Все теперь без меня

Крым, конец ноября 1920 года. Вскоре после эвакуации. Комфронта Михаил Фрунзе скучал по матери, оставшейся в родном Пишпеке. Надо же, столько лет он был оторван от семьи – в тюрьмах, ссылке, на нелегальном положении, - и ничего, даже бранил себя за черствость, за недохватку родственных чувств. И вот – полугода не прошло, как он покинул Туркестан, и уже скучает. Хорошо бы выписать маму сюда, но… Соня вряд ли обрадуется. Не родилась еще та невестка, которая будет рада поселиться вместе со свекровью. Как еще уживутся. Мысль о жене обожгла тревожным холодком: Софья время от времени принималась кашлять. Этот кашель был Михаилу знаком, у него самого дважды начинался туберкулезный процесс, но он семижильный, а Соня такая хрупкая… Вошел старший адъютант Сиротинский. - Михаил Васильевич, в Крыму остался знаменитый авиатор Арцеулов. - Добровольно, что ли, остался? - Полной ясности нет, - развел руками Сиротинский, - он болел тифом, сейчас уже выздоровел, но еще слаб. Может, нельзя было перевозить, а может, забыли про него в суматохе. Про Май-Маевского* забыли же, а он целый генерал! - И где же он сейчас? – заинтересовался Фрунзе. – Арцеулов то есть. Про Май-Маевского мне уже доложили. - Задержан КрымЧК для фильтрации, в тюремном госпитале. После тифа-то. Как бы они не уморили его там! - Соедини-ка меня с Манцевым, Сергей. А потом – с Папаниным из КрымЧК. Два кратких телефонных разговора – и судьба легендарного летчика была решена. - Машину и конвой мне через четверть часа, Сережа. Поедем его забирать, а то выпнут на улицу больного. *** - Это хорошо, Михаил Васильевич, что у него был тиф, - усмехнулся Сиротинский, когда они возвращались из госпиталя, размещенного в одном из ливадийских дворцов, - туда перевезли выпущенного из тюрьмы Арцеулова. - Получается, да, – нет худа без добра. Иначе бы в Турцию уплыл. - Иначе бы вы, Михаил Васильевич, непременно напросились с ним полетать! А он хоть и герой, а вражина – конницу Жлобы со своим авиаотрядом вдребезги разнес! - Да что ты, неудобно как-то, - пропустив мимо ушей «вражину», ответил Фрунзе. – Это как Вертинского поймать и заставить петь. А он, может, не в голосе, или не в настроении, или вообще не рад знакомству. Хотя заманчиво, конечно – небрежно обронить при случае: «Когда я летал с самим Арцеуловым…». - Да это он ронял бы при случае: «Когда со мной летал сам Фрунзе…»! Вы правда не понимаете, что вы сами знаменитость? Что люди будут писать мемуары об одной-единственной встрече с вами? - И ты будешь мемуары писать?! - А как же! *** До скорого поезда особого назначения, который должен бы доставить Сиротинского в Харьков, оставалось еще три часа, и молодой человек решил повидать старого знакомого. …На краю просторного летного поля выстроились в ряд видавшие виды двухместные учебные «ньюпоры» - на одном из них чьи-то ручонки шаловливые спереди намалевали рыжую усатую кошачью морду, и хвост не поленились выкрасить охрой. Посреди поля, сгрудившись, стояли курсанты высшей летной школы, одетые в не совпадающие друг с другом детали трофейной летной формы: кожаная куртка французского образца, бриджи позаимствованы у англичан, и все это увенчано германским мотоциклетным шлемом. Все они, запрокинув головы, завороженно смотрели в пронзительно-голубое апрельское небо, в котором кружил еще один «ньюпор». Впрочем, «кружил» и «еще один» - не то слово. Аэроплан танцевал, рисуясь и выделываясь, как деревенский ухажер - то вертикально взмывая к перистым облакам, то едва не касаясь земли в отвесном пике, то вращаясь в воздухе. Казалось, он – живой, и, как резвый конь, получает удовольствие от каждого движения, от слаженной работы своих могучих мышц, от ловкости тренированного, послушного тела. - Константин Константиныч, - вздохнул курсант, стоявший опершись на «кошачью морду» своего «ньюпора», - он такой… Наконец аэроплан легко пробежал по полю и остановился, стройный худощавый летчик стремительно выпрыгнул из кабины, расстегивая шлем. Курсанты зааплодировали. Смотрели на своего наставника они при этом так, будто увидали Господа Саваофа об руку с Лениным. - Сергей Аркадьевич, вы ли это! – Арцеулов подбежал к Сиротинскому и вместо рукопожатия