Все теперь без меня

- Миша, ты знаешь, я редко с тобой спорю. Согласившись выйти за тебя замуж, я понимала, что такого человека, как ты, придется во всем слушаться. - Это не так. Я никогда не лишал тебя выбора. - Хорошо, такой человек, как ты, всегда будет принадлежать своему делу и не потерпит ничего, что могло бы этому делу помешать. Я смирилась с тем, что редко тебя вижу, часто не знаю, жив ты или нет, привыкла к твоим друзьям и к тому, что ты работаешь даже дома… - Я катастрофа, а не муж, Соня, и это не изменится, пока я жив. Мне не следовало жениться, мне нечего было тебе предложить, кроме этого цыганского табора. Прости, я был влюблен как цуцик и плохо соображал. - Я не то хотела сказать. Я тебя поняла, когда ты добивался амнистии для этого белогвардейца в Совнаркоме, я поняла, когда ты взял его к себе на работу в штаб. Но я не понимаю, зачем тащить его к нам домой? На этот раз, Миша, тебе придется объясниться. Это ведь и мой дом. Софья взглянула на расстроенное лицо мужа и смягчила тон: - Если все дело в библиотеке, ты мог бы привозить ему книги по списку. - Не только в библиотеке. Любого другого своего товарища в такой ситуации я пригласил бы к себе домой, не сделать этого – значит подчеркнуть, что он не один из нас. Но это неправильно! Армия, Соня, это ведь не только служба – это общность, принадлежность, товарищество. Если бы не это, мало кто захотел бы служить: деньги ведь платят и на другой работе, где не нужно каждый день рисковать жизнью. Нельзя исключать человека из товарищества. Просто нельзя. - Ты же не можешь служить опорой каждой потерянной душе. - Не каждой. Тем, кто на расстоянии протянутой руки. Что-то всегда идет не так, но мы можем делать мир немножко лучше там, где стоим. Софья молчала. Она уже понимала, что уступит, но все еще сердилась. - Знаешь, - сказал ей муж, - с Буденным они поладили, Семен на факты биографии не смотрит, у него как-то по-другому голова устроена: полюбил – не полюбил. Меня вот полюбил – и за красных воевать пошел… С Климентом было сложнее. Так вот, я и говорю ему: ну, что у тебя разум возмущенный кипит? Когда тебя попустит? Когда ты убедишься, что ему достаточно больно? А «достаточно» – это насколько? Дошло… - Но я его боюсь! – жалобно воскликнула Софья. - Не так страшен Крымский черт, как его малюют Окна РОСТА, - улыбнулся Михаил. – Он вроде меня. Моим именем в Бухаре и Хиве детей пугают, и не зря. А в девятнадцатом в бою под Уфой коня моего убило, так я по нему плакал как дурак. Столько народу полегло, а я в соплях по коню… А когда под Самарой восстание началось из-за продразверстки - четыреста человек расстрелял. И как обо мне судить? Хороший я или плохой? Страшный или не страшный? - Я знаю, Миша, что у тебя есть и совесть, и жалость. А те четыреста человек – это были отнюдь не гимназистки седьмого класса, - вспомнила Софья популярную песенку*. - Вчерашние солдаты, вооруженные до зубов, у каждого на огороде «льюис» припрятан. И они не цветочки поливали – вырезали продотрядовцев, ЧОНовцев, местных комбедовцев и комсомольцев. Жгли, грабили. Что ты должен был с ними делать? Пальчиком погрозить? - Вот именно. Мы с ним не так уж сильно отличаемся друг от друга, и уж точно у нас больше общего, чем у него с Врангелем или у меня с Троцким. Михаил задумался и, помолчав, добавил: - Я стараюсь ничего не делать наполовину, Соня. Я умею карать без пощады, но если заключаю мир – я заключаю мир. И оставляю прошлое позади. - Но зачем открывать ему свой дом? Вы не друзья. - Пока еще нет. Для этого нужно время. - Но он же ненормальный. «Монитор» опубликовал интервью с Врангелем… - Похоже, фамилия Врангель – однокоренная слову «врать». Барон, как мальчишка, вдогонку запустил в соперника коровьей лепешкой. Не по-джентльменски... Нормальный он, только чудит иногда, вроде как юродствует. - Сумасшедшие бывают очень хитрыми, они умеют притворяться. Почему ты ему доверяешь? - Потому что он рыцарь. Такой не затаится, чтобы в спину ударить. Не тот тип. - Хорошо, приводи его, - сдалась Софья. – Ты предупредил маму? - Мама все равно не упомнит всех битых мною белогвардейцев и чем кто из них знаменит, - рассмеялся Михаил, - а как только она увидит это ходячее анатомическое пособие, она захочет его немедленно усыновить. *** Незадолго до назначенного времени Софья достала из ящика стола ухоженный вальтер. Как и жены Буденного, Ворошилова, Котовского, она прошла войну вместе с мужем, имела личное оружие, содержала его в идеальном порядке и умела незаметно носить под одеждой. Муж, как обычно, открыл дверь своим ключом. Софья вышла в прихожую – на пороге за плечом Михаила темнел силуэт рослого худощавого незнакомца в длинной шинели. - Познакомьтесь с моей женой. Софья Алексеевна Колтановская-Фрунзе. Здравствуй, Соня, это Роман Валерьянович Хлудов. К облегчению Софьи, гость не попытался поцеловать ей руку (чем грешили сослуживцы мужа из военспецов, не понимавшие, что подобная галантность может