Как ты их спасёшь?

      — Мичи, ты такой забавный иногда. И милый, — Какучо погладил Такемичи по щеке. Тот зажмурился и начал ластиться, но друг детства подцепил его подбородок и заставил посмотреть на себя. — И всегда стараешься не смотреть в глаза, когда смущаешься.       — Ничего подобного. Я вообще смущаться не умею, особенно от твоих комплиментов, — Такемичи был в явно приподнятом настроении, как бы Какучо не мешал готовке, тот не терял возможности прижаться к нему поближе.       — И правда. А раньше смущался постоянно, — выражение лица Хитто сменилось на задумчивое, по нему как будто пробежала тень. — Но ты так умело его отыгрываешь перед другими, что я забываю, каким ты стал. А старый Такемичи еще на связи?       Каку-чан не стал бы упрекать Такемичи никогда в жизни. Но что-то неприятное читалось между строк сказанного им замечания. Как будто его выставляли каким-то лжецом и манипулятором. Ханагаки мотнул головой, показав язык и увернувшись от прикосновения. Должно было получиться шутливо, но не вышло. Меж бровей пролегла складка, молчание стало напряженным.       На столешнице оставались недорезанные бутерброды, ждавшие внимания. Что ж, повод заняться ими хотя бы в том, что они не задевали больные места. Какучо затронул слишком скользкую тему. Такемичи не контролировал менявшееся поведение. Почему он подстраивался под других, будто подстраивая свой характер? И отчего это вошло в привычку? Наверное, манипулятором или притворщиком его все-таки можно назвать. Но подыгрывал он исключительно ради окружавших Такемичи близких людей. Не себе же на пользу. Значит, ничего плохого.       Зачем Какучо вообще понадобилось делать акцент на этом?       Сыр, колбаса, свежие огурцы. Набор школьников, максимум, студентов-первогодок. Странно смотреть, как приготовлением простейшего перекуса заняты двое зрелых мужчин. На Хитто к тому же классическая рубашка с закатанным, для приличия, рукавами. Смотрелось комично, но по-домашнему. Они всегда были такими наедине, чересчур уютными. Такемичи орудовал наточенным ножом, сооружая не самый полезный ужин под выбранный на вечер фильм. Комедийная супергероика. Они как будто совсем не выросли за столько лет.       С Какучо Хитто знакомство выходило самым длительным, несмотря на значительный перерыв. Они дружили с детства, в котором бойкий Ханагаки старался защищать товарища от нападок старших ребят. Получалось паршиво, приходилось тратить часы на замазывание синяков и ссадин, и Каку-чан охотно помогал своему горе-рыцарю. Он сам редко встревал в драки, если только Такемичи грозило что-нибудь серьезное… Такемичи проигрывал абсолютное большинство схваток, в которые ввязывался. Проебался он в другом, не оказался рядом с другом в единственный нужный момент. Когда Какучо вместе с родителями попал в аварию, Ханагаки не успел навестить его в больнице. Не успел ничего сказать до того, как мальчика увезла служба опеки, приписав статус «сирота». Такемичи знатно тупил на протяжении всей жизни.       В результате несчастного случая и мать, и отец Хитто погибли, и на этом нить их близкой дружбы с Ханагаки оборвалась. Какучо остался один. Приютские воспитатели деликатно намекнули, что пристроить достаточно взрослого мальчика с увечьем на лице в приемную семью задача из сложных, и он смирился. Ему и не хотелось искать новых родителей. Вместо них Какучо нашел Изану, сделав из него своего короля.        Мичи никогда до конца не понимал природу их взаимоотношений. У них было нечто вроде братских уз, но с элементами подчинения-доминирования, какая-то извращенная вариация семейных ценностей. Ханагаки всегда требовалось объяснение попроще.       Меж тем, Какучо снова потерял близкого, единственного. Получалось, потерял семью дважды. Тут не до упрощения. Ему правда, быть может, неприятно, что Такемичи по-разному показывал свой характер? После прямолинейной жесткости Изаны.       