Ночь, когда мы встретились вновь

Предновогодняя суета Нью-Йорка никогда не сможет понравиться Эйджи. Уж больно красные цвета елочных шаров, живописно разложенных на искусственном снегу, идеально белом, напоминают лужицы крови на припорошенном зимней метелью асфальте. Всемирная радость, веселое предвкушение, надоедливо играющая из каждого утюга Мэрайя Кэри, толпы народа в разношерстных магазинах — все кажется фальшью, глупым пропиаренным капиталистами сном, что завлекает в свои объятия народ на целый декабрь, заставляя забыть о насущных проблемах. Ведь вот он — Новый год, вот вам праздник, новые возможности и знакомства, хмельная голова после пары бокалов шампанского и гудящее тело от закончившегося ожидания, что накрывает волной после последнего удара курантов. Прощание со старым годом, подведение итогов, желание изменить все к лучшему — и себя, и мир — вот о чем говорят по телевизору, поют на радио и строчат ровными линиями в красочных открытках, искренне веря и ожидая перемен, что придут сразу же, как только на глянцевом листе календаря будет красоваться прекрасная цифра один. Вот только Эйджи ничего не ждет — его жизнь течет плавно и отвратительно-тягуче уже второй год, переливается из месяца в месяц непонятной массой из повседневных обязанностей, встреч с друзьями и новых проектов, которые на вкус — пресные. Безвкусные улыбки, бесстрастные пожелания на праздники, серые ответы на извечный вопрос «Ну как ты, Эйджи?», на который он уже научился откликаться со столь натуральной приветливостью, что ни у кого и сомнения нет — все хорошо, ему лучше, спасибо и слава богу, что наконец отпустило. Окумура, сидя в своей пустой квартире, так и слышит голоса Макса и Шуничи, что перешептываются за его спиной каждый раз, когда он отходит: — Кажется, он стал веселее. Тебе так не показалось? — Да, я тоже так думаю. Все же уже почти два года прошло. Время лечит. Только вот они не видят, как стремительно меняется его выражение лица, стоит Эйджи развернуться спиной — и улыбка тает, быстро, как снег на мокром асфальте, на котором нет крови, но есть грязь и слякоть, вяло обретающие форму следов шин от нескончаемого потока автомобилей. Хочется даже усмехнуться — то ли им, бестактным идиотам, в лица, то ли дурацким форумам по психологической поддержке, которых Эйджи пересмотрел столько, что не счесть — не лечит оно. Вообще не лечит. Стирает, размывает границы между снами и красно-белой реальностью — это да. Притупляет чувства в груди, выжигает в ней все, что есть, заставляя сомневаться во всем, что испытываешь. Благодарность за поддержку — абсурдная вежливость, радость от встреч — щемящий самообман и приторная любезность, дружба — всего лишь привязанность, долг, ведь он упал на дно, а они все пытаются вытащить, вдохнуть жизнь в безжизненное тело. Да он-то мертв уже почти два года как — никакая реабилитация не поможет, даже магией дело не скрасить, если бы она в переполненной народом, как мухами, Америке вообще существовала. Впрочем, одно чувство в груди остается реальным, вполне ощутимым, что ни делай, какие горсти антидепрессантов в себя не впихивай — чувство любви. Любви, что ломает ребра, стоит лишь глазам заметить в толпе пшеничные волосы — бьет под дых так, что потом еще пару дней не отпускает, отражаясь в трясущихся от тревоги руках, неуверенно держащих огромную кружку с черным пропахшим гарью кофе, который Окумура стал пить вопреки собственным убеждениям в его вредности для организма, но любимый ранее чай для него теперь почему-то навек остался в Японии. Любви, что вспыхивает в голове ночными кошмарами, алыми лужами и окровавленными ножами, измятыми письмами с размытыми чернилами букв и серым холодным камнем на пустом кладбище. Любви, что горит изумрудом даже в сумерках малинового заката, освещая неуютную бежевую комнату своей яркой зеленью так, что хочется утонуть в этой малахитовой бездне безвозвратно — в один конец. Любви, что так и шепчет на ухо, что страдания всегда можно прекратить, да только у Эйджи не хватает смелости. Все ведь ждут и надеются на чудо — нельзя подвести. Раз — и встал утром, два — и сделал пару новых фотографий, три — и уже получил приглашение на интервью как самый перспективный фотограф в