Все теперь без меня

Я на всё решусь, чтобы только ещё иметь счастье видеть славу России, и последнюю каплю крови пожертвую её благосостоянию. Пётр Багратион Красноармейская цепь залегла, вяло постреливая. Врангелевцы тоже не лезли на рожон. Их было не больше сотни, но ребята были крутые и опасные – кадровые офицеры, многие пахали войну с самого начала германской, а в гражданскую служили в «цветных» частях, которые в плен не сдавались и пленных не брали. Время от времени красные и белые пулеметчики давали очередь над головами, патроны не экономили. Раненый комбриг лежал на носилках, укрытый шинелью, - его морозило. По волосам и вискам крупными каплями стекал пот. Рядом сидела сестра милосердия, держа наготове шприц и ампулу с морфином. - Слава Богу, он вас ждал, - сказала она спрыгнувшему с коня Хлудову, - не позволял ни эвакуировать, ни морфин вколоть. - Принимай команду, - тяжело, по слогам, выговорил Жилин, и на каждом слоге на губах у него вздувались розовые пузыри. - Было у меня такое же ранение, - сказал Хлудов. – Живой, как видишь. Кто из комсостава еще в строю? - Ротный политрук, - вместо закашлявшегося Жилина ответил Ольский. Он сидел на пеньке в нескольких шагах от носилок, курил. – Да вон он, сюда идет. - А что же вы сами не приняли команду? Молодой человек указал глазами на раненого и ответил вполголоса: - Не благословил. Хлудов пошел навстречу политруку. - Почему не можете поднять людей? Разве не в этом состоят ваши обязанности? Тот зло сверкнул глазами: - Этих – только домкратом! Бригада год не выходит из боев, костяк уже сточили. Это – осенний призыв двадцать первого года, еще недавно винтовку с дула заряжали. А там – кадровые офицеры, с германской воюют, куда необстрелянным пиздюкам против таких волчар? Самому политруку на вид было лет двадцать, из-под летней защитной фуражки белели совершенно седые виски. - А теперь и немногие обстрелянные скисли, - уже не зло, а угрюмо продолжал он, - все любили комбрига. Хлудов кивнул, это было понятно. Всякое подразделение, оставшись без командира, теряет кураж. - Вот и не хороните его раньше времени, такие ранения не смертельны. Хлудов видел, что бойцы потеряли дух. Если у противника сейчас хватит пороху контратаковать, – сомнут поредевшую красноармейскую цепь, прорвутся и уйдут в чащу, где их с собаками не найдешь. Допустить этого было нельзя. Пространства для маневра нет – лес. Значит, что остается? Брать на рывок. Помня при этом, что в схватке преимущество будет у противника – в юнкерских училищах штыковому бою учили на совесть, гоняли не до седьмого пота, а как бы не до десятого… - Дайте мне винтовку. – Роман всегда хорошо чувствовал моменты, когда переломить ситуацию и воодушевить солдат мог только личный пример старшего начальника; сейчас наступила одна из таких минут. - Берите мою, - сказал Ольский, протягивая Хлудову свою мосинку, - у меня два револьвера, я хорошо стреляю с двух рук. - Политрук, как хотите, хоть пинками, но поднимайте бойцов. Андрей! Ус уже тормошил залегших красноармейцев, по цепи разнесся его густой уверенный голос: - Ну, чего улеглись, ребята? К земле, что ли, привыкаете, рети… пети… руете?.. Рановато! А ну, подъем! Наше дело солдатское – смелым Бог владеет, а кто труса празднует, тому удачи не видать! - Вставайте, мать-перемать! – поддержал его политрук. - Слушай мою команду! – гаркнул Роман, как когда-то в галицийских полях. – За мной! В атаку! Было секундное сомнение – встанут ли? Встали. Дали залп – пулеметчики очередью, прочие кто из маузеров, кто из винтовок, – и Хлудов с Усом и безымянным политруком (храбрый парень, фамилию надо узнать, пусть Фрунзе представит к награде), увлекая бойцов за собой, рванули вперед так, будто по пятам за ними гналась конница. При этом все трое орали дурниной, выкрикивая лозунги, очень далекие от просоветских, и сугубо нецензурные. Кто бы знал, какой магической силой обладают слова из двух, трех, четырех, пяти и так далее букв, и почему они помогают воодушевить своих и ошеломить противника?.. Врангелевцы проиграли секунды, не успели ни дать дружный залп (положили одиночными троих бойцов), ни подняться в контратаку – ошеломить