Все теперь без меня

Михаил Фрунзе был зол до белых глаз, хоть и выглядел совершенно спокойным. Еще недавно он не допускал мысли, что все это может как-то затронуть его семью (девчонки-то тут при чем?), но происшествие с Нуром заставило его спешно отослать Соню с Танюшкой в Читу под надежнейшей охраной Дзержинского. Люди, едва не погубившие красивое, кроткое, доверчивое животное, очевидно, были способны на все – у них просто не было никаких моральных ограничений. Черкеска была своего рода знаком, символом вырытого томагавка войны. А не трогайте беззащитных и непричастных. Я вам мешаю? Со мной и разбирайтесь. Через два дня после отъезда Софьи он получил от нее телеграмму. Всего два слова: «Поступай правильно». *** Фиат, грозя развалиться на части, скакал по колдобинам, которые были нипочем его предшественнику, пассажиров кидало друг на друга, а хозяин автомобиля, сидевший впереди, рядом с шофером, рисковал улететь головой вперед, пробив лобовое стекло. Они везли какое-то с трудом добытое лекарство какому-то старичку профессору. Где Михаил добывал всех своих подопечных старичков, старушек, детишек – уму было непостижимо, впрочем, конкретно этот вроде бы был другом писателя Короленко, а тот, в свою очередь, некогда поспособствовал отмене вынесенного студенту Фрунзе смертного приговора. Пассажиров было двое – Хлудов и Котовский, приехавший из Умани, где стоял его корпус, в штаб главкома на оперативное совещание. Дорогой Котовский рассказывал, как помог устроиться на работу белому офицеру, прошедшему фильтрацию в ОГПУ и оказавшемуся на улице. Парень был из вольноперов, как военспец - никакой не «спец», потому как без образования, гражданскую профессию тоже получить не успел, уйдя на фронт из университета, родственники погибли или потерялись – словом, его нигде никто не ждал. К Котовскому он, оголодав и хлебнув бродяжничества, заявился с обескураживающе наглой претензией: ведь это ваши бойцы меня в плен взяли, - стало быть, вы персонально в ответе за то, что я жив, но меня не надо? - Так и сказал? – переспросил Фрунзе. – Это не наглость, это отчаяние, – терять уже нечего. И ведь этот бедолага не один такой. С репатриантами мы более ответственно подошли к делу: после фильтрации им выдают подъемные и проездные документы туда, где есть родственники и рабочие места. Пленным и перебежчикам, без сомнения, нужно помогать таким же образом, чтобы не терять людей, которые могут и хотят стать лояльными советскими гражданами. Я решу этот вопрос с Манцевым… И что же вы? Он давно предлагал Котовскому перейти на «ты», но тот отказывался – от избытка почтения. Приходилось и его называть по имени-отчеству и по большей части на «вы». - Н-на-нашел я ему работу, - сказал Котовский, - правда, сначала пришлось отмыть, накормить и приодеть, а то вид у него был – до первого милицейского патруля. Лелька, конечно, ругалась: не дом, а цыганский табор! Но ругалась-то уж потом, не без понятия. - Ну, Григорий Иваныч, с тобой не соскучишься, - рассмеялся Фрунзе. – Ольгу тоже можно понять - мало того, что твои демобилизованные бойцы у вас живмя живут, ты уже и белогвардейцев тащишь к себе домой отмывать и кормить! - Н-не делайте мне смешно, товарищ командующий! – с прорезавшимся вдруг дичайшим одесским акцентом ответил Котовский. – Кто для меня пример в этом отношении? Разве не вы? И как бы я говорил о деле с человеком, который три дня не жрал и неделю не мылся? Ему же стыдно в таком виде стоять передо мной! Мы же люди! - Мы – люди, - повторил Фрунзе. – Не сердись на Ольгу, Григорий Иваныч, нашим девчонкам с нами тяжело. Уверен, в глубине души она гордится тобой. Михаил думал, что это врожденное благородство натуры и уважение к человеческому достоинству и привело Котовского к большевикам. Потому что только коммунисты провозглашают, что люди как люди – равны между собой. В дни страшного Кишиневского погрома юный Котовский вступился за еврея, которого волокли на расправу. Нарвался