Все теперь без меня

«Ты будешь тосковать, Чарнота». Галлиполийский лагерь кипел и булькал. Вот только варево напоминало не безобидный супчик, а… - Итак, договор подписан. Кемаль пленился им, как уездная барышня заезжим корнетом. Белого коня подарил! - А вот и фотография миссии на память. В центре - Фрунзе, это его брат, это - Дежнов, сотрудник Наркоминдела Украины… Это – охрана. А вот – неужели не узнаете? - Господи, это он!.. - Живучая сволочь… - Мы жаждем мести! Террор, только террор спасет Русскую армию от превращения в жалкую кучку беженцев! - Знает ли об этом его высокопревосходительство барон Врангель? - К сожалению, барон, как говорят лошадники, потерял дух. Хватается за обломки призрачной власти. Очень удручен тем, что Кемаль выдворяет нас в Болгарию, и опасается вызвать и недовольство царя... - Правильно опасается, царь Борис вынужден считаться с болгарской компартией… - Ллойд-Джордж вынужден считаться с тред-юнионами и их лозунгом «Руки прочь от Советской России», царь Борис вынужден считаться с компартией, французы – с просоветски настроенным Кемалем… Круг сжимается, господа! - Потому что мы не находим в себе решимости заставить считаться с собой кого бы то ни было! Террор, только террор! - Интервенция, господа! Только интервенция спасет Россию! - Террор! Террор! *** Бывший генерал Чарнота проснулся в бывшей хлудовской квартире на Шимли с ощущением, что во рту нагадили кошки, а потом там же и сдохли, больной головой и разбитыми в кровь костяшками пальцев – отличные были зубы у того французского капитана, и крепко держались в челюсти… Вздумал в легионеры его вербовать, сукин кот! Плохо все-таки не владеть языками. Помянутый сукин кот не посмел бы подсесть к нему за столик, если бы Чарнота, по обыкновению, не искал, кто бы перевел ему статью в «Мониторе» о советском посольстве к Кемалю. С большой групповой фотографией. Бывший друг (да бывший, бывший – наедине с собой Григорий Лукьянович не мог не признать, что бросил его, не захотел быть рядом, а тот бы так никогда не поступил) стоял во втором ряду, за спиной сидящего Фрунзе, как все – в богатырке с матерчатой синей звездой и ладно пригнанной шинели с «разговорами», и даже не выглядел несвежим покойником, которого забыли похоронить. Не выглядел он и посторонним на этом празднике жизни, как на том, первом фото после амнистии. Чарнота попытался вспомнить их последнюю встречу в Константинополе – он тогда еще подумал, глядя на Хлудова, что неспроста тот окончательно утратил страх смерти: ей, безносой, здесь осталось лишь обглоданные кости подобрать. Ан нет, выправляется - глаза живые и ясные, и стоит ровно, не опираясь на трость. Неломкие они, идейные-то люди… - Рома, как?! – вырвалось у Чарноты. Значило это примерно вот что: «Где же ты, Рома, взял силы, чтобы оттолкнуться от дна и выплыть? И есть ли оно вообще, это дно? И почему я могу только беспомощно барахтаться в илистой жиже – ни выбраться на берег, ни окончательно захлебнуться?» *** Возвращение Хлудова в Советскую Россию наделало много шума. Больше всего толков вызвал большевистский полководец Фрунзе, вступившийся за недавнего противника. Выдвигались гипотезы, от фантастико-мелодраматических (белый генерал и красный маршал – не подозревавшие о существовании друг друга единокровные братья) до совсем уж диких и ни с чем не сообразных, вроде того, что Хлудов осенью 20-го попал в плен к красным, был ими завербован и отпущен, после чего и открыл Буденному Крым. Чарнота не ломал себе попусту голову над этим вопросом, но этому Фрунзе готов был от души посочувствовать. Уж если Роман вобьет себе в башку, что кому-то по жизни должен… Чарнота сам не сумел бы внятно объяснить, почему и зачем оставил за собой эту квартиру. Друг Рома в быту был аскетичен и аккуратен, почти бесплотен, все его имущество уместилось в маленьком чемоданчике, да и было того имущества – бритвенный прибор, расческа и перемена белья. Небось перед тем, как сойти с парохода, побрился, поправил пробор и чистую рубаху надел. Правда, в комнате с балконом долго витал запах его папирос – некоторое время Григорий Лукьянович был уверен, что эта последний материальный след, оставленный Хлудовым на земле. И как же он был удивлен, когда разразилась – иначе не скажешь – сенсационная амнистия, и Хлудов объявился в Харькове, вполне себе живой и как-то поладивший с большевиками. Вот только