удалось. Добежали. Дальше - выстрелы, лязг, хруст, рычание, уханье, звуки ударов прикладом, рукояткой маузера, штыком, саперной лопаткой, предсмертный вой… Для описания звуков рукопашной нет слов в человеческом языке. Недаром победившие после боя отходят в сторону, стараются хоть недолго побыть одни, не разговаривать, не встречаться друг с другом глазами, из которых глядит смерть… …В первого противника Хлудов всадил штык как на учениях: в живот, снизу вверх, под ребра. Перед глазами полыхнула белая вспышка, как всегда, когда кто-то принимает смерть от твоего штыка или сабли. Второй показался знакомым – пока выдергивал из убитого штык, упираясь ногой, узнал: белобрысый, смахивающий на остзейского немца штабс-капитан, с полоумным видом, сидя, пытающийся отползти от него ладонями по земле, - один из врангелевских адъютантов, коих тот развел целый полк. Фамилию Роман запамятовал, зато вспомнил, что этого штабс-капитана барон посылал в Польшу, на переговоры с Савинковым и его патроном Пилсудским о совместной борьбе с большевиками, - как раз тогда, когда Хлудов сидел в ожидании суда под арестом в Чилингисском лагере. - Ва… ва… ше… п-п-превосходительство? – проблеял штабс-капитан. - Что, сынку, помогли тебе твои ляхи? – улыбнулся ему в сорок зубов, самой мерзкой из своих улыбок Роман и, перевернув винтовку, прикладом ударил под дых. Неожиданно вспомнилась и фамилия: барон Корф. - Этого в плен, он много знает, - бросил он неотступно следовавшему за нм Усу и побежал вперед. Справа, слева и над головой гудели свинцовые шмели, но какая-то сила несла их мимо. *** Белые были уже не те – ближний бой приняла всего треть, остальные побежали. Когда у одного из противников за спиной нет ни своих, ни земли, которую он готов защищать до последнего, - исход боя предрешен. Как в драке, когда один хочет драться, а другой - вырваться и унести ноги. Отстреливаясь, врангелевцы пятились до тех пор, пока наступающая полукругом красноармейская цепь не вытеснила их из леса. И, как только все они оказались на открытом пространстве, как грешники на адской сковороде, - пропела сигнальная труба засадного эскадрона. Из ущелья, разогнавшись, на поляну галопом вылетали кони и несли всадников дальше, в бой – под яростное «Бей-руби!!!» Минуты не прошло, как с тыла на врангелевцев обрушился эскадрон во всем великолепии – с блеском сабель и газырей, с летящими по ветру гривами, бурками и значками. Врангелевцы дорого продали свои жизни, как-никак они были кадровые. Пулеметная очередь – и разом покатились по земле три передние лошади, двух скосил залп, и еще двух приняли на штыки, стащив с седла и заколов одного всадника, но это уже ничему не помогло. Все было кончено. Под копытами и саблями легли все. Тех, кто еще дергался, добили – какой смысл лечить, чтобы потом к стенке? К Хлудову подошел Кочубей. В руке кавалериста дымился наган: его любимый вороной конь с развороченными штыком внутренностями плакал, как человек, и все никак не умирал, - Кочубей, морщась, добил его выстрелом в ухо и, сняв кубанку, перекрестился. Он прихрамывал – падая, конь придавил ему ногу. - А вы, оказывается, не только с мирняком воевать умеете, - сказал Кочубей, пытаясь стереть пороховую копоть с лица, но только сильнее ее размазывая. – Я, когда про амнистию в «Правде» прочитал, ни хрена не понял, да никто не понял, если честно. Ну, думаю, зарапортовалось наше правительство, сами не знают, чего мудрят. А вы злой до драки, прямо не ожидал. И золотопогонников своих ничуть не жалеете. - Мне задние дружки Антанты - не свои! - хрипло, сорванным в бою голосом рявкнул Хлудов. *** К полудню операция «Монастырь» завершилась. Диверсионная группа, состоящая из белых офицеров, была полностью ликвидирована, ее командир и штаб – взяты в плен. Вернулась белая от известки засада из Чулаковского карьера, привела пленных (оказывается, пятеро диверсантов таки ускользнули из леса). И отправилась на речку – мыться, стирать одежду и купать коней, приобретших однообразную грязно-серую масть. Комбрига Жилина-Дунайского прооперировали в бригадном полевом госпитале и санитарным поездом отправили в Чигирин. Врачи ручались за его жизнь. Командование