Расскажи обо мне

Дину что-то неуловимо не нравилось. Возможно, то, что Кастиэль ему так и не ответил. Винчестеру начало казаться, что этому парню плевать, отвечают ему или нет. Хотя, что тут удивительного? Вряд ли он мог выговориться вот так вот хоть кому-то, так что теперь, понятное дело, просто не мог прерваться. Его не хватало на то, чтобы, изливая всего себя в этих письмах, ещё и на что-то в них отвечать. Дин понимал, но его это нервировало. Настолько, что он решил не отвечать на письмо хотя бы сутки. Он был почему-то уверен, что следующее письмо всё равно придёт, причём довольно скоро. Вечер прошёл как-то очень напряженно. Ради Бена Дин старался делать вид, что его отношения с Лизой такие же прекрасные, какими были недавно. Но, отстранившись от этого, он понимал, что только делает вид. Он не злился на Лизу, даже не испытывал раздражения из-за того, что она делала и говорила. В начале их ссоры Дин не хотел быть рядом с ней потому, что не мог с ней согласиться, только и всего. Но теперь всё стало намного хуже. Винчестер был готов признать, что Лиза была права. В отношении геев, воспитания Бена и всего остального. Но Дин не чувствовал прежнего притяжения к ней. Он остро ощущал, что она не тот человек, рядом с которым он хочет быть. И это было намного серьёзнее, чем обида после скандала и нежелание идти на компромисс. Дин никогда не был романтиком. Он не считал, что спать, жить или заключать брак можно только с тем, кого любишь от всего сердца. Если он и считал, что настоящая любовь существует, то полагал, что она такая же редкость, как, например, совершенно честный человек. И, конечно, он считал, что ему такая любовь никогда не светит, а потому был не против жениться на хорошей девушке, к которой, однако, у него не было бы глубоких чувств. Вроде Лизы, например. Он понимал, что не любит её, по крайней мере уж точно не так, как играют в кино или описывают в книгах. Но она ему нравилась, ему, до сегодняшнего вечера, было с ней комфортно, она его устраивала во всём, да и Бен привязался к отчиму... Но сегодня, а точнее за эти несколько дней, всё изменилось. Винчестер ощущал, что так больше продолжаться не может. Что ему нужно что-то отыскать, в себе или в окружающем мире, а он застрял на одной мёртвой точке мнимого благополучия. Он создал, а точнее получил, готовую идеальную семью - умница и красавица жена, подрастающий сын, который его обожает, большой уютный дом. По всем показателям общества он состоялся. Вот только теперь, после писем Кастиэля, Дин начал понимать, как отвратительны такие представления об идеале для всех. Как они ломают человека, прогибают его под себя с милой и доброжелательной улыбкой. Он практически увидел, как отец запирает шестнадцатилетнюю дочь, которая мечтает стать певицей, дома. Он хочет для неё такой же жизни, какая есть у Дина и Лизы. Он видел, как мать максимально жестокими методами "лечит" от гомосексуализма своего сына. Она хочет, чтобы он состоялся так же, как состоялся Дин. Нужно ли было Дину Винчестеру то, что он имел, или он пришёл к этому, как к рекламной вывеске? Навязали ли ему его быт так же, как навязывают покупку определённых вещей определённых фирм-производителей? Дин всё ещё безмерно уважал Лизу, он всё ещё считал её прекрасной женщиной, может быть, лучшей в его жизни. Он всё ещё любил Бена, всё ещё хотел участвовать в его воспитании, помогать ему. Но он отчаянно чувствовал, что ему не нужна эта семья. Ему нужно что-то другое, совсем другое. Что? Он пока не знал. Может, дорога, бесконечная, обрывающаяся за горизонтом. Может, другие отношения. С другим человеком. И, теперь об этом было не так страшно думать, может быть, даже роман с мужчиной. Дин пока не знал, что именно, но точно знал, что не это. Но что теперь было делать? Сказать Лизе, что их пути разошлись, собрать вещи и уйти? Она поймёт. Скажет, что у него кризис среднего возраста. И будет ждать, что он вернётся. Даже примет обратно, если он всё-таки не найдёт то, что ищет. И от этого становилось страшнее. Как он будет смотреть в глаза Лизе и Бену, если будет уходить, что скажет им? И, что ещё хуже, каково ему будет вернуться? Может, он и правда поверит, что это был кризис, наваждение, попросится обратно. Сколько же тогда презрения к себе он будет испытывать! Нет, решать всё так быстро, так поспешно, было никак нельзя. Разум не был достаточно холодным и трезвым, а разрушить надо было слишком многое. Но и ждать дальше было невыносимо. Дин не мог представить, что сейчас поднимется