объявился он недели три спустя после того, как уехал. Григорию Лукьяновичу эти три недели не давали спокойно спать. Где он был, что с ним происходило? Почти каждую ночь Чарноте снилось - Роман сидит один в маленьком купе и смотрит в окно. За окном сгущаются осенние сумерки, мимо медленно проплывают тронутые первыми заморозками пустынные поля с лошадиными остовами, к которым все реже и неохотнее примериваются стервятники. Где-то здесь, в Северной Таврии, срезанный на скаку пулеметной очередью с махновской тачанки, истлел и любимец Чарноты, донской жеребец Буян – белоногий, красно-рыжий, цвета запекшейся крови… Чарнота ждет, чтобы Хлудов обернулся, но тот все смотрит в окно. К Григорию Лукьяновичу обращен лишь его застывший профиль, угол скорбно сжатого рта, ввалившаяся щека. От всей его фигуры исходит ощущение безмолвной и безысходной одинокой тоски. Тоски узника камеры смертников, ожидающего, когда за ним придут. Однажды, впрочем, Хлудов приснился Чарноте спящим, и это было еще хуже. Потому что он лежал вытянувшись, как покойник в гробу, скрестив руки на груди, - не хватало только свечки да венчика на лбу. Философскими размышлениями Чарнота себя не изнурял, рефлексия не была его сильной стороной, однако он не сомневался, что в ожидании неминуемого расстрела не сохранил бы достоинства - на стенку полез бы с воплями «Да оформляйте уже, сволочи, не томите!» «Бросил я тебя одного… Ты уж прости меня, Рома…». И еще в одном он не сомневался – что больше никогда не посмотрит Роману в глаза. Не после того, как на прощание дал выход давно копившейся злобе, припомнив ему и фонари в тылу, и Карпову балку, и повешенного вестового. В землю зароется, фальшивую бороду привяжет, чтобы избежать этого, если вдруг судьба их снова сведет. А ведь послезавтра день его рождения. Вспомнив об этом, Чарнота набулькал себе рюмку водки, выругался – теплая! согрелась уже! сукин город, даже зимой тепло, как в болоте!.. – и опрокинул ее с лихостью, которая достигается тренировкой. - С днем рождения, Рома! Ну, будь здоров! Живи, Роман. Служи в РККА, носи эту чудную, но красивую форму, отзывайся на «товарища», отвыкай от своих покойницких шуточек, найди тех, кто выпьет в этот день за твое здоровье. Большевики, поди, тоже люди, раз не убили сразу – снюхаетесь. Найди себе место в этой непонятной Советской России, которая, как победитель после жестокой драки, еще контуженно трясет головой и сплевывает кровь и выбитые зубы, но уже ведет себя как порядочная держава: торгует, охраняет свои рубежи, отправляет к соседям послов… И она пусть живет. Шлет в чужие порты пароходы под красным флагом, учит кухарок управлять государством, строит фабрики и заводы, удивляет мир неслыханными идеями. Без меня. «Все это теперь без меня», - поразила его вдруг очень четкая мысль. Даже не мысль – нечто такое, что ощущаешь всем собой, до ледяного кома, смерзающегося за диафрагмой. *** «Застрелиться, что ли? Все равно ведь ничего хорошего не будет… А чем зря мучиться, так не надо зря мучиться…». Револьверное дуло вдруг показалось Чарноте чьим-то недобрым черным зрачком, подглядывающим за ним оттуда. И тут краем глаза он заметил, что не один в комнате. Возле двери, ведущей на балкон, появилось странное мохнатое существо ростом с сидящую собаку, с поросячьим пятачком (Григорий Лукьянович моргнул) и маленькими рожками (он помотал головой, но это не помогло). Существо, как две капли воды похожее на бесенка из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», что-то радостно предвкушало. Оно кривлялось, потирало волосатые ладошки, хихикало и подмигивало. «Галлюцинация… Нельзя мне столько пить», - подумал Чарнота. И выстрелил в «галлюцинацию» - раз, другой, третий, - но не попал. Галлюцинация возмущенно хрюкнула и растаяла с негромким хлопком, оставив запах серы. - Ну вот, и руки дрожат… - огорчился Чарнота. - Никому нельзя столько пить! *** Ощущая настоятельную потребность проспиртоваться до беспамятства, Григорий Лукьянович поспешил в «Стеллу». Он уже почти осуществил это благое намерение, когда до его слуха сквозь завывания Сашки Вертинского о «бездагной стгане» долетел обрывок разговора за соседним столиком. - К сожалению, договор подписан и ратифицирован меджлисом, тут вряд ли что-то можно сделать. Кемаль ради своей чести не станет переигрывать. Но эти двое не должны покинуть Турцию живыми! - Шобля?!