на жестокую и неравную – один против троих – драку, из-за незнакомца, понятия не имея, что он за человек, стоит ли его защищать. А просто ему не нравились еврейские погромы. Собственно, никакие не нравились – потому что не должны люди так поступать с людьми. За годы гражданской войны Котовский со своими бойцами предотвратил даже не десятки, а сотни еврейских погромов – молниеносными атаками выбивая петлюровцев и прочую нечисть из местечек, где, продержись они хоть сутки, собаки живой не осталось бы. - Да я не сержусь. – Если собеседники не проявляли нетерпения из-за заикания Котовского, оно постепенно сходило на нет. – Нормальный, кстати, парень оказался, не наглый совсем. Еще и деньги брать не хотел. - А ты ему и денег дал? - А ты б не дал! – насмешливо фыркнул Хлудов, вспомнив, как по поручению главкома с пунцовыми ушами совал материальную помощь Брусилову. Михаил погрустнел – он изредка впадал без видимой причины в печаль, от тоски по какому-то идеальному миру, что ли. Не эта ли тоска и привела его в юности в революцию. - Деньги страшно неудобная штука, - вздохнул он, - незаметно подкинуть их нельзя, человек будет сомневаться, кто и с какими намерениями это сделал, может, с дурными. А дать бывает неловко. - Михаил Васильевич, а я же вам записку написал, - сказал Котовский, роясь в планшете. – О конно-механизированных корпусах. Конница, усиленная аэропланами, броневиками, бронепоездами и артиллерией. Как Первая Конная, только еще больше артиллерии и броневиков, и не в оперативном подчинении, а в составе корпуса. То есть хорошо бы, конечно, танки, но их нет. Так можно пока хотя бы это. - Отлично, спасибо! – обрадовался главком. – Это очень своевременно. - Мы же проехали гостиницу, - благодушно удивился Котовский. - Плохи здешние гостиницы, - сказал Михаил, - переночуете у меня. Никого вы не стесните, дома одна мама, Софья с дочкой уехала погостить к родителям в Сибирь. - А это удобно? - Когда я что-то говорю, я имею это в виду, - пожал плечами Фрунзе. – Если спрашиваю, как у вас дела, - значит, мне важно это знать. Если предлагаю остановиться у меня, то, конечно, не затем, чтобы вы вежливо отказались. И, не дожидаясь ответа, обратился к Хлудову: - И ты давай тоже ко мне. - Мне же есть где ночевать, - удивился тот. - Ну и что? Места хватит, мама будет рада, она тебя любит. А с Григорием Иванычем обвыкайтесь, вам еще в первопрестольной вместе служить. Собственно, Хлудов ничего не имел против, бессарабский Робин Гуд производил очень приятное впечатление. Да и сам неприязни не выказывал, возможно, потому, что между ними не было крови. Так уж сложилось, что Котовский не очень много повоевал против деникинцев и ВСЮР: все больше против поляков, румын, интервентов и украинских самостийников - от Петлюры, Махно и Тютюнника до батек типа Кошевого, Завгороднего и Шаповала. Переведался даже с легендарной Марусей Никифоровой, которую Хлудов вскоре после того повесил в Симферополе. Вот по поводу этой дамы у красных никаких претензий к нему не было, поскольку она, будучи эсеркой и самостийницей, грабила украинских крестьян от имени Советской власти. Фрунзе повернулся к Котовскому: - Григорий Иваныч, коль уж к слову пришлось - вы согласитесь через некоторое время на перевод в Москву? Под моим началом. - Если это приказ, мое согласие не требуется, - ответил тот. – Н-но разве я не нужнее здесь, учитывая знание обстановки? - Так бы оно и было, будь Приднестровье единственным горячим участком, - снова помрачнел Фрунзе, и Роману захотелось его обнять. - В-вон оно как… Ясно, - кивнул Котовский. – С вами, Михаил Васильевич, в огонь и в воду. Хороший начальник – большая удача. Войны без потерь не бывает, но нет ничего хуже, чем просто так терять верных людей. Под Варшавой нас с Буденным бросали как дрова в костер. Больно вспоминать об этом! - А забывать нельзя! Мы разберемся с теми, кто стачивал нашу лучшую конницу о польские пулеметы. Выясним, что это было – измена