будущем году, четыре — и надел мягко улыбающуюся маску, пять — и тепло встретил в гостях Макса и Джессику, всем своим видом стараясь заявить, что все в порядке, жизнь идет дальше, как ей и подобает, что бы ни случилось. А волосы лишь становятся длиннее. Нет, время совсем не лечит. Ни капли. *** Жизнь Эша за почти два года заграницей, в местах, ранее ему незнакомых и сейчас остающихся пустыми, была похожа на дешевый ситком про детектива под прикрытием. Вечно меняющиеся удостоверяющие его мертвую в Америке личность документы, непостоянные номера и трубки телефонов, разнообразные парики и цветные линзы, от которых в конце дня глаза наливаются красным — вот, что составляло неизменную рутину теперь, перетирая в порошок его настоящее «я», размазывая Эша Линкса по стенам отелей и затхлых съемных квартир Индонезии, Китая, России, Таиланда и еще миллиона других стран. Только на родной материк совесть не позволяла возвращаться, предупреждая — не сможешь. Будет только хуже. Ведь и так каждый вечер, после длинного дня притворства кем-угодно-но-не-собой, глядя в собственные зеленые глаза, сверкающие с отражения до блеска натертого зеркала, он видел человека, который струсил. Имя Эйджи даже произнести было сложно — словно язык сам отказывался поворачиваться, и вместо рта уже говорили мысли: не достоин, заткнись и не произноси это имя больше никогда, забудь его, ты все испортил, ты сбежал, обрек на страдания единственное, что было тебе дорого, ответил злом на добро, предательством на верность, ты все решил сам и сам должен нести ответственность, ты виноват, ты лжец, ты бессердечен, ты разрушаешь все, к чему прикасаешься, тебе стоит понести наказание и никогда, слышишь? никогда не произносить этого имени, потому что ты жалкий трус, ты не имеешь права на то чувство, что расцветало весенними бутонами в груди, когда ты был рядом с ним, смотри на себя и не забывай, не забывай о том, что ты сделал, никогда, беги от себя, прячься за тысячами образов, которые надеваешь, словно щит, надеясь, что и чувство вины не разглядит в другого цвета глазах тебя настоящего, приняв за беспечного туриста в новом месте. Примерно через пару месяцев бежать уже не осталось сил. Как идиот создал фейковый аккаунт Бонга, с которого написал Максу слезливое сообщение — не то чтобы Эш не обладал навыками взлома любой почты или соцсети, но почему-то новости об Эйджи не хотелось получать столь грязными методами. Тот ответил ему весьма подробно — настолько, что Эш монитор компьютера в каком-то интернет-кафе чуть не швырнул в соседнюю стену, увешанную уродливыми портретами, однако привлекать к себе внимание не хотелось, поэтому пришлось сдержаться. Только непрочная кружка с зеленым чаем в его руке лопнула от того, как сильно Линкс ее сжал — а кипятка, обжигающего пальцы, он даже не почувствовал, как и впившихся в ладонь нескольких керамических осколков — и только предобморочный вскрик администратора привел его в себя, заставил кинуть пару купюр местной валюты на обшарпанный стол и громко хлопнуть дверью, что ведет на улицу, где прохладный воздух остудит щиплющие от слез глаза. Бланка над ним смеялся в открытую, и Эш видел в любом его коротком взгляде нотку неодобрения, смешанного с то ли презрением, то ли разочарованием. Но каждый раз, ловя себя на мысли о нестерпимом желании ему врезать, Линкс не позволял себе забыть, что врезать тут надо только одному человеку. Его он видел каждый день в отражении. Боль переводил в действия, дурманящие мысли в голове — в тщательные планирования убийств и слежки за боссами преступного мира Америки и не только, ненависть к себе — в слепую ярость по отношению к ублюдкам, что продолжали ломать чужие жизни так беспечно и простосердечно, словно ребенок ломает свои детские игрушки. У Эша была идея — и он реализовывал ее каждый день. Обезопасить Нью-Йорк, Америку, мир от таких же больных мудаков, как Дино, выследить их слабости, их отсиживающихся на отлитых золотом курортах родственников, миловидных румяных детишек, и приставить к их безупречным лбам охлаждающее пыл дуло пистолета, используя самый совершенный рычаг давления на чью-либо на первый взгляд несокрушимую волю. Линкс скрывал свое лицо, орудовал добытыми фактами, отправляя