быть неуместной), - ограничился поклоном. Знаменитый генерал оказался седеющим брюнетом с нервным бледным лицом, на котором полоска усов выделялась, как театральный грим. «Симпатичный парень, - отметила Софья, - только какой-то замученный совсем. Точно на нем воду возили». - Очень приятно, - Софья с абстрактной светской улыбкой протянула руку для пожатия, с мыслью: «Ничуть не приятно, а куда денешься!» Узкая длиннопалая кисть гостя была ледяной. «Да он боится, - вдруг поняла Софья. – Напуган до смерти». В эту минуту в прихожую вышла свекровь с сонной Танюшкой на руках. - Это моя мама, Мавра Ефимовна, - представил ее Михаил. – Мам, это мой товарищ. Хлудов вздрогнул и поклонился снова. Пожилая женщина передала Танюшку отцу, подошла и подслеповато вгляделась в гостя. Тот терпеливо стоял перед ней – руки по швам, подчиняясь осмотру. - А семья-то у вас есть, Роман Валерьянович? – неожиданно спросила она. – Молоденький вы еще, наверно, ровесник Мишеньке, - родители живы? Наступила пауза. Софья ощутила, как напрягся муж, пытавшийся уловить какой-то смысл в лепете кудрявой Танюшки. - Нет. Я на фронте с четырнадцатого года, сразу после Николаевской военной академии, никогда не был женат. Отец умер, когда я был ребенком, мать – в восемнадцатом году в Петрограде. Тиф. Мавра Ефимовна выслушала этот рапорт и вдруг, поднявшись на цыпочки, обняла гостя за шею и поцеловала в лоб со словами: - Господи, сирота… Хлудов остолбенел. Софья ладила со свекровью, тем более что была слаба здоровьем и не любила заниматься хозяйством, а о домработнице и речь не шла – муж бы не понял. Помощь Мавры Ефимовны, дамы бодрой и энергичной для своих лет, была просто спасением. Но иногда простота пожилой женщины вызывала у невестки желание возвести глаза к небу. Как и на этот раз. Воспитание, естественно, не позволило. - Г,устный! – вдруг, картавя, заявила Танюшка и протянула Хлудову свою игрушку – потрепанного медведя с некомплектом глаз и ушей. – На! - Благодарю вас, Татьяна Михайловна, - отмер гость и, в третий раз поклонившись, вернул Танюшке ее сувенир со словами: - Пусть он лучше у вас живет, у меня ему будет одиноко. - Не плачь! – Танюшка фамильярно погрозила ему пальцем, после чего смущенный отец вручил ее Софье и шепотом велел укладывать спать. Молодая женщина, не зная, плакать или смеяться, ретировалась в детскую, а свекровь, невозмутимая как Александрийский столп, приняла на себя обязанности хозяйки дома. Когда четверть часа спустя Софья вышла в столовую (она же и гостиная, поскольку скромная квартира в четыре комнаты с кухней казалась главкому Украины и Крыма барством диким и забвением идеалов, куда уж там пять), - мужчины пили чай и беседовали, поминая Клаузевица и Мольтке, а Мавра Ефимовна уговаривала гостя взять еще кусок пирога - и, уговорив-таки, погладила по голове. Тот посмотрел дико, но не выразил протеста. - Вы очень худой, просто кожа да кости, - сетовала свекровь, - мой старший сын доктор, так он мне рассказывал: человек вот так худеет, худеет, а потом кашлять начинает. - Ну, Костя у нас любитель жути нагонять, если верить тому, что он говорит, то я уж лет пять как умер, - попытался сбить маму с рельсов Михаил, но мама не поддалась. Софья уткнулась в чашку, беззвучно помирая со смеху. С приездом свекрови из Пишпека молодая женщина впервые в жизни услышала, как ее грозный супруг тоном отчаяния произносит сакраментальное «Ну, маам!» - и слышала с тех пор регулярно. Это было невероятно трогательно и очень смешно. Софья подняла глаза и неожиданно для себя встретилась взглядом с гостем, который, оказывается, тоже смеялся – одними глазами, с неподвижным лицом. И улыбнулась в ответ. *** - А знаешь, я все это время не расставалась с пистолетом. - Ну, ты уж вообще… с ума сошла! – возмутился Михаил. - Ничего я не сошла. Это ты, как подросток или сумасшедший, играешь со смертью, словно не понимаешь опасности. В Самаре во взбунтовавшуюся бригаду Плясункова поехал один! В Туркестане один отправился разбираться с башибузуками Ахунджана! В Джанкое один говорил с Каретником*, позволил его бандюганам тебя окружить! Если бы он не был пьян как свинья, сообразил бы, что командующий фронтом у него в натуральных заложниках! - Но он был. Дорогая, я знаю, что делаю. Я не играю со смертью, просто стараюсь не применять силу, если можно обойтись. Софья пристыженно отвернулась. Конечно, дело было не в любви Михаила к опасным приключениям: он действительно их любил, как и должен любить сильный, храбрый, деятельный молодой мужчина, но никогда не был безответственным. Чего он не любил, так это бессмысленного кровопролития – и избегал всюду, где хватало его грозного незапятнанного имени. - Ладно, насчет Хлудова ты был прав. Он нормальный, и ему можно доверять. Вообще, приятный человек, прямо не ожидала. *Я гимназистка седьмого класса, пью самогонку заместо кваса. Ах, шарабан мой, американка, а я девчонка, я хулиганка! *Каретник - один из "маршалов" Махно