или преступная некомпетентность и глупость? Как бы то ни было, нужно положить конец их карьере, иначе эти люди причинят в будущем еще больше вреда. Апрельский вечер был хорош, и в квартале от дома Фрунзе отпустил водителя, чтобы прогуляться пешком. - Эх, досада, час поздний, цветов для Мавры Ефимовны негде купить, - шумно, как огорченный конь, вздохнул Котовский. – Кто ж так в гости-то ходит. Хлудов был также удручен этим обстоятельством, но молчал. - Мама не любит цветов, ей нравятся ве… апчх!.. – Михаил был слегка простужен, - ветки. - Ветки? – не понял Хлудов. - Сирень, черемуха, ветки яблони… Только до них еще нужно дожить. Он проговорил задумчиво: - Я сам только недавно об этом узнал. Стыдобища… А Семен Буденный был очень удивлен, обнаружив, что его мама любит театр. Совсем простая женщина, четыре класса церковно-приходской школы. Он тоже не знал. И тоже много лет не был дома, хоть и по другой причине. При словах «Буденный» и «театр» Хлудова передернуло. Он ничего не имел против того и другого по отдельности, но Шекспир в постановке конармейского полевого театра производил эффект тяжелой контузии. - Хорошо, когда мама жива, - простодушно позавидовал Котовский, уголки губ у него по-детски печально опустились. – Будь жива моя мать, я бы ее на руках носил. Но она умерла так рано, что я ее даже не помню. Хлудов покосился на шагавшего рядом бритоголового атлета и подумал, что, может, тот и не своей охотой влипает в амурные истории одна невероятнее другой: сама Вера Холодная украсила донжуанский список Котовского, - по слухам, он ее и завербовал, из-за чего красавицу кинозвезду отравили агенты белой контрразведки. Чарнота, которого Котовский слегка напоминал, тоже сеял хаос и опустошение в дамских рядах, и тоже - благодаря сочетанию мужественности и некоторой ребячливости. Роман подозревал, что чувство такта ему порой изменяет, - сказывался недостаток опыта в отношениях, выходящих за рамки службы. Он с трудом понимал, где нужно остановиться, уместно или нет проявить любопытство, задать какой-то личный вопрос – или же это будет плохо принято. Но личность бывшего бессарабского разбойника представляла для Романа загадку, а нужно было просить его содействия в деликатном деле. - Григорий Иванович, если не секрет – почему «атаман Адский»? - А!.. Вообще-то меня звали Кот. «Атаман Адский» - это я сам придумал, чтобы боялись. С этим у меня были трудности, потому что я не убийца, - с несколько сконфуженным видом пояснил Котовский. – Я грабил, но крови на мне не было. Нельзя же убивать из-за денег! - А из-за чего можно? - За правду, за справедливость. За друга. За это можно и умереть, и убить. Это просто. - Вот подлинно израильтянин, в котором нет лукавства*, - с улыбкой сказал Фрунзе, и Роман с ним мысленно согласился: похоже, Котовский, при своем большом уме (до конно-механизированных корпусов сам додумался!), был до наивности простодушен, как бывают простодушны только очень хорошие, чистые душой люди. *** - Здравствуйте, ребятки, - приветливо кивнула гостям Мавра Ефимовна. Котовский достал из кармана бутылку водки и протянул хозяйке дома: - На лед бы ее пока… - Это мы мигом, - согласилась та. – К ужину как раз, я мясо по-казахски сделала, Миша любит. - Мам, ты уж не сдавай сразу все явки и пароли! Пожилая женщина не обратила на это никакого внимания, лишь снисходительно усмехнулась, и спросила: - Сынок, вы сначала будете ужинать, или уж сразу оперативно совещаться? - А что нам помешает совместить? – подмигнул ей Михаил. - Мои уши вам помешают, - усмехнулась мать. – Ежели сразу о деле. А ежели сперва посидеть – так я и сама с вами рюмочку-другую того… - Всенепременно того, - согласился Михаил. Только слепой бы не заметил, что мать с сыном не только похожи, но и очень близки – и наверстывают упущенное за годы разлуки. Михаил помог Котовскому снять шинель – простреленная при ликвидации матюхинской банды рука у него еще плохо действовала. - Что врачи