли. Майки — отрешенный дракон, стерегущий сокровище разрушенных надежд. Какучё — несчастный рыцарь. Хайтани — ебучие Труляля и Траляля, увязавшиеся за попавшей в их адскую Страну Чудес Алисой. Коконой — то ли Чеширский Кот, то ли тануки, ехидный и безобидный оборотень, слишком праведный, чтобы стать тем же кицунэ… о.       Санзу вдохнул вместе с Такемичи на счет три, осознав, что напрочь забыл о необходимости дыхания для человеческого организма. Книжные персонажи, герои детский сказок и мифов проносились в его голове… Ханагаки, широко распахнув глаза, лежал под ним и смотрел с таким восхищением, словно забрался в разгоряченную изнутри черепную коробку. Словно тоже видел эти сравнения. Тогда Санзу должен был быть для него кем-то вроде Бармаглота.       Потому что чёрная широта его глаз гипнотизировала готовностью проглотить целиком.       Четыре. Дуло пистолета упёрлось в солнечное сплетение, пробуя на прочность тонкую кожу, на которой под давлением сложилась небольшая ямка. Санзу наклонился и лизнул яремную впадинку между ключицами, языком обведя торчавшие напряженные сухожилия шеи. Брюки Ханагаки были расстегнуты, одной рукой Харучиё стянул их вместе с бельём. Такемичи дёрнулся, помогая, привстал, наступил на одну штанину ступнёй. Брюки быстро оказались спущенными к щиколоткам.       Пять. На пятый шумный выдох Санзу развел в стороны мягкие бедра, с обжигающим нутро чувством смотря на чужие отметины. Отпечатки мужских рук, крепких и жадных. Следы от зубов, по которым можно было снимать стоматологические карты. Засосы, синяки, царапины, стертые в ссадины коленки. Казалось, что при должной внимательности получилось бы разглядеть даже шлепки от звонких пощечин, которыми украшали ягодицы за последнюю неделю. Ханагаки был подготовлен заранее, предусмотрительно. У Харучиё по венам текла вскипяченная ртуть.       Он был возбужден ровно также, как и до оргазма. Белая вспышка перед глазами, сладкая дрожь по телу и застывший в горле стон удовлетворения — это было одной секундой, оставшейся слишком далеко в прошлом. Если бы Такемичи не очистился, не смазал и разработал себя заранее, то он бы, наскоро раскатав презерватив, все равно вставил бы ему прямо, по самые яйца. И пусть больно было бы обоим, пусть боль в порванной заднице еще на пару дней освободила бы Такемичи от чужого внимания, сделала бы его собственностью на это время. Похуй на надрывы на собственном члене. Пусть хоть стирается до мяса. Санзу даже не был уверен, почувствовал бы в таком случае боль?       Шесть. Пистолет протолкнулся через сопротивление кольца мышц. Толчок один за другим. Жесткие, ритмичные. Ритм бешенный, как сам бешенный пес, сорвавшийся с цепи, требовавший раствориться в нём без остатка. И Такемичи подчинялся этому разрушительному желанию, от него требовали оставаться здесь целиком и одновременно не быть здесь. Быть настоящим, подчиняться, покорно подстраивать тело под боль, удовлетворить это животное требование самца всадить, покрыть собой, пометить. Быть пустым. Сосудом для боли, которой становилось тесно уживаться в Харучиё.       Поэтому Такемичи позволял опаивать себя. Он ел с рук Санзу неизвестные таблетки, понимая, что это эйфоретики, спиды и что угодно еще, он все равно пил и ел, целуя протянутые ладони. В одном, самом худшем, и пока что единственном, случае, подарком оказалась марка ЛСД. Ханагаки надолго заполнил, каково это, валяться в лютом «бэд трипе», пока тебя размашисто трахают, прикусывая загривок, перекинув через подлокотник дивана. Вокруг вертелись призраки мертвых товарищей, брошенной семьи, друзей, все сливалось в кроваво-багряное марево. И в реальности держал только длинный толстый член, на который Такемичи, поддаваясь бёдрами, насаживался.       