вдруг схватил его за обе руки. Загорелое лицо прославленного авиатора сияло, его открытую улыбку не портило даже отсутствие пары передних зубов («Надеюсь, выбили не в КрымЧК», - подумал Сергей). – Отдыхайте, ребята! – это относилось к курсантам. – А товарищ Фрунзе тоже здесь? - Нет, Михаил Васильевич в Харькове, но если вам нужно с ним встретиться, я передам, - заверил его Сиротинский, дивясь в душе такой бурной радости. – Он прилетит в Москву в конце апреля, на очередное заседание Политбюро, и заедет к вам. - Это было бы отлично! Мне столько нужно сказать ему по поводу авиации! – летчик наконец отпустил запястья собеседника – только затем, чтобы обнять его за плечи. – Погодите, вы сказали - прилетит?.. А что за машина? И с кем он намерен лететь? - «Илья Муромец», целый, с почти новым мотором. А летчик – Туманский. - Отличный самолет, и Алешка – летун от Бога. Я ему напишу записку, передадите? – не дожидаясь ответа, Арцеулов расстегнул планшет и пристроил записную книжку на хвосте своего самолета. – Он, скорее всего, всё это знает, может, даже обидится на меня, но я все-таки напишу. Есть разные способы испортить авиационный мотор, знаете… - Хорошо, я передам. - А Михаилу Васильевичу передайте, пожалуйста, мою искреннейшую благодарность, - вновь просияв своей некрасивой и неотразимой щербатой улыбкой, сказал Арцеулов. – Не только за то, что извлек меня из КрымЧК, - главным образом вот за это. – Он обвел взглядом летное поле, аэропланы, оживленно обсуждающих что-то курсантов, и было понятно без слов, что и это поле, и аэропланы, и курсантов он любит до самозабвения. – Без его рекомендации я бы ни за что не попал сюда, я же понимаю. - А вам здесь нравится? - «Нравится» - не то, дорогой Сергей Аркадьевич, слово. Я счастлив здесь. Я служу Отечеству, я стою у истоков великого дела, я занят тем, для чего родился на свет. - Весело тут у вас, - Сиротинский показал глазами на «кошачий» аэроплан. - В этом много жизни, - улыбнулся летчик, - к тому же нелюбимую машину раскрашивать как пасхальную писанку никто не станет. - Михаил Васильевич предполагал, что такая работа вам подойдет. Ему будет очень приятно в этом убедиться. - Спасибо ему за все. Просто огромное спасибо. - Чем можно вам помочь? - Машинок бы разных, - мечтательно ответил летчик, - «де хэвилэндов», «сопвичей», сгодятся даже «фарманы». А то присидятся ребята к «ньюпорам», а это для начинающих нехорошо. «Ньюпор» неплохой самолет, но у него есть особенности, привыкнешь – на других будешь чувствовать себя неуверенно. Нужно на разных машинах учиться. Сергей задумался, припоминая состав любимого детища Фрунзе – Джанкойской авиабазы. - «Де хэвилэндов», как и «Муромцев», не обещаю, их у нас и двух дюжин не наберется. А насчет «сопвичей» я поговорю с товарищем Фрунзе, думаю, можно выделить один-два. И «фарманы» есть, ископаемые, только в учебку и годятся. - Нам вообще все годится! Если есть неисправные машины, которые ваши техники починить не могут, - отдайте их нам. Починим, а нет - на запчасти пустим. Арцеулов помолчал, словно набираясь решимости, затем спросил: - А как поживает мой бывший комфронта генерал Хлудов? Сиротинский помедлил, желая ответить честно. - Да ничего, неплохо, по-моему. Можно сказать, он один из нас. О его прошлом помнят, но не вспоминают. Как говорит Михаил Васильевич: прошлое всегда будет в нас, главное, чтобы нас в нем не было. Большие карие глаза летчика потемнели, лицо омрачилось, словно ушло в тень. - Я помню ту атаку юнкеров под оркестр на Чонгарской Гати… это было страшно. Не могу отделаться от ощущения, что Хлудов хотел, чтобы его там убили. Так иногда преступник хочет, чтобы его поймали, потому что не может остановиться сам. - Он был вам неприятен? - Да, он был мне неприятен, - кивнул летчик. Волосы у него, хоть и примятые шлемом, слегка пушились – наверно, вьются, если не стричь их так коротко, по-военному. В прошлую их встречу его голова была обрита. – Видите ли, я ведь внук художника Айвазовского и сам художник, - я не люблю мертвечины. Многих поразило его возвращение, других – то, что его не расстреляли, а я думал: один только Господь в силах воскресить этого четверодневного Лазаря, ибо «уже смердит». Но с