говорят? Восстановится подвижность? - Говорят – может, да, может, нет. Да разработается, я думаю. Из-за такого, как Ванька Матюхин, даже как-то обидно сухоруким остаться. - Взяли его? – спросил Хлудов. - Сдристнул!.. Товарищи чекисты, как и следовало ожидать, успешно прое…ли свою часть операции. - Да и пусть, сам по себе он ничто – мелкий уголовник с садистскими наклонностями, - примирительно заметил Фрунзе. - А на хрена такое счастье на развод оставлять? Что ж вы думаете, он осознает, бандитствовать перестанет и человеком жить начнет?.. В комнате, которая в скромной – до революции в таких обитали фельдшеры и телеграфисты, доктора и инженеры жили просторнее – квартире красного маршала служила гостиной, Мавра Ефимовна застилала стол чистой скатертью. - Мам, да мы сами, не без рук родились, отдыхай, - сказал ей Михаил. - А то перетрудилась совсем! – отмахнулась хозяйка дома. – Знаете, ребятки, - обернулась она к гостям, проворно расставляя тарелки, - Мишенька в детстве, лет пять ему было, вдруг сказал – как отрезал: «Вырасту – буду генералом». Мы с отцом так и сели! Вот откуда что взялось? У нас в роду даже завалящего подпоручика не бывало - какой еще генерал? - Мама! – вновь укоризненно прервал ее помянутый Мишенька. - А в девятьсот пятом, девятого января, Миша поклялся посвятить жизнь борьбе с самодержавием. И где оно? Трехсотлетие дома Романовых и все такое прочее – где же прошлогодний снег? – требовательно вопросила Мавра Ефимовна, обнаружив неожиданное знакомство со средневековой французской поэзией**. - Это я к тому, что – когда ты на… посылаешь, что с таким бедолагой происходит? - невозмутимо закончила она свою мысль. Красный маршал уставился на свою почтенную родительницу округлившимися глазами и едва ли не растерянно пробормотал: - Так я ж и не ругаюсь почти… *** Общий разговор о Генуэзской международной конференции, до которой оставались считанные дни, и первом этапе ГОЭЛРО – строительстве Каширской ГРЭС – завершился общим же выводом, что «малая война» в целом закончена, осталось добить басмачей в Туркестане, выдавить японцев с Дальнего Востока – и можно будет выдохнуть. - Мой брат военврач, - обращаясь главным образом к незнакомому с Константином Фрунзе Котовскому, сказал Михаил. - В прошлом месяце он удалял дифтеритные пленки ребенку в Песочине и был поражен мыслью: впервые за столько лет – не пуля, не осколок, не рубленая рана, не сыпняк – дифтерит! Значит, война закончилась! - А ты сам когда понял, что война закончилась? – спросил Хлудов, - Когда Саша Янышева живой вернулась, - ответил Михаил и пояснил: - Про штурмовую колонну коммунистов, бравшую Перекоп, ты знаешь, но я вроде не рассказывал тебе, что комиссаром этой колонны была девушка. Александра Янышева. Шансов уцелеть у нее, как я прекрасно понимал, почти не было. И хоть Саша продотрядом командовала, служила в ЧОН, ликвидировала несколько особо опасных банд – серьезная девочка, боевая, - но… девятнадцать лет… Совесть-то все равно свербила: девчонку – на пулеметы! Когда перешеек был взят, и среди уцелевших оказалась живая и невредимая Сашка, я понял – вправду конец войне, победа, мир. Хлудов попытался вообразить себе эту девятнадцатилетнюю девушку-комиссара. В Добрармии служило некоторое количество барышень – вольноопределяющихся и даже младших офицеров, но все это были экзальтированные психопатки, кокаинистки, воевали они скверно, зато по амурной части ни в чем себе (да, собственно, никому) не отказывали, в открытую говоря, что «война все спишет». Не стал бы Михаил переживать об этой Александре, будь она из таких девиц. В конце концов комиссар Янышева представилась Роману похожей на старшую сестрицу Чикиты-Феризат, хотя, судя по фамилии, была русской. - Победа… - задумчиво проговорил Котовский. - Вкус поражения всегда горек. Когда в Польше мы отступали перед объединенными силами Антанты, мысль, что наши жертвы и подвиги не принесли плодов, была нестерпима. Французы не жалели