их на чужие почты, дабы не действовать в открытую самому, а доверить столь праздное дело в чьи-то руки, тоже жаждущие крови. Он знал, что был такой не один, не один мечтал о возмездии и не один был когда-то жертвой отвратительных обстоятельств, что до сих пор приходили к нему во снах, стоило чужой руке прохожего беспечно лечь ему на плечо, дабы привлечь внимание и просто дорогу спросить. Эш даже Юэ Луна перенаправил работать в Китай, создал ему там лучшие условия, только чтобы китайский мафиози раз и навсегда покинул Нью Йорк и в частности — Эйджи, ведь теперь тот обосновался в Америке. Линкса эта новость, впрочем, привела в такое отчаяние, что он подавился собственными мыслями, словно сухим воздухом, после которого кашляешь, как проклятый — он-то тешил себя надеждой, что Эйджи уедет из обреченных Штатов, где опасность может встретиться на каждом шагу, оставит все это позади, и Эш успокоится, сможет лично решить все вопросы, что в каменных джунглях остались висеть после его смерти. И здесь он прогадал — ведь Эйджи остался. Обосновался в скромной квартирке, гулял по вечерам по ночному Нью Йорку, покупал себе крепкий кофе в ближайшем Старбаксе и недешёвый корм в круглосуточном магазине, которым позже подкармливал бездомных животных в самых темных уголках пустынных улиц. Фотографировал закаты, рассветы, случайных прохожих, что в объективе его камеры выглядели особенными, словно наделенными неведомой силой его профессионального взгляда, который из чёрного мог сделать целый паззл разнообразных оттенков и образов. Эйджи жил там — Эш знал это. Знал и поэтому почти два года и смотреть не мог на рейсы до Нью Йорка. Он не стал святым, потому что никогда им и не был — продолжал убивать, подставлять неугодных, маскируя весь ужас смерти праведными целями, стремлением очистить мир от зла, над которым бравый закон был бессилен, словно израненное животное в диком лесу, окруженное хищниками. Линкс знал те пути, до которых полиции было еще пару лет тщательных расследований (а ведь кроме этого у них еще дел полно, куда там), помнил лица, которые с детства мечтал уничтожить, и поэтому пачкал руки в крови — потому что никто больше не мог сделать это за него. Бесстрашно бросался в бой с телохранителями, вечными перелетами, длинными кодами, которые должен был расшифровать, с демонами преступного мира, которых должен был сокрушить, а со своими вот демонами шел лишь на глупую сделку, отсрочивая момент, когда придется за все ответить. Вечный вопрос — а стоит ли вообще возвращаться в жизнь Эйджи? — не давал покоя, как ненавязчивое недомогание, с которым нужно, но боишься обратиться к врачу, дабы не узнать вдруг, что серьезно болен. Почти два года прошло — наступил декабрь, месяц, когда Эш снова готовился отсчитать очередной год, что прошел в жестокой лжи каждому, кто когда-либо был к нему добр, однако страшнее всего была вероятность получить возможность взглянуть еще раз в тепло-карие глаза и увидеть там ненависть, непринятие, жестокую правду. Ведь за такое подлое предательство даже самые светлые люди никогда не прощают. *** — Привет, Эйджи. Ли Юэ Лун выглядит опасно — эта мысль первая обосновывается в голове Окумуры, когда он заходит в просторное помещение под острым взглядом телохранителей, толпящихся сзади, словно стая верных собак в выглаженных черных костюмах, едва ли не рвущихся от ширины их плеч. После смерти Эша они особо не виделись — Эйджи не испытывал никакого желания, и связующего звена в лице Шина ему хватало с головой, дабы узнавать самые свежие новости преступного мира, однако сегодня он получил персональное приглашение в логово хищника, подписанное каллиграфическим почерком — и согласился. Тем более, что около года назад тот переехал в Китай и сейчас, в разгар декабрьского чуда и режущего глаза света гирлянд, решил приехать. Зачем только? Пистолет — небольшой, разрешение на который постоянно мнется в кошельке, приятно холодит ребра, потому что неизменно спрятан в нагрудном кармане куртки — на всякий случай. Хотя куда там этой безделушке против толпы вооруженных до зубов цепных псов — будто с исписанным листом бумаги идти против человека с ножом в руке. — Здравствуй, — голос Эйджи спокоен и холоден, как