какой стати Богу воскрешать убийцу? - Может, потому, что тот раскаялся? - предположил бывший семинарист. - Бог действует в мире через людей, Он – друг блудниц, мытарей и разбойников. Лазарь воскрес. - Велик Господь! – перекрестился Арцеулов. – Неужели такое возможно?.. - Никто не ожидал. Сначала мой командир спасал вашего, а потом ваш решил спасти - то ли моего, то ли державу в его лице. И попутно спас себя. Такое случается. Летчик недоверчиво покачал головой. - Слово офицера – я никогда не бомбил санитарные поезда, не стрелял по обозам с ранеными, вообще – по красному кресту. Лично я всегда старался соблюдать правила, для военного человека правила – как обручи для бочки: их нет – и тебя нет. Но, глядя на то, что он вытворяет, я понимал, что за это мы все будем гореть в аду. Потому что ну так нельзя. - Я не сторонник коллективной ответственности, - возразил Сергей, мысленно подивившись тому, что вроде как защищает Хлудова. – У вашего бывшего командира чувство долга величиной с Сухареву башню, и я еще не встречал человека, который был бы так далек от любых попыток искать себе оправдания. Я внимательно наблюдал за ним, потому что Михаил Васильевич, с одной стороны, разбирается в людях, но с другой – склонен верить в лучшее в них, иногда слишком. Могу засвидетельствовать, что такое бесстрашное, бескомпромиссное покаяние нечасто встретишь. Я ведь готовился стать священником, знаете, и разбираюсь в таких вещах. Перед ним вновь возникла картина, с фотографической четкостью врезавшаяся в память: впервые утративший привычную невозмутимость Фрунзе – и застывший перед ним навытяжку худой, как жердь, бледный офицер. Какой-то неестественно опрятный – точно пугающий безукоризненной нежилой чистотой покинутый дом с темными слепыми окнами. Это зрелище в короткой жизни Сергея Сиротинского было одним из сильнейших потрясений. Особенно его поразило ожидание боли в странных немигающих темных глазах. Взгляд человека, который ждет оплеухи. И готовится стоически ее перенести, потому что - ни сдачи дать, ни увернуться… Когда Фрунзе вызвал адъютанта, чтобы увести добровольного пленника, Хлудов оглянулся в дверях, и этот прощальный поворот головы Сиротинскому также суждено было запомнить. Как и костлявые иссиня-бледные пальцы, оттянувшие воротник. Собственно, он запомнил вообще все, каждую деталь – так наэлектризован был воздух, такие исполинские грозные тени падали на лица присутствующих. Если бы не общая атмосфера шекспировской трагедии, Сергей назвал бы этот испытующий, недоверчивый взгляд через плечо… эффектом второго сапога. «Если ты издеваешься, грех тебе!» - внятно говорил этот жест. Так и не дождавшись оплеухи, Хлудов отнюдь не спешил радоваться и не особенно верил, что это к добру. «Потрепала же тебя жизнь, твое превосходительство», - с невольным сочувствием подумал тогда Сергей. - Ему было трудно, очень трудно. Его сначала терпели, потом привыкли, но и сейчас ни о какой идиллии речь не идет, - заключил он. Арцеулов кивнул: - Конечно, я понимаю. Мы, авиаторы, люди одержимые: ради любви к небу и крыльям легко забываем то, что нас разделяет. Не все таковы. - Константин Константинович, а вы по своей воле остались тогда в Крыму? – задал Сергей давно интересовавший его вопрос. - Да, по своей. Что делать в Стамбуле или Париже мне, русскому художнику и авиатору? Здесь и моя земля, и мое небо. Он протянул Сергею мелко исписанный лист – записку для Туманского – и вдруг предложил: - А хотите, я вас покатаю? - Как? – растерялся Сиротинский. - На аэроплане. Надевайте шлем! Честно говоря, желанием кататься Сергей не горел и даже побаивался. Но Арцеулов так радостно улыбался своей щербатой улыбкой – лицо у него было худое, продолговатое, а улыбка - шире ушей. Уж очень не хотелось его обижать. - Только, ради Бога, без вот этих штук, - Сергей, смеясь, изобразил рукой пикирующий самолет. – Меня и со стороны глядя чуть не укачало. - Ну, что вы, я же не последователь маркиза де Сада, - рассмеялся в ответ собеседник. От красных военлетов, которым довелось повоевать вместе с Арцеуловым в германскую, Сиротинский слыхал, что летать с ним – истинный восторг души, что аэроплан под его управлением ведет себя как совершенный