для Пилсудского техники и боеприпасов, командование было бездарным, Москва ошиблась в своих расчетах – но мы-то честно исполнили свой долг. А ответственность за поражение возложили, как водится, на военных. Это-то понятно. Я думаю о другом: почему горчит вкус победы? Только ли из-за тех, кто не дожил до нее? - У всякой победы две стороны, - ответил Михаил. – Есть глубина, на которой растворяется и исчезает все, что мы ненавидим – сохраняет свое значение только то, что любим, и на этой глубине с некоторыми из недавних противников мы заодно, а с кем-то из своих – врозь: нас уже ничего не связывает, потому что они не любят то, что любим мы. - Вот умеете вы так сказать, что за это хочется немедленно выпить, - сказал Котовский и взялся за графин. – Только я еще от себя добавлю: за все, что мы любим – и за то, чтобы непременно дожить до сирени и черемухи! - И еще пожить, и всех врагов пережить! – подхватила хозяйка дома. - Аминь! Мавра Ефимовна, еще рюмочку? *** Лишь только в Сибири займется заря, По деревням народ пробуждается. На этапном дворе слышен звон кандалов - Это партия в путь собирается. Арестантов считает фельдфебель седой, По-военному строит во взводы. А с другой стороны собрались мужики И котомки грузят на подводы. Вот раздался сигнал: - Каторжане, вперед! - И пустилися вдоль по дороге. Лишь звенят кандалы, подымается пыль, Да влачатся уставшие ноги***. Каторжанская песня, с чувством исполненная дуэтом, надо полагать, до смерти перепугала соседей. - Напрасно вы тогда отказались петь, - заметил Михаил. Как бывший хормейстер, он по достоинству оценил хорошо поставленный баритон Котовского и его абсолютный слух. - А я же не знал, раздражает вас, что я заикаюсь, или нет. Многих раздражает, хотя сам человек в этом недостатке и не виноват. А я, если собеседник злится, так заикаюсь, что понять ничего нельзя! Хлудов на несколько минут потерял нить беседы, погрузившись в состояние бездумного покоя: в последнее время такое с ним случалось в компании Михаила и некоторых других людей, которым он доверял. Он как будто дремал наяву – так дремлет, опустив голову на лапы, сторожевой пес, не чующий никакой опасности. Длилось это недолго, и при этом внутри все как-то разглаживалось, будто разжимался невидимый кулак. Очнулся он от голоса хозяина дома: - Товарищи, я, если ни у кого нет возражений, сейчас прочитаю твою, Григорий Иваныч, записку, а потом мы о ней побеседуем. – Котовский просиял: видно, ему очень надоели люди, не принимающие его как военачальника всерьез из-за биографии, похожей на разухабистый авантюрный роман. - Отдыхайте, чувствуйте себя как дома. Фрунзе унес исписанные крупным угловатым почерком листы в свой кабинет. Котовский устремился к книжным шкафам, на которые давно уже бросал алчные взгляды, и вскоре, пододвинув стул, углубился в пухлый том «Отверженных»****. Хлудов, у которого дома позаимствованные у Михаила книги давно громоздились пирамидами на всех поверхностях, решил, что нужно все-таки совесть иметь и не все тащить, что плохо лежит. Не в Грабьармии*****, чай. В это время вошла Мавра Ефимовна, чтобы убрать со стола, и Роман стал ей помогать. Он достаточно долго жил один или с такими соседями, как неприспособленный Голубков или витающая в облаках Серафима, чтобы научиться справляться с бытовой стороной жизни, отвыкнув при этом от прислуги, денщиков и прочего «прошлогоднего снега». *** - Вы отдохните, я сам посуду вымою. Мы и так доставили вам беспокойство, Григорию Ивановичу переночевать негде, а в моем вторжении вообще нет никакой необходимости. - Успеется! – махнула рукой пожилая женщина. – Какое такое беспокойство? Тарелки на то и тарелки, чтобы их мыть. Сядь, посиди со мной, - она без предупреждения перешла на «ты», - чайку еще налить тебе? - Нет, спасибо. Мавра Ефимовна, вы не возражаете, что я бываю у вас? Константин Васильевич поначалу думал, что ничего хуже, чем я, с его братом случиться не могло. По-видимому, он изменил