Такемичи мурлыкнул себе под нос, стараясь выглядеть беззаботным, совсем не загнавшимся в мыслях, и развернулся к разливавшему по кружкам чай Какучо с подносом. Аккуратно расставленные тарелки бряцнули. Застывший с электрическим чайником в руке Каку-чан смотрелся милым до ужаса, но вот взгляд, которым он окинул Такемичи… Тот вздохнул.       — Ты знаешь, что я дорожу тобой, и другими. И я остаюсь прежним Такемичи, все тем же растяпой, могу для убедительности простыню-плащ надеть, — Мичи неуверенно улыбнулся, смотря в лицо Какучо в надежде угадать его эмоции. — Лжец из меня паршивый, так что, будь добр, доверься. И пойдем смотреть кинцо.       — Прости, что высказался грубовато. Это была глупая шутка, к тому же, я немного растерян был… Я спрошу, не против? Мичи, ты что, — Какучо замялся, Такемичи постукивал пальцами по подносу, — проверяешь, не умер ли я во сне?       — Что? — было видно, что Ханагаки занервничал. — Что за бред? Разумеется, ничем подобным я не занимаюсь, ночью я, как нормальный человек, сплю, Каку-чан.       — Я сегодня дремал, не мог сразу уснуть. И ты вдруг подставил мне ко рту ладонь. Ты проверял дыхание?       Смешно, но оба знали, что Какучо думал о смерти, даже нарезая с Такемичи кривые бутерброды в их совместной квартире. Он опасался, что это случится внезапно, как будто судьба ждала подходящий поворот, чтобы возвратить ему попавшие в тело Изаны пули. У Такемичи были другие, свои тревоги, связанные с этим. Так вышло, что Какучо Хитто можно назвать его первой искренней влюбленностью.       Мичи не видел, как Ран закрыл ему и Изане Курокаве глаза, но это было частой темой шуток между ними. То братья Хайтани, то сам Какучо вспоминали промашку, в результате которой Хитто успели оплакать живым, да еще и произнести траурную речь. Мол, как же Ран восхищался товарищами и все в таком духе. Благо, даже удивительно при таком рвении, что обошлось без похорон. Риндо обычно, стоило теме снова подняться, заливался хохотом где-то в стороне, показательно смахивая якобы навернувшиеся на глаза слезы. Чаще всего, он подкалывал старшего брата. Иногда шутил и сам Какучо.       В конфликте с Поднебесьем Такемичи вспомнил, что с ним он впервые почувствовал, каково это — защищать дорогого тебе человека. Потому уже появилась Хината Тачибана, спустя много лет, вечность для ребенка: он и забыть успел, как многое значила дружба с Какучо. Во что рисковала эта «дружба» перерасти, если бы вылилась в подростковые годы, не случись всех этих катастроф. Едва попробовав достучаться до Какучо заново, пробиться через возведенную им вокруг себя стену, Такемичи потерпел поражение. Вход туда был только для Курокавы.       А потом Такемичи сообщили, что Какучо мертв. Он бросился в погоню за Кисаки, решив, что людей оставалось достаточно, чтобы оказать неотложную помощь. Нет. Тетта Кисаки оказался сбит грузовиком, Какучо Хитто лежал с распахнутыми глазами. Со стеклянным, расфокусированным взглядом, направленным в темное небо. Позже выяснилось, что без сознания.       Какучо напоминал Такемичи о том, что он сам создал, выбрал такое будущее. Он перестал прыгать во времени, решив, что изменить реальность значимым образом можно только оставшись в ней. Майки распустил Токийскую Свастику и основал Бонтен. В него пришли ужасные люди, но лучшие для ведения дел мощнейшей группировки, когда-либо существовавшей в Токио. Майки оставил при себе Такемичи. Он был нужен ему. После смерти сестры, после осознания того, что Шин почему-то скрывал от него Курокаву… После того, как Майки, почти сломанный, начал потихоньку красть личность Изаны, Такемичи стал единственной опорой, благодаря которой сохранилось немного рассудка.       Какучо выжил и тоже пошел следом за ними. За Манджиро и Такемичи, наверное, в одинаковой степени. Здесь можно было посоревноваться только с собачьей преданностью Санзу Харучиё в силе нездоровых привязанностей. Но Такемичи устраивало. Он отпустил Хинату Тачибану, выбрав всех их, создав собственный новый мир. Повзрослев второй раз, но уже по-настоящему.       — Такемичи. Эй, ну, сюда, — Какучо отставил горячий чайник и обнял Ханагаки, аккуратно, чтобы бутерброды не посыпались на пол. Руки у того все-таки дрогнули, но обошлось без потерь. — Успокойся, я просто сказал. Это не укор. Ты умничка, я понимаю, ты волнуешься.       — Ты говорил Рану, что иногда тебе кажется, что ты на самом деле умер там.       — А? Когда?       — Год назад примерно, около того, — Такемичи понимал, как это звучало. Он, во-первых, подслушивал чужие разговоры, во-вторых, услышав пару фраз, не мог выбросить их из головы уже несколько месяцев. Походил он, честно сказать, на свихнувшегося сталкера.       — Тц. Под его запасами виски и не такое взболтнешь. Ханагаки, иногда любому человеку бывает грустно, правильно? — Мичи кивнул. Ему бы не знать. — И когда тебе грустно, а ты при этом не контролируешь, какой по счету стакан опрокидываешь, хочется начать говорить всякое.       — Я никогда не напивался. Так что не знаю, — Какучо недоверчиво прищурился, но промолчал. Хотя не верилось, что любой проводивший часть свободного времени с Санзу, каким-то образом избежал знакомства с состоянием опьянения. К тому же, кто-то такой ведомый… а Харучиё предлагал таблетки каждому, с кем коротал вечера. Это у него как «тренинг», способ снять обоюдные блоки и расслабиться. Неужто с Такемичи у них все как-то иначе?       — Тогда скажу так, чтобы тебе точно было понятно, — Какучо наклонился, прижавшись к теплым губам Такемичи. Сколько бы раз это не повторялось, Мичи все равно краснел от того, каким желанным был для него друг детства. В этом было нечто более запретное, чем в отношениях с братьями. То, каким родным был этот выдох. Знакомым. Поцелуй короткий, но не быстрый, аккуратный и мягкий. — Рядом с тобой я точно чувствую себя живым.       — Ты прав, — Такемичи сглотнул и улыбнулся. — Так куда понятнее.       К ним не подходила шутка про те самые парочки, которые не досматривают фильмы, потому что слишком увлекаются друг другом. Какучо не позволил бы себе перебить рассуждающего с набитым ртом Ханагаки. Он болтал о крутости сюжетных поворотах, о глупости главного героя, о том, как уместно и красиво вписана в фильм романтическая линия. С последним Хитто бы не согласился, все клишировано и слащаво, ощущение, что авторы склеили сценарии классических «сёнена» и «сёдзе». Но с Такемичи фильм оставил положительные впечатления. За их совместные просмотры он не мог вспомнить ничего, что вызвало бы негатив… С ним он, получалось, отучался злиться.       Все началось с поцелуя в шею. Какучо не тактильный. Может быть, до аварии все было иначе. Отец часто брал его на руки, а мама любила понарошку щекотать и целовать в макушку… В детском доме быстро отвыкаешь от заботы и взрослых, и сверстников. Пытаясь выжить и закрепиться в жесткой иерархии детей, ты не думаешь о том, чтобы позаботиться о других. Ты находишь того самого, который заявляет: ты инструмент, исполняй команды и довольствуйся этим. Отдаться целиком одному, чтобы ощутить безопасность.       Такемичи не тянул на такую роль, он не стремился «перехватить поводок» и взять контроль. Он совсем не подходящий выбор для человека, склонного к одержимости кем-либо, и слава богу. Какучо Хитто и не одержим. Он влюблен. Влюблен по уши в маленького незадачливого героя.       К позднему вечеру Такемичи сонный, ленивый, но жадный до ласк. Ему нравится то, как Какучо опрокинул его на диван, укладывая на лопатки. Мичи откинул голову на маленькую подушку, погружаясь в ощущение скользящих по телу ладоней, которые он тут же накрыл своими. Пальцы переплелись на миг, и Какучо все же отпустил руки, сразу потянувшиеся к нему на шею. Такемичи перебирал отросшие лохматые волосы.       Задранная футболка была снята и отброшена на спинку, туда же Хитто закинул свою помятую рубашку. Он не понимал, как в постели можно было оставаться в одежде. Контакт обнаженных тел, соприкосновение самых чувствительных мест. Как отказаться от того, чтобы Такемичи буквально начинало потряхивать, когда он прижимался бедрами вплотную?       