Все теперь без меня

Пошли мне, Господь, второго, Чтоб не был так одинок. Владимир Высоцкий Вскоре после прибытия миссии в Ангору туда приехал с фронта Кемаль. При вручении верительных грамот турецкий лидер показался Фрунзе непохожим на свои портреты. Мешки под глазами: Кемалю всего сорок лет, но он очень болен – почки. Пепельно-серый от усталости, из-под фески выбиваются пушистые седеющие волосы с легкой рыжиной. Турки, как и татары, часто бывают рыжими… Оставшись с советским послом тет-а-тет, Кемаль заговорил по-французски, без спроса перейдя на «ты»: - Мне очень мешает отсутствие адекватного обращения. Я не хочу называть тебя «ваше превосходительство, господин чрезвычайный и полномочный посол» или «господин маршал». Жаль, что теперь не принято обращение друг к другу европейских королей: «Государь, брат мой». Фрунзе спокойно взглянул на него: - Я не государь, но почту за честь быть твоим братом. - «Сир» - когда-то означало просто «благородный могущественный человек», не обязательно король или правитель. Давай говорить по-турецки – на моем родном языке допустимо обращаться на «ты» к уважаемому собеседнику. Мои союзники ведут двойную игру, мои соратники… как это по-русски? - кто в лес, кто по дрова, а некоторые из них еще и трусы, и я должен скрывать истинное положение дел, чтобы не получить нож в спину. Я был вынужден ограбить своих соотечественников, чтобы одеть, накормить и вооружить солдат, - иначе бы их ограбили враги, и отняли бы не половину имущества, а все, и в придачу свободу, а то и жизнь. Я не могу разбить короля Константина, потому что мои ресурсы ограничены, а Антанта, поставляющая ему оружие, - бездонная бочка! Национальное собрание вот-вот назовет меня за это предателем и лишит полномочий. Порой я и сам думаю, что всех подвел. Что повел за собой людей и обманул их ожидания, что погубил великое дело, за которое взялся, не рассчитав своих сил. Тогда я умираю от стыда и вины. Что ты скажешь на это, русский герой, мой великий собрат? Есть ли выход из этого тупика? - Я много дней добирался сюда верхом, останавливаясь в каждом селении, чтобы познакомиться и поговорить с людьми, - ответил Фрунзе. – Эти люди, бедные, необразованные, уважают себя и любят свою родину. Свою нищую, отсталую, многострадальную родину, над которой глумятся англичане и французы, как и над моей страной! Твои сограждане благословляют твое имя, они понимают, что ты не себе в карман положил реквизированное у них имущество, и готовы многим пожертвовать ради свободы. Они не думают, что ты их подвел. - Пока не думают… - вздохнул Кемаль и надолго умолк, глубоко уйдя в себя. Фрунзе не мешал ему. - Я догадываюсь, что тебя беспокоит больше всего, - сказал наконец Кемаль. – Ручаюсь честью солдата – секретные статьи договора с Францией не направлены против Москвы. Это просто способ заставить французов убраться из Киликии. Пожалуйста, верь мне! Как политик, я не отличаюсь от других, но никогда не нарушал слова, данного частным образом. - Принято, - улыбнулся Фрунзе. В какой-то момент Кемаль сделался ему симпатичен. Так часто бывало: готовясь к встрече с человеком, Фрунзе беспристрастно и хладнокровно анализировал сведения о нем, приходил к определенным выводам, мысленно выстраивал тактику - а при личном знакомстве отбрасывал заготовленный план, начинал сочувствовать, проникался симпатией. Буденный называл эту его особенность «чуйкой», сам же Фрунзе относил ее к категории «правильного» и «неправильного». Логика дипломатической игры диктовала наброситься и «дожать» оппонента, благо сейчас он был до предела вымотан и очень уязвим, но это было бы совершенно неправильно. «Вивисекция это, а не дипломатия. Я в вивисекторы не нанимался». - Скажи, это правда, что в юности ты провел много месяцев в камере смертников, ожидая казни? - Да, так и было. - Вот сторона жизни, которую я не знаю… и сторона, с которой я совсем не знаю себя, - задумчиво проговорил Кемаль. – Как бы я себя повел?.. Я достаточно храбр в бою, но ведь это