в спальню и ляжет в постель рядом с Лизой. Ему придётся либо снова лгать, что он устал, либо заниматься с ней сексом. И того, и другого не хотелось. И то, и другое вызывало отторжение. Дин понял, что ждёт письма. Так, словно письмо от Кастиэля могло за него решить, что ему делать. Так, словно там могло быть написано, остаться ли Винчестеру с Лизой или уйти от неё. Так, словно Кас, про себя Дин называл автора письма "Кас", хотел и мог решать за совершенно незнакомого человека, до которого ему, скорее всего, и дела никакого не было. Дин ждал письма, надеясь найти там какие-нибудь ответы, подсказки, ориентиры. Он не запомнил, что сказал Лизе. Кажется, что-то про работу и вдохновение. Она скорее всего не поверила, Дин заметил бы это на её лице, если бы ему хватило решимости на это лицо посмотреть. Впрочем, не так важно. Лиза была достаточно умна, чтобы не обратить на эту ложь внимание и дать Дину побыть одному. Или достаточно глупа для этого? Винчестеру было наплевать. Главное, что она не собиралась донимать его вопросами и разговорами по душам, а дала остаться в гостиной, где он пил всё, что попадалось под руку, просматривал бесконечные новостные сайты и ждал нового письма. Оно упало в почтовый ящик тогда, когда Дин уже собирался написать ответ на прошлое, но ещё не решил, что именно. Попросить о помощи и поддержке? Глупо. Кастиэль не психолог, не специалист, даже не друг Дину. Он человек, преодолевший в своей жизни множество трудностей. Человек, решивший о себе рассказать, ничего больше. Вряд ли ему будет дело до того, что сейчас происходит в душе Винчестера. Вряд ли он вообще может поверить, что способен так переставить всё с ног на голову в чьей-то жизни. А даже если способен, то уж точно не его проблема то, что теперь делать Дину, мир которого летит к чертям. Может, Дин просто собирался попросить о новом письме. Показать, что ему нужно слушать не меньше, чем Касу нужно говорить. Наверное, так и было. Он хотел отправить своему незнакомому собеседнику что-нибудь вроде "Напиши мне, пожалуйста", что было бы довольно жалко и в это же время довольно честно. Да, наверное, именно так он и написал бы. Но не успел. Дин не знал, на что именно надеялся, открывая новое письмо. Думать о его содержании было тяжело. Винчестер хотел прочесть, что Кастиэль счастлив, что его жизнь изменилась к лучшему. Он хотел бы узнать, что тот находится в гармонии с миром, что он почти забыл о прошлых своих бедах. Да, Дин хотел всего этого. Но почему-то он не хотел читать о том, что Кас счастлив с тем мужчиной, которого он любит. Не хотел услышать, что они живут, как семья, самая настоящая, и вполне в этих ощущениях друг другом довольны. И причина была вовсе не в том, что Дину были отвратительны гомосексуальные отношения, и он не хотел о них читать. Нет. Винчестер не знал, на что надеялся, открывая сообщение. Но явно не на то, что там было написано. "Это последнее письмо, которое я Вам напишу. Наверное, оно выглядит сумбурным. Просто в последнее время я не чувствую сил и терпения чтобы писать что-то. Мне уже почти ничего не хочется, даже продолжать эту историю, поэтому я не могу рассчитывать на себя. Не могу рассчитывать, что я смогу написать ещё хотя бы несколько писем. Так что я постараюсь уложить всё, что ещё хочу сказать, в это. Чтобы история не вышла оборванной, а я не ощущал, что ещё что-то Вам должен. Извините, что получится скомкано и сжато, я постараюсь написать так, чтобы Вам было понятно. С НИМ я познакомился на специализированном сайте. Меня поразила его анкета, точнее те критерии, которые он выставлял к тем, кого искал. Их было не то, что мало, их практически не было. Он искал парня любого возраста, от совсем юного до весьма пожилого. Был согласен на любую роль в паре и на любую форму отношения. Я понял, что ему очень нужен кто-нибудь, любой мужчина, которого он только сможет найти. И я почему-то сразу догадался, что у него были долгие отношения с женщинами, а потом он вдруг понял, что ему нравятся парни. И кинулся искать, чтобы, наконец, почувствовать себя вполне счастливым. Мы переписывались сутки, а потом встретились. ОН не был очень красив, очень умён, состоятелен или что-то в этом духе. Я даже не могу назвать самого яркого его достоинства. Но я его полюбил, почти сразу. Всего, со всеми недостатками, заморочками, привычками и страхами. А ОН полюбил меня. И знаете, ОН был в таком восторге от этого, что казался самым счастливым человеком на Земле. ОН воспринимал наш с ним роман как