Ладно, наверное, Какучо все же тактильный. Тогда это желание трогать, хватать, сжимать, быть настолько близко, насколько вообще возможно — последствия тактильного голода, дошедшего до какого-то пиздеца.       Шея Такемичи зацелована. Он не боялся всевозможных следов, никогда не прятал засосы или оставленные кем-либо в порыве синяки. Но Какучо все равно не стремился их оставлять, разве что случайно. Ему незачем «метить». Он невесомо, почти щекоткой, гладил торс, напряженный живот, бедра, которыми подавались вверх, навстречу. Пальцы обводят единственную татуировку на теле Мичи, символ Бонтен, выбитый на нежной коже между ключиц. Место неприятное, Такемичи нетерпим к боли, но выбрал его сам. Наверное, только Какучо обращал на него внимание до сих пор, эти черные линии смотрелись чужеродно, неправильно… Но не ему решать.       Просто Такемичи достаточно, на его взгляд, отметин.       — Ты слишком худой.       — Вы все это говорите. Просто не торчу в спортзале, как некоторые, — с придыханием ответил Такемичи. Он знал, на самом деле тело у него в отличной форме, раз они хотят его. Его хотел Какучо. Он сейчас только с ним одним.       Спускаясь с дивана почти наполовину, Хитто устроился между ног, целуя напряженные бедра. Сочившийся смазкой член стоял колом. Удивительно, он ничего особенного не сделал, чтобы так завести Такемичи. Его горячий рот без предупреждений накрыл чувствительную головку, голова тут же двинулась вперед, Какучо повело от жалобного стона, которым его Мичи захлебнулся. Расслабленное горло легко приняло в себя плоть, набрать нужный ритм легко. Помощь рук не требовалась — в том, чтобы доставлять удовольствие одними губами и языком он наловчился. Твердый член по ощущениям был горячим, хотелось сконцентрироваться на каждом из них. Каждая выступавшая венка, стекавшая густыми каплями в глотку смазка, дрожь, пробегавшая по телу, стоило только втянуть побольше воздуха через нос. Слегка втянув щеки, Какучо сглотнул, и продолжил движение. Раскрасневшийся Такемичи завел руки за голову, вцепился ногтями в спинку дивана, он никогда не клал ладонь на затылок, как делают парни обычно во время минета. Не ему направлять, само собой… Какучо точно знал, что от Ханагаки не добиться признаний, как ему будет приятнее всего. Но разговоры в таких делах вещь бесполезная. Он уже получил все ответы сам, на опыте.       Такемичи нравилось, когда он сглатывал избыток слюны, от этого член во рту вздрагивал, напрягался. У него самого не получалось делать это вовремя, следы смазки вечно размазывались по подбородку Мичи, когда отсасывал он. Ему ахуеть как шел вид затраханного рта. Какучо делал все идеально. На секунду давал головке выйти из горла, упереться за щеку, умудряясь не зацепить зубами, поднимался и опускался не слишком быстро, давая Такемичи раствориться в удовольствии.       — Каку-чан, п-подожди… — Такемичи искусал нижнюю губу. Непонятно, как и зачем, ведь стоны он все равно не сдерживал, отучился. Открытый, откровенный. Он заводил партнера тем, как поскуливал, прогибаясь в пояснице, норовя уткнуть Какучо носом в пах. — Я сейчас… я…       Чтобы ответить, нужно было и впрямь подождать, остановиться. Поэтому Какучо, опять дав члену выскользнуть из горла в рот, надавил на головку и дырочку уретры, и, продолжая движения языком, заглотил снова. Ему не надо ускоряться, чтобы Такемичи кончил, достаточно повысить интенсивность ощущений. И этого правда хватило, Такемичи весь вытянулся струной, поджимая пальчики ног, до треска ткани хватаясь за подлокотник. Его сперма безвкусная, ничего неприятного, Какучо быстро сглотнул, слизнул остатки семени, и был тут же притянут для поцелуя.       Целовались они уже не так нежно, как в течение сегодняшнего вечера. Такемичи заводил привкус самого себя на чужих губах, иначе такое рвение не объяснить. Он первым толкнулся в чужой рот языком.       — Смазка… — оторвавшись, прошептал он, борясь со сбитым дыханием.       — В кармане брюк. Помню, — и Какучо не смог отказаться в удовольствии поцеловать разомлевшее от оргазма собственное солнышко снова. Наверное, даже сейчас он думал больше о комфорте другого, нежели о собственном. В конце концов, сколько раз под рукой не оказывалось ни лубриканта, ни презервативов, и Такемичи пару дней вынужденно хромал после незащищенного секса? Вырос, но так и не научился не травмировать себя лишний раз.       Какучо настолько нежен, что Такемичи не морщится, принимая то, как легко холодный от смазки палец протолкнулся в тело, готовое, расслабленное, ощущавшееся невесомым и слабым после вспышки удовольствия. Руки Хитто отличались от всех его любовников в большей степени, наверное, потому что никто из них не ввязывался в рукопашные бои так часто. Да и по телосложению он был явно крупнее. Пальцы его мозолистые, они толще, не сравнимы с изящными ладонями Коконоя или худыми и жилистыми Харучиё. Проникновение их пальцев в разгаре прелюдий Ханагаки мог и пропустить, особенно подготовившись сколько-нибудь заранее. Но Какучо он чувствовал сразу. Как мышцы сжимались вокруг него, постепенно расслабляясь, поддаваясь, и это была не медлительная подготовка ради поддразнивания, доведения Такемичи до очередного пика. Только комфорт. Головка крупного члена упиралась в него не раньше, чем Мичи мог свободно принять четыре прижатых между собой пальца, плавно двигавшихся из стороны в сторону, доставая до всех нужных нервных окончаний.       Такемичи постанывал, елозя на месте, ощущая, как добрая половина тюбика вливалась в него, как пальцы ловко размазывали гель глубже. Хлюпанье получалось громким, повышая градус неловкости для Ханагаки. К такому сложно привыкнуть. Противоестественный звук для мужского тела. Но после долгой разработки можно посомневаться, не создано ли оно как раз для подобного наслаждения.       — Ты такой нежный там, — прошептал Какучо на ухо, целуя мочку, обхватывая ее губами и оттягивая, — как и везде.       Такемичи удержался от шутки, что замечание лестное. С ними он бы не удивился, появись у него на заднице гребанные мозоли. Но не хотелось ничего опошлять сейчас. Он так заботлив, он осыпал поцелуями каждый доступный сантиметр Ханагаки. Тот больше не рыцарь-защитник, а самая настоящая принцесса, потому что секс с Какучо — это сцена из любовного романа для девчонок.       — Мичи. У тебя так дыхание сбилось. И стекает слюна, вот тут, — язык успел слизать ее с уголка рта быстрее, чем Такемичи что-либо сообразил. Ситуацию это не исправило: теперь лицо горело от следа влажного прикосновения Какучо.       Он входил не целиком, сначала головка и после следовала продолжительная пауза. Такемичи привыкал к размеру, начинал хныкать от нетерпения, но сдерживался, не вёл бедрами в попытках насадиться сильнее. О нет, ему так боялись навредить, что пугать любовника было недопустимо. Хитто сам решал, когда толкнуться до половины, чтобы снова застыть внутри. Твердая плоть заполняла его полностью. Такемичи тесно обхватывал его, игнорируя, какими красочными звуками сопровождалось трение внутри него. Чем глубже входил Какучо, тем больше излишков смазки стекало по бедрам и ягодицам. Простыни, которым суждено отправиться в стирку, впитывали в себя все. Надетый презерватив тоже был увлажнен.       Слой латекса не снижал чувствительности, через него Такемичи чувствовал горячий ствол, обжигавший заласканные, растраханные старательной рукой мышцы. Оказываясь насажанным на него до основания, ты не мог сделать ничего другого, кроме как приоткрыть в стоне рот и зажмуриться. Много. Не слишком, блять, просто достаточно много.       — Отпусти несчастный диван и держись за меня, — Какучо рассмеялся, и Такемичи схватился за крепкие плечи. Такие напряженные, казавшиеся каменными наощупь. Он весь чертова глыба. — Да, молодец. Умничка.       — Прекрати хвалить меня. Хотя бы в такой момент, — сквозь выбиваемые каждым толчком выдохи, проговорил Такемичи, стукая кулачком по лопатке. Для Хитто это слабее, чем укус комара.       — Тебя единственного волнует, живой ли я, что со мной. Это приятно и мило. Ты запрещаешь мне умиляться тебе?       — Я запрещаю смущать меня в постели! Да, отлично, у тебя это получается, но…       — Но от этого ты так тесно сжимаешься, нет? Разве это не приятно?       Такемичи и правда сжался на очередном толчке, прочувствовав весь рельеф распирающего его члена. Он терся о простату не переставая, от избыточной стимуляции удовольствие напоминало разряды тока. Он вздрагивал, прогибался, вплотную жавшись к нависавшему Какучо, все еще державшемуся за самоконтроль. Но Ханагаки достаточно пару раз повести бедрами, покачать ими, описывая полукруг, царапнуть плечи, и терпение лопалось. Наравне с заботой и любовью, Каку-чан прекрасно умел заниматься сексом. Такемичи раскрывался для него, цеплялся, покусывал плечо, в которое утыкался носом, как будто стараясь спрятаться. Как защита выдерживала резкие толчки, мощное движение вбивавших его в матрас бедер? Мичи выстанывал бессвязный набор звуков, среди которых угадывалось имя, ласковое детское прозвище. Он не думал, что после тяжелого дня и ахуенного минета будет способен еще на что-то… Но блять, похуй. Главное, способен был Какучо.       Если его срывало, то он мог выебать из него всю душу, к чему сейчас, по всей видимости, стремился. Такемичи откинул голову на подушку, прикрывая глаза, как будто кайфовал от того, как он проезжался по простыням спиной, беззащитный под рывками партнера. Какучо точно знал, что не навредит этим, и входил в азарт. Член внутри напряженно вздрагивал. Такимичи, сжимавшийся сильнее, теперь осознанно, чувствовал это так остро.       Зажатому между телами члену не требовалось прикосновение рук, Мичи кончил на животы обоим, вскрикнув сорвавшимся голосом, проваливаясь в бессмысленную пустоту, образовавшуюся в голове, теряясь в вспышках перед глазами. Господи. Его только что трахнули буквально до звездочек перед глазами.       Он не заметил, как кончил Какучо, замирая внутри на самом глубоком толчке, изливаясь в презерватив. Ленивое покачивание бедер — и он вышел, оставляя приоткрытый и влажный от лубриканта анус, ебаное чувство пустоты. Неприятное. Такемичи решил не озвучивать и этой мысли, боясь, что его сочтут нимфоманом, хотя речь не про сам секс. Дело было в близости. Именно в сексе Какучо, таким, как он, людям, намного проще показывать искренность. Хотя в последние месяцы у них очевидные успехи с проявлением эмоций.       Разводы спермы на них начали подсыхать, стягивая кожу. Несмотря на защиту, вытекавшая из ануса смазка ощущалась едва ли приятнее.       — В душ первым ты, — Такемичи потянулся, широко зевнув.       — Чтобы ты успел уснуть? Ленивая задница, давай, топай сначала ты. Я пока разложу диван… и перестелю его.       — Это задница сегодня на все сто процентов ленивой не была, — Такемичи хмыкнул и потерся щекой о плечо Какучо. — Как ты? Все правда хорошо, или снова прячешься от меня?       — Я не собираюсь умирать, Мичи. И Курокаву я давно отпустил, за столько лет… Наверное, — он потянулся к брюкам на спинке, проверяя наличие пачки сигарет в кармане, — я просто из тех людей, кому нужно жить ради кого-то одного. И у меня есть ты.       — Научу тебя жить ради себя, и станешь гораздо счастливее, — Такемичи чмокнул его в щеку, погладив по второй. У обоих выдались напряженные рабочие будни, поэтому и один, и другой кололись трёхдневной щетиной.       — Что ж. Удачи, Мичи, что еще могу сказать?       — Вот увидишь, — и глаза Такемичи сверкнули знакомой самоуверенностью, которой безбожно противостоять. И Какучо Хитто почти ему поверил… Но и жить им вполне достаточно для счастья. Просто доказывать это и спорить с Мичи совершенно бесполезно.       Но, может быть, после сегодняшнего вечера тот хотя бы прекратит проверять его дыхание, одержимый паническим страхом потери, а второй, безрезультатно стараясь быстро уснуть и притворяясь спящим, перестанет быть ему за это благодарным.