живой организм, а не хлипкая рукотворная конструкция из говна и палок, ежеминутно грозящая похоронить вас под своими обломками. Он, впрочем, не особенно рассчитывал на восторг; не показать бы испуга. Сергей застегнул ремень шлема и забрался в тесную кабинку, радуясь, что субтильное «теловычитание» позволяет протиснуться куда угодно. Один из курсантов встал перед пропеллером, держась за лопасть. Еще трое вцепились в хвост. - Контакт! - Есть контакт! – весело ответил летчик. Лопасти закрутились, один из помощников вытащил колодки из-под шасси, другие отошли от хвоста, и аэроплан, подпрыгивая, побежал по взлетной полосе. Он несся все быстрей, и вдруг Сергей всем телом ощутил упругий, мощный подъем: колеса оторвались от земли. В расчалках засвистел ветер. Аэроплан плавно набирал высоту. Вот он, грациозно накренившись, лег в поворот, под крылом промелькнули крошечные человеческие фигурки, игрушечные самолетики – каждый величиной со спичечный коробок. По соседней улице, мимо похожих на детские кубики домиков, звеня, полз трамвайчик, маленькая, не больше букашки, лошадка трудолюбиво тянула груженую повозку – даже отсюда было видно, что ей тяжело. Люди спешили по своим делам, не поднимая головы - обитатели окраины привыкли к соседству с летной школой и не обращали на рев мотора никакого внимания. Ощущение скорости исчезло, «ньюпор» словно парил вровень с облаками – или это облака пробегали мимо?.. Сергея охватила беспричинная радость. Он засмеялся, как в детстве на качелях. Арцеулов обернулся, рука в кожаной перчатке с раструбом очертила окружность, затем указала вниз. Сергей уже не боялся, ему было весело и азартно. Когда самолет, опираясь крылом на воздушный поток, заложил вираж и развернулся в сторону базы, он даже пожалел, что приключение так скоро заканчивается. Описав круг над летным полем, «ньюпор» стал плавно снижаться, гася скорость, и вскоре прошуршал колесами по утрамбованному грунту. *** - Ну, как? - Незабываемо, - честно признал Сергей, на ватных ногах делая первый шаг по земной тверди. - Восторг души, как и было сказано. - А я предпочитаю планеры: люблю ловить воздушные потоки. Оседлаешь его и паришь, как птица. - Ловить воздушные потоки – это уж, пожалуйста, без меня, - попятился Сиротинский. - А подождите еще десять минут, пожалуйста, - попросил Арцеулов, - я сейчас Михаилу Васильевичу на память что-нибудь нарисую. - За десять минут?! - Это же просто набросок, - застенчиво улыбнулся летчик. Он снова пристроил записную книжку на хвосте, сосредоточенно свел черные, точно углем прочерченные брови, вглядываясь во что-то, видимое ему одному... Сергей, открыв рот, забыв обо всем на свете, смотрел, как быстро мелькающий карандаш обрисовывает контуры Красной площади с куполами Василия Блаженного, вьющиеся знамена, трубы военного оркестра, крестики аэропланов в небе; легкими штрихами намечает угловатые громады броневиков, парадные коробки пехоты, кавалерии, артиллерийских расчетов… Как проступает на листе рыхловатой серой бумаги белый конь, как две капли воды похожий на арабского Нура. И всадник в буденовке, козыряющий построенным для парада войскам. Глаза всадника смеются, уголки губ под усами знакомо приподняты. - Парад на Красной площади? И Михаил Васильевич его принимает?.. - Не спрашивайте, - развел руками Арцеулов. – Слыхали такое выражение: «Я художник, я так вижу»? Вот, это оно и есть. *** Все же духовное образование настраивает ум на философический лад. Сергея Сиротинского вдруг посетила мысль, что люди связаны друг с другом, и количество счастья и несчастья в мире – общее. А значит, командир сделал что-то важное, вызволив врангелевского авиатора Арцеулова из КрымЧК. Потому что влюбленный в небо внук Айвазовского должен летать. И учить летать шкодливых комсомольцев, разрисовывающих аэропланы до сходства с кошками. От этого станет лучше всем. И, может быть, что-то на волосок сдвинется в мире, прирастут хранящиеся в небесных закромах стратегические запасы радости и надежды. И еще долго не проснется какая-то общая большая беда. *Май-Маевский, Владимир Зенонович - белый генерал, сподвижник Деникина, во время эвакуации ВСЮР из Крыма был забыт и умер от инфаркта на Графской пристани.