освобождение, понимаете? Как будто он долго был заперт, лишён возможности делать хоть что-нибудь, а теперь вдруг получил право делать всё. ОН слишком долго подавлял свою природу, даже не осознавая этого, что теперь не мог нарадоваться тому, что полностью потакает своим желаниям. За месяц до нашей встречи ОН ушёл от жены и тогда жил у друга. ОН мог бы снимать квартиру, но почти все деньги отдавал своей семье, так как чувствовал вину перед сыном. Я тогда уже работал и зарабатывал, но жил всё ещё с братом, потому что боялся что-то менять. Почти каждую ночь ОН проводил у меня. Габриэль воспринимал это спокойно, даже сказал однажды, что мы можем жить вместе, если хотим. Но я считал, что это неправильно. В итоге я снял квартирку. Маленькую, но зато полностью нашу, и мы стали жить в ней вдвоём. И, хотя я не только оплачивал квартиру, но часто кормил, одевал и обхаживал его за свои деньги, мы были вполне счастливы и никогда из-за материальных вопросов не ссорились. Я понимал, что он не хочет, чтобы жена злилась на него. И я понимал, как он хочет, чтобы сын продолжал его любить. Не знаю, насколько было правильно подкупать их финансово, но почти два года это работало. Его жена, вероятно, боялась остаться без существенной материальной прибавки, а потому не запрещала ЕМУ видеться с сыном. Сын же был в восторге, когда проводил время с отцом. ОН не говорил своему ребёнку обо мне, боялся, да и жена была против. Я видел его сына только на фотографиях. Очень красивый мальчик, только взгляд какой-то жадный, не знаю, почему. Два года всё было хорошо. А потом жена моего возлюбленного поняла, что ОН больше всего на свете любит своего сына. Она стала запрещать ЕМУ общаться с ребёнком. Это длилось около месяца. Я помню, ОН получил зарплату и явился домой с кучей покупок. Завалил едой холодильник, подарил мне телефон, хотя меня вполне устраивал мой старый, даже отдал мне больше половины денег за аренду. Я спросил, что случилось, на что ОН ответил, что поклялся, что не даст жене ни копейки, пока она не разрешит ему видеться с сыном. И он очень боялся, что не сможет сдержать обещание, а потому решил сразу потратить почти все деньги, которые у него появились. Уже тогда я почувствовал, что скоро случится что-то плохое. Той ночью ОН не пришёл в спальню тогда, когда приходил обычно. ОН общался с сыном по вечерам, в одиннадцать часов, когда мать ребёнка не могла услышать. Обычно в половине двенадцатого он уже приходил ко мне. В полночь я вышел на кухню, ОН обычно разговаривал по телефону, сидя на кухне, привычка такая. Но тогда ОН сидел, положив телефон на стол, и плакал. Да, он плакал. Взрослый мужчина, сильный, самостоятельный, гордый и мужественный. ОН плакал, растирая слёзы по покрытым щетиной щекам. Я никогда не видел ничего, что вызвало бы у меня такой ужас и такую внутреннюю боль, правда. ОН рассказал, что жена пообещала не давать ему видеться с сыном. Она сказала, что приложит к этому все усилия, если надо будет, даже расскажет всем, что ОН гей. Она пообещала, что не даст "грязному педику" участвовать в воспитании своего единственного сына, который не должен был стать "таким же, как его папаша". Единственной возможностью для НЕГО видеться с ребёнком было вернуться в лоно семьи. А она, так уж и быть, была согласна принять его обратно. Но в случае, если ОН оставался со мной, он мог бы не рассчитывать на общение с ребёнком. Она забрала у сына телефон и обещала, что не потерпит никакого общения. При мысли об этом ЕГО просто трясло. Вы можете сказать, да что там, мне так много раз говорили мои знакомые, что мы должны были бороться. Что она не имела право ограничивать отца в общении с ребёнком только из-за ориентации. Что суд встал бы на нашу сторону, так как государство относится к таким, как мы, уже не так плохо, как когда-то. Они говорили, что у нас были шансы отстоять возможность для общения. Наверное, они правы. Мы могли сделать всё это, но только если бы мы с НИМ нашли в себе силы сказать, что его бывшая жена была неправа. Но у нас не было таких сил, понимаете? Мы слишком часто слышали, что мы уроды. Нам слишком активно внушали, что мы нездоровы. И мы поверили в то, что максимум наших прав - жить вместе и любить друг друга. Мы верили, что нам не нужно право жениться, что это только для натуралов. Мы верили, что мы не имеем права даже приближаться к детям, потому что мы развратим их, испортим. Мы на самом деле верили в это. И ЕМУ было страшно представить, что его сын узнает, что папа - гей. ОН поверил в