свое мнение, но мне бы не хотелось, чтобы дошло до «Куда бы нам переехать, чтобы отвязаться от этого типа?» Мать красного маршала вдруг молодо рассмеялась, глядя на собеседника, как на несмышленыша: - Миленький, да нешто я возразить могу? Что ж, по-твоему, Миша до таких пор за мамкин подол держится? Я своих сыновей парнями растила, не девками сопливыми! - А вот скажи ты мне, - подперев щеку рукой, продолжала Мавра Ефимовна, - бывает такое, что человек не в той семье родился на свет? - В каком смысле? - А вот, когда я Мишеньку носила, мне все снилось, что у меня двойняшки растут. Двое мальчишек, только один беленький, а другой темненький, вроде тебя. А родился один Миша. Так, может, его брат семью перепутал? - она так и сказала - "сЕмью". Хлудов онемел. Бредовое видение не доставшегося им с Михаилом родства, посетившее его в первые часы после контузии, замешанное на тайной глухой тоске по той семье, которой у него никогда не было, снова встало перед ним как наяву – вплоть до звона стеклянных шаров на елке и запаха хвои. - Уж не ты ли это? – спросила Мавра Ефимовна. – Чем-то вы с Мишей похожи. Костя совсем другой. И вы как-то сразу сошлись, будто век знакомы. - Ну, с моей стороны для этого не требовалось мистических причин, вполне хватило реальных. Я помню тот день, когда мы впервые встретились. Я еще жил, но уже не существовал. Знаете, настоящего без будущего не существует. Я непонятно говорю? Собеседница молча покачала головой. - А Михаил увидел во мне человека, понимаете. Равного себе человека. Только он один и мог. А потом… то ли отламывал каждый день понемногу от огромного «пирога» отчаяния, вины и боли, которым до того Роман давился в одиночку, то ли подбрасывал дров в готовый потухнуть костер. «Дрова» тоже были такие, которые негде взять самому, не купить и не выпросить, если никто не догадается дать: присутствие уверенного и спокойного человека, которого трудно шокировать и на которого можно опереться, если совсем невмоготу; беседы, в которых было много правды, и эта правда открывала не то что дверь – скорее, прореху, сквозь которую брезжило нечто высшее, трансцендентное, покрывающее все земные скорби; большое многотрудное дело, требующее напряжения всех сил и полное вдохновения и смысла. И то, что красный маршал его сразу же приставил к делу (какое там! Натурально запряг!), было как кислород. Женщины этого отчего-то не понимают, как не понимала Серафима, с чего-то проникнувшаяся к нему бабьей жалостью, какую невыносимую боль причиняет ему этим, как оскорбительны ее рассуждения о том, что он - не способный прожить без няньки психованный инвалид. Фрунзе, сам такой же любовник войны, также побывавший на самом дне ада и проливший немало крови, понял о нем совсем другое, разглядев за дергающимся глазом и седой в тридцать шесть лет головой то, что мужчина в мужчине признает достойным уважения – храбрость, волю, умение смотреть правде в глаза и отвечать за свои поступки. Это уважение – от человека, который поднял такое же бремя – и стало для Романа Хлудова мостиком к себе настоящему, к тому, вместо которого в зеркале годами возникало незнакомое, чужое лицо. И не нужно было доказывать, что ты не безумец, не сломлен, не нуждаешься в жалости. И это было таким освобождающим, что если бы его все-таки расстреляли – он бы умер с улыбкой. Нельзя сказать, что Сергей Голубков и Серафима ему не сочувствовали. Как умели, сочувствовали, конечно. Но делали это с таким тактом, что приходилось тратить все силы (которых не было), чтобы этих сочувствующих не убить. Михаил – видимо, потому, что сам был бесстрашным и очень гордым мужчиной, прирожденным воином – предлагал свою помощь и участие так, что их можно было принять. Легко и ненавязчиво давал понять: ты просто ранен, это не слабость и не позор, дотащить на себе в укрытие раненого – это между нами, солдатами, дело очень обыкновенное и взаимообразное. Сегодня я тебя, а завтра, может, ты меня потащишь. Результат