другое? - Другое, - согласился Фрунзе. – Идти в цепи с винтовкой и ждать шагов в коридоре – это не одно и то же, во втором случае от тебя мало что зависит, кроме одного – сохранишь ли ты самообладание и достоинство. Это опыт, о котором я не сожалею и который мне очень пригодился впоследствии, но я не стал бы для лучшего самопознания желать кому-то его испытать. Это тяжело. - А что ты чувствовал тогда?.. Прости, что спрашиваю, - поспешно извинился Кемаль, - но если я проиграю сражение и попаду в плен, или меня свергнет меджлис и выдаст моим врагам, - со мной не станут церемониться. Я ведь турецкий башибузук, а не цивилизованный европеец, - добавил он с сарказмом. - Понимаю… Как ты верно заметил, я был тогда юношей, - юные умирают легко. Тяжелее всего была беспомощность, сознание того, что от меня ничего не зависит. Недавно я наблюдал за похожим на меня человеком в похожей ситуации… Ну, не совсем как я, но очень похож: тоже физически храбрый от природы, очень стойкий морально, человек действия. Фрунзе сделал паузу, тщательно подбирая слова. Его собеседник терпеливо ждал. - Ситуация была непростой для нас обоих. Он был уверен, что его расстреляют, как только я получу все интересующие меня сведения. А я, конечно, не собирался этого делать, но моих полномочий было недостаточно для единоличного решения его участи, - мне предстояло убедить других, и не было уверенности, что они меня послушают. В итоге мы с ним вообще не касались этого вопроса. - То есть он чувствовал себя покойником в увольнительной? - Примерно так. Наблюдая за ним, я как будто видел себя, только уже взрослого, и многое понял. Он вел себя безупречно - без-уп-реч-но! – с ноткой восхищения повторил Фрунзе, - окружающие искренне полагали, что он бесстрашен в буквальном смысле в силу какой-то патологии. То есть безумен. - А это было не так? - Нет. Меня его хладнокровие и невозмутимость не могли обмануть, поскольку я сам был так же хладнокровен и невозмутим. Скажи мне, Гази, что, по-твоему, делает нас людьми? Кемаль задумался. - Ответственность, долг, - сказал он, помолчав. - Свобода, Гази! Людьми нас делает свобода, без которой не может быть ни ответственности, ни долга, как нет этих понятий у детей. Свобода приговоренного – в том, чтобы сохранить достоинство перед лицом смерти. Ему это удалось в полной мере. Но я видел каждый раз, встречаясь с ним для очередной беседы, что он успевает мимолетно подумать: «Еще не сейчас. Может быть, даже не сегодня». Повторяю, это видел только я, и только потому, что мы похожи и я был там. И был момент, когда он меня неправильно понял – подумал, что время пришло. И… это был не страх, а - как и у меня, когда ночью я слышал приближающиеся шаги в коридоре: протест сильной души против разлуки со всем, что она любит. Несогласие с тем, что я больше уже ничего не успею, не смогу, не исправлю. В этот миг мне захотелось обнять его, как брата. - И как закончилась эта история? – спросил Кемаль, слушавший с огромным интересом. - Она не закончилась. Я был настойчив, и меня послушали. Теперь он успеет, сможет и исправит. - Как хорошо! Кемаль вдруг сдернул с головы феску, выпустив на волю непослушные пушистые волосы, видимо, вьющиеся, но из-за короткой офицерской стрижки похожие не на кудри, а на вихры. - У меня бывают дни, когда вода подступает к горлу. Сегодня – как раз один из таких дней. Как будто какой-то шайтан нашептывает: «Ты проиграл, признай это, пусти себе пулю в лоб!» Но ты напомнил мне, что я не уникален, как и мои проблемы. Другие люди бывали в худшем положении и выходили из него победителями. Не думаю, что был тебе сегодня полезен, но ты мне – да. – Кемаль закурил, затянулся и тихо добавил: - В сущности, я очень одинок. Фрунзе кивнул: - Я знаю. Это особое одиночество, от него не избавляют семья и друзья. Только другой – как ты… кому знакомо это бремя. Что касается пули в лоб – я коммунист, а коммунисты относятся к самоубийству так же плохо, как люди Книги*. *люди Книги - монотеисты: иудеи, мусульмане и христиане.