лед, покрывающий реки и озера холодными зимами так прочно, что машина может спокойно проехать, с ее-то весом. — Неужто ты наконец решил меня убить? Выдавливает из себя фирменную невинную улыбку — надо держать образ перед противником. Конечно, шутит, а не спрашивает серьезно, однако вдруг это окажется правдой? Было бы совершенно забавно и даже не страшно. Отнюдь. — Восхищен твоими фотографиями, приехал высказать восторг лично. Присаживайся. Тонкая рука, на которой звенят словно хрустальные браслеты, делает неопределенный взмах — и стая послушно выходит за огромную дверь из красного дерева, запирая ее снаружи молча и покорно. Эйджи присаживается на удобный мягкий стул, обитый алым бархатом (снова этот цвет), перед монументальным столом, заваленным папками и документами в идеально ровных файлах без единой помятости. Ли Юэ Лун восседает на своем драконьем троне, в глазах его пляшет интерес, пока взгляд проходится по Эйджи вдоль и поперек, как скальпель в руках опытного хирурга — подмечает детали, делает выводы и режет по живому. — Расскажу тебе об этом первым. Думаю, захочешь узнать. И протягивает Эйджи папку без единой надписи. Опять красную. Внутри — множество мерзких фотографий, вычеркнутых имен и сводок событий, соотнесенных между собой линиями. Убитые наркоторговцы, члены правительств, за которыми тлеет вереница из мертвых тел, оказавшихся не в то время не в том месте, главы преступных шаек, посвятивших жизнь продаже детей в сексуальное рабство почти в каждой части света. Все погибли при неопределенных обстоятельствах за последние два года — каждый по-своему, да и если удавалось в итоге определить нападавшего, то им всегда был разный человек. — Кто-то убивает преступников. Зачем мне это знать? — чуть ли не с раздражением спрашивает Окумура, закрывая папку. За два года последнее, о чем ему хотелось вспоминать — это о былых приключениях, вечных смертях и свисте пуль прямо у виска, что пролетают с шепотом: «Сегодня не ты, сегодня не ты, не бойся, но кто знает, что будет завтра?». Воспоминание об Эше — единственное, что он трепетно берег в памяти, и то было окрашено кровью так, что временем не смоешь. Юэ Лун усмехнулся — довольно, как кот сытый, и отложил папку в сторону. На пальцах его блестели дорогие кольца, с белых мочек ушей свисали бриллиантовые серьги, аккуратные и искусные, как укус ядовитой змеи, что убивает тебя медленно и красиво, словно в беззвучном танце. Он наклонил голову, не отрывая взгляда от Эйджи, а тот открыто смотрел ему в глаза, смело и как-то вызывающе, требовательно и нетипично жестоко. — Серия убийств, совершенная без свидетелей, обнародования тайных документов, личных переписок и баснословных счетов в банках — и все за последние два года. Первая цель, несомненно, была самой тяжелой — начальство Дино Гольцине — вычищенное подчистую. Вся шайка распалась, потому что из-под земли, к сожалению, невозможно править. Не думаешь, что, например, Эш Линкс был бы рад такое услышать? Каждый в окружении Эйджи старается это имя всуе не произносить — поэтому сейчас, оброненное так нагло и прямо, оно ударяет в ухо медным звоном так, что со стула хочется сползти на мраморный пол и впитаться в него же. У Эйджи кулак сжимается — непроизвольно, да и не к месту, но как проконтролировать себя? — Он умер. Не надо приплетать его имя куда вздумается, если тебе стало скучно дергать за ниточки своих кукол. Вот так легко и просто сказал, сохранив на лице невозмутимое выражение. Как бы принял, как бы вот, смотрите — в это место уже не ударить, оно окаменело со временем, и, если попробуете — что ж, только сломаете себе пару костей. А в душе ведь шторм, апокалипсис, ну что же врешь? Перед кем играешь спектакль — перед другими? Да только актер из Эйджи всегда был, есть и будет дерьмовый, и это, наверное, знают все, но все равно продолжают ему в ответ подыгрывать, мол, ты справляешься, да, мы видим, гордимся, так держать. Только Шин иногда смотрит на него с искренностью и с сожалением, которое остальные уже старательно прячут во взглядах, не позволяя и проблеску мелькнуть — а вот Шин видит его насквозь. Перед ним в театре опускают занавес. Конец спектакля. — Ты слышал, что я сказал? Из-под земли невозможно править. Юэ Лун резко встает — на лице читается, прямо вот сияет и светится, как рекламный баннер на билборде, хищный азарт, и поэтому он таким же стремительным движением кидает на стол, ближе к Эйджи, еще одну папку — серую. И фотографии могилы Эша в ней тоже серые — аж выворачивает. Гроб, которого Эйджи так и не увидел, потому что не смог. Потому что хотел запомнить его живым, глядящим на мир воинственно и с вызовом, а на него — с нежностью, и не желал увидеть его в обличии смерти, пустой и холодной, как стеклянный елочный шар. Это был неправильно, не вписывалось в картину мира, было настолько лишним и чуждым, невероятно ужасным, что проще было сидеть одному в доме и рыдать, пересматривая фотографии, на которых запечатлена была именно жизнь, а не стоять в толпе черных одежд со скорбящим лицом и навеки уничтоженным сердцем. Эйджи даже не глядит на фотографии, не рассматривает — сразу кидает папку на пол, остервенело и порывисто, достает пистолет с нагрудного кармана и направляет на голову Юэ Луну. Два года тренировался в тире, дабы научиться меткости. Зачем? Вот и узнал — чтобы выбить пулей мозги ублюдку, которому совести хватило раскопать святую могилу, открыть гроб и сфотографировать, а потом подать на блюдечке под видом особого блюда шеф-повара прямо под нос тому, кто этих кадров желал бы никогда в жизни не увидеть. — Ты… Как ты… только… посмел…? Эш мертв! Отвали уже от него! Отвали от меня! — он взводит курок, рука лишь немного дрожит — и то от возмущения, а не от страха. Взгляд его отливает металлом — стремится порезать китайца на куски дистанционно, потому что задрал. Надоел. Исчезни и забудь о существовании Эша, забудь о Шине, забудь об Америке и дальше убивай людей где-то в другом месте, не посвящая в это Эйджи. Он от крови устал, он насытился смертью, и теперь от нее тошнит. — Что ж, — начинает бывший глава клана Ли спокойно, пожимая плечами, — если он мертв, то ты — слеп. Неспешно поднимает одну из выпавших фотографий с пола — Эйджи даже взгляда не переводит, еле держится, чтобы не выстрелить — и протягивает ее вперед, чтобы Окумуре было видно. Пусть докажет, что не слепец. Расскажет, что видит. Аж пистолет из рук падает на пол, и звук глухим эхом отражается в темных стенах. На лице Юэ Луна — довольное выражение, как у любого человека, что разрушает стену, которая мешает увидеть картину полностью и разуть глаза, что говорит, что родители никогда тебя не любили, друзья использовали, а все твои достижения — пустые обертки от конфет и не более. Он опускает фотокарточку на стол и тычет в нее пальцем, смотри, смотри сюда, не отводи взгляда, это все — чистейшая правда, как она есть, а все, что было до — сплошная ложь. — Пустой гроб. Даже чужих костей не затруднился положить, — протягивает он фразу, словно карамель на языке, да глаз не отводит от Эйджи. Тот тяжело опускается на стул, ведь ноги-то уже и не держат, и позвоночник кто-то в щепки переломал, а по голове врезал куском погнутой арматуры. Рука сама хватает фотографию, глаза впиваются в нее взглядом, умоляюще, ведь так не бывает, так не может быть, так не должно быть, пускай заберет слова обратно, скажет, что ложь, что просто варварски вынул все, что осталось от тела, и скинул в сторону потехи ради. Даже слез нет — будто внутри все замерло, каждый орган отказал одномоментно, и теперь остается лишь ждать, пока сознание наконец погаснет, а сердце перестанет гонять кровь, что и так уже отлила от лица Эйджи. Жив. Обманул. Жив. Не захотел вернуться. Жив. Два года Эйджи его оплакивал и не прекратил бы делать это никогда, сколько бы лет ни прошло. Жив. Не отправил ни весточки. Жив. Или мертв. А если жив? Если все же жив

сможешь ли ты его простить?

— Почему ты вообще решил выкопать гроб? — тихо спрашивает, и голос уже совсем не тот, что был вначале, когда и пулю в лоб пустить казалось плевым делом. Язык еле шевелится, во рту пересохло. — Подожди. Нам спешить некуда, — улыбается китаец, протягивая Эйджи бокал, в котором маняще плескается сухое красное. Похоже на кровь? Да, конечно. Однако и чувство отвращения к крови уже тоже кажется фальшивым, словно он сам себя в нем убедил за эти два года. — Выпей. Выдохни. Тем более, это пока всего лишь зацепки. У меня