проявился незаметно и оказался похож на то, как человек, уже почти захлебнувшийся в болоте, вдруг обнаруживает себя на твердой земле - и при этом в упор не помнит, как конкретно здесь оказался. Мавра Ефимовна, не говоря больше ни слова, налила ему чаю, пододвинула абрикосовое варенье. И, как при первом его визите в этот дом, погладила по голове. Рука у матери красного маршала была отнюдь не дамская – широкая, заскорузлая, крестьянская рука, загрубевшая от тяжелой работы, с отечными узловатыми пальцами, с проступившей уже кое-где старческой «гречкой». У его матери, доживи она до такого возраста, были бы совсем другие руки – холеные, не изуродованные трудом, никогда не державшие ничего тяжелее веера. Вот только он никак не мог вспомнить, сколько же ему было лет, когда мать этими холеными руками в последний раз его обняла? Тринадцать? Четырнадцать?.. Кажется, четырнадцать. И тогда же она стала избегать показываться где-либо вместе с ним, поскольку у молодой дамы не могло быть такого взрослого сына. «Балладу о дамах былых времен» мать читала на старофранцузском, но цитировать сочла бы моветоном, поскольку Франсуа Вийон хоть и средневековый, но кабацкий поэт, вроде так любимого Михаилом Есенина. …Роман сосредоточенно размешивал ложечкой варенье, которое зачем-то положил в чай, и думал, что оборвет для Мавры Ефимовны всю сирень, которая найдется в Харькове. И черемуху тоже. И переночует в отделении, если за этим предосудительным занятием его застигнет милицейский патруль. *** Выйдя покурить на балкон, Хлудов с четверть часа терпеливо дожидался Котовского, надеясь, что тот захочет выкурить папиросу после ужина и не станет дымить в комнатах, где живут некурящие люди. И тот действительно появился. - Григорий Иванович, у нас мало времени, - сказал Роман, когда Котовский прикурил от его тлеющей папиросы, - сейчас Михаил Васильевич дочитает вашу записку. Потому, с вашего позволения, сразу перейду к делу: Михаила Васильевича в течение этой недели дважды пытались убить. Котовской повернулся к нему всей своей массивной фигурой, расслабленный вид мгновенно сменился настороженностью, но вопросов не последовало. Он умел слушать. - Кто это сделал, выясняет человек Дзержинского, Ян Ольский. Сложность в том, что он работает один, так как Михаил Васильевич считает нужным скрывать эти два покушения. Чтобы «не давать повода ищущим повода»******, вы же понимаете… - Понимаю, - кивнул Котовский. – Попытка убийства такого видного большевика может спровоцировать новый виток красного террора. - Именно так. Семен Михайлович посоветовал обратиться к вам за помощью. Вы можете прикомандировать к Ольскому ваших особистов? Разумеется, негласно. Если бы можно было действовать открыто, к услугам Михаила Васильевича был бы Манцев со всем своим штатом. - Могу и завтра же распоряжусь, - тяжелым голосом ответил Котовский. – Ребята толковые. Будут землю рыть. Малиновый огонек папиросы осветил его лицо. …Генерал Новицкий, прослуживший в Туркестане около двух лет, привез оттуда собаку. Тигрового куцехвостого волкодава местной породы, с янтарными глазами, от немигающего взгляда которых делалось жутко. Некоторым образом чувствовалось, что прыжок этого зверя не опередит даже пуля. И навряд ли остановит – умирая, он напоследок сомкнет клыки на горле выпустившего ее. С лица Котовского на Романа вдруг глянули глаза этого волкодава. Бессарабский Робин Гуд вполне был способен внушать страх, причем безо всяких «демонических» прозвищ. *(Ин. 1, 47) ** Франсуа Вийон, "Баллада о дамах былых времен", перевод Гумилева. ***Старинная каторжанская песня **** Виктор Гюго был любимым писателем Григория Ивановича Котовского, "Отверженные" - его любимая книга. *****Грабьармия - такое определение дал Добровольческой армии видный идеолог-белоделец Шульгин. Добровольцы не обиделись на правду и даже подхватили шутку, переделав старую солдатскую песню во "Взвейтесь, соколы, ВОРАМИ!" ******(2 Кор. 11, 12)