Семь. Санзу провернул пистолет внутри него, вдавил в тело сильнее, и дуло упёрлось в простату. Такемичи то ли взвыл, то ли взвизгнул, захлебнувшись избытком слюны, дернулся вверх, поджимая на ступнях пальцы. Санзу сжал плечо, оставляя партнера в зафиксированном положении, он продолжил вколачиваться под новым углом. Нагревшийся внутри металл все равно воспринимался чужеродным, неправильным, сколько бы мышцы не стискивали его, он не поддавался, не переставал буквально их обжигать. То, как он таранил чувствительную точку, и трезвого Ханагаки свело бы с ума, но обостренные наркотиками ощущения зашкаливали сверх обычного удовольствия. Это было восхитительно. Это было до отключки хорошо, глаза Такемичи закатились вверх, он изогнулся дугой и развел ноги шире, еще, и Санзу подхватил одну под колено, закидывая на своё плечо. Голенью Мичи почувствовал окаменевшие мышцы, такую же непокорную сталь, какой наслаждался внутри.       Восемь. Харучиё прикусил твердый сосок, сжал его между зубов, оттягивая. Челюсти стиснулись сильнее. Такемичи стонал в голос уже без пауз, те возникали, вопреки логике, только тогда, когда становилось особенно, невыносимо особенно хорошо. Член, стоявший колом, к которому ни разу не притронулись и не давали притронуться самому, истекал вязкой полупрозрачной смазкой. Он был мокрее некоторых девчонок во время секса. Санзу вытащил пистолет рывком и стукнул им по самой головке. Член качнулся, смазка капнула на впалый живот. Санзу коснулся тем же способом дырочки уретры и провел вниз, приподнял тяжелые подтянувшиеся яички.       Он улыбался. Лихо, неправильно, нездорово. Он смеялся больным насквозь смехом человека, который ни за что на свете не согласился бы быть счастливым.       Девять. Когда Ханагаки почувствовал наконец-то член Хару в себе, то был уже слишком обдолбан. Вообще всем. Он дрожал, вскрикивал, скрестив ноги на пояснице втрахивающего его в паркет Санзу. Спину стирало по гладкое покрытие, Мичи протаскивало то вперед, то назад на сантиметра три-четыре. Он поскуливал сквозь стиснутые зубы и охотно подвиливал. Выходя до головки, Санзу врывался обратно, шлёпая яйцами о шикарную задницу, самую лучшую из всех, принимавших его.       Потому что Такемичи отдавался целиком, и, удивительно, не ломался. В этом была его главная особенность, то, почему он был таким ценным. Даже для такого человека, как Санзу Харучиё. Даже для демона с голосом весны в имени и розовыми, как сакура, волосами. Такемичи не был поклонником ханами, но если бы праздник предполагал любование Хару, а не парящими в воздухе опадавшими лепестками… тогда бы он согласился. Он согласен и сейчас лежать под ним и любоваться прилипшими ко лбу волоскам, прядками, колыхающимся при каждом толчке.       — Одновременно. Давай, сучка. Ты можешь без рук, иначе я перережу тебе горло.       — Ох, какой же ты красивый, Хару…       Кончая, Такемчи чуть ли не складывается пополам. Он прижался к потному, липкому, родному и любимому до одурения телу Харучиё, передавая себя целиком в его власть и волю, снова. Он не удержал в себе нежность, с которой поцеловал плечо, пока из крупно дрожавшего тела продолжала вытекать сперма. Он не чувствовал себя использованным.       Точнее нет, конечно, он таковым был, но… голубые глаза Харучиё не оттаяли. Но лицо расслабилось. Это важнее. Для Санзу важнее всего перестать смеяться по приказам Майки, хотя бы немножко понять себя. Представиться собой.       Даже если его «настоящее Я» — безнадёжный психопат, садист, единение с которым существовало на опасной грани с насилием. Хотя… Даже если так. Такемичи предан такому Санзу от начала и до конца.