то, что его жена права. Не только потому, что мать всегда знает, что лучше для её ребёнка. А потому, что ОН ощущал себя уродом, каким бы счастливым ни был. И как ОН мог оспаривать, да ещё и в суде, решение кого-то, кто, по его мнению, был прав? ОН ничего мне не сказал больше, только передал слова жены. Но я сам всё понял. Было около двух часов ночи. Не обязательно было так спешить, но я собрал вещи и ушёл. Я помню, как я вытаскивал отовсюду сумки и пакеты и, не глядя толком, кидал в них одежду, какие-то другие вещи, всё, что я мог считать своим. ОН сидел на кухне, даже не вышел попрощаться. Это было правильно, так как ЕМУ было очень тяжело меня отпустить. Я собирался в такой спешке, что забыл часть дорогих мне вещей, зато прихватил две его рубашки. Они до сих пор у меня висят, не могу их ни отдать, ни выкинуть. Я даже не помню, как донёс вещи, как поймал такси, как приехал к брату. Габриэль принял меня обратно. Ни о чём не спрашивая, не требуя никаких объяснений. Я помню, я сжимал в руках тот телефон, который ОН мне подарил. Наверное, я смотрел на него как-то по-особенному, но Гейб всё понял. Он отвёл меня на кухню, положил телефон на стол, разжав мне пальцы, а потом принёс молоток. Я колотил по телефону до тех пор, пока не понял, что бью уже скорее по столешнице. После этого мне стало самую капельку легче. Знаете, теперь, в современном мире, у нас есть право быть "не такими как все". Есть право отличаться. Но мне хотелось бы иметь право быть таким, как все. Знаете, о чём я думаю? Чудесно будет однажды, когда то, что ты любишь человека своего пола, будет восприниматься так же, как если ты предпочитаешь блондинок, например. Кто-то сказал мне, что это невозможно. Но, может быть, так думали и те, кто первым, переступая законы общества, влюблялся и строил отношения с людьми другой расы или религии? Не знаю. Мне хочется верить, что однажды любить человека будет важнее всего. У личности пола нет. Не важно, есть ли право вступать в брак, усыновлять детей и так далее. Это, конечно, хорошо и замечательно, эти права очень важны. Но кто станет пользоваться своим правом усыновить кого-то, если этого ребёнка будут травить в школе, а его родителям будут внушать, что они сделают своего ребёнка ещё большим моральным уродом, чем они сами? И кто захочет жениться, если ему на каждом шагу будут давать понять, что он настолько аморален и противоестественен, что ему лучше просто умереть? Не жалейте меня, ладно? Мне повезло больше, чем многим другим. Я не родился в стране, где за мою ориентацию меня могли бы покалечить или убить. Меня не женили насильно на той, что была бы мне противна. Меня не отдали под суд за то, что я посмел спать с мужчиной. На меня не нападали ожесточенные, разогретые собственным гневом люди, меня не били толпой, срывая одежду, оскорбляя и высмеивая. Меня не травили всей школой. Я не скитался по ночлежкам потому, что меня выставили из дома родители. Мне очень повезло, правда. Но есть одна вещь, которую я хочу сказать. Я никогда и никому не делал зла. Надеюсь, Вы можете сказать тоже самое и о себе. Не знаю, чем закончить это письмо. Я просто подумал об одном, когда писал его. Невозможно раскрыть душу человеку, которого не любишь. Хотя бы на мгновение, но ты должен полюбить его, иначе просто нельзя так далеко его допустить, так перед ним раскрыться. Не тревожьтесь, я ничего от Вас не хочу, я ничего у Вас не прошу и не стану портить Вам жизнь, но я Вас люблю. Сейчас, в эту секунду, когда я набираю этот текст. Я Вас люблю. Я не знаю, что Вы за человек, я Вас никогда не видел и, наверное, не увижу, но я Вас люблю. Потому что Вы только что были в моей душе, в моём сердце, во мне самом. И я ощущаю Ваше присутствие во мне прямо сейчас, независимо от того, как скоро Вы прочитаете это письмо. Я ощущаю ужасную слабость всё последнее время. Я думаю, что я не смог справиться со своей жизнью. Не потому, что она была тяжелой, а потому, что я был слабым. И, может случиться так, что Вы - последний человек, которого я допускаю к себе так близко. Поэтому мне так важно, чтобы Вы знали. Как бы глупо это ни казалось, как бы это ни противоречило Вашему восприятию мира, Я Вас люблю. Кастиэль" Дин вскочил со своего места. Нет времени на ответное письмо, нет времени будить Лизу и что-то ей объяснять. Ему нужно ехать, ему нужно найти этого Кастиэля, нужно увидеть его, нужно поговорить с ним. Нужно быть рядом, обнять его. Сказать, что Дин тоже его любит. Нужно ехать прямо сейчас. И постараться успеть.