временно принял начальник штаба бригады. Ян Ольский и особисты-котовцы двое суток, сменяя друг друга, допрашивали пленных прямо в монастыре. Они по опыту знали: арестованных надо «колоть» тепленькими, пока не опомнились и не придумали складного вранья. Из грамотных и проверенных бойцов бригады выделили трофейную команду, которая занялась описью найденных в схроне и монастырских подвалах ящиков с винтовками, патронами, ручными гранатами, взрывчаткой. Помимо этого, затрофеили дюжину добрых строевых коней с седлами и прочей амуницией, а также немалые запасы провианта: консервированной ветчины, сгущенного молока, кокосового масла, галет, бельгийского шоколада, - вплоть до ананасного компота, при виде которого глаза у составлявших опись красноармейцев сделались как царские пятаки. …А если Маша Фортус была чуть более задумчивой, чем всегда, то это никого не касалось. *** На третий день на станцию Крюково пришел поезд главкома, присланный им за участниками операции «Монастырь». Сам Фрунзе был в Москве, на заседании Политбюро. Погрузили трофеи (лошадей Хлудов распорядился оставить Кочубею), передали на попечение конвойцев пленных. Ян Ольский послал радиограмму Дзержинскому о результатах операции. Хлудов по спецсвязи позвонил Фрунзе, который на этот раз сообщил ему номер и часы, в которые можно застать его на московской конспиративной квартире. - Дело сделано. Потери небольшие. Правда, вторая часть операции поначалу сложилась неудачно, Жилин-Дунайский ранен. На рожон не лез, действовал грамотно, просто не повезло. - Тяжело ранен? - Не смертельно, но тяжело. - Жаль… А кто командовал после того, как комбриг выбыл из строя? - Я. - Сам-то цел? - Да, все нормально. Комбрига, полагаю, следует представить к награде. - Обсудим это. По прибытии жду подробный рапорт, - сказал Михаил, - а пока в двух словах: все так, как предполагал Ольский? - Так же и еще хуже, - ответил Роман, имея в виду неопровержимые доказательства связи троцкистов с белой эмиграцией. Он понимал, что Троцкий и его сторонники, как бы то ни было, товарищи Михаила по партии, и факт их измены его совсем не обрадует. - Ясно. - Ты когда назад? - Вечером вылетаю, в семь тридцать в Харькове. Передал высшей летной школе обещанные Сергеем Аркадьевичем аэропланы. Арцеулов тебе кланяется. - Спасибо. А какая повестка на Политбюро? - Введение военного положения в Туркестане, - сердито ответил Фрунзе. – Басмачи активизировались, у них новый лидер – Энвер-паша. Я, уезжая оттуда, оставил дела в порядке, и насчет Энвера я предупреждал, что мы дождемся от него неприятностей! - Вот и дождались. Может, в следующий раз тебя послушают. - Зато хорошие новости из Генуи. Четыре дня назад Чичерин в Рапалло подписал договор с Германией*. - Моторы для «Муромцев», - вспомнил Хлудов. - Главным образом станки. У нас заводы стоят, квалифицированные рабочие люмпенизируются – из-за того, что вывезено или испорчено оборудование. - Ты там… осторожнее, - это прозвучало грубовато и невпопад, впрочем, как и всегда, когда он пытался выразить дружеские чувства. Вот неприязнь у него получалось выражать просто отлично, мог завещать этот талант за неимением другого имущества, надо кому?.. Он умел действовать и снова не задумываясь заслонил бы друга от пули, случись такая нужда. А вот говорить… если не о деле, то нес какую-то ахинею. - И ты тоже. Пленных пусть усиленно охраняют. Я так понимаю, те, кто испортил тормоза в моей машине, еще на свободе – не попытались бы отбить… или убить, чтобы не заговорили. - Поздно. Ольский с подручными записывать не поспевают. - Признаниям покойников веры нет – может, мы сами все это сочинили. Они должны доехать живыми и предстать перед судом. - Понял. Они попрощались: Михаила Фрунзе ждали важные встречи в ЦК и Совнаркоме, а Хлудов собирался лично побеседовать с полковником и бароном Корфом. Чтобы не лезть на стенку от безделья, пока другие работают, - после Клопополя безделье он переносил крайне тяжело. К тому же, раз его произвели в почетные чекисты, – надо соответствовать. *Рапалльский договор был заключен 16 апреля 1922 г, а заседание Политбюро, посвященное событиям в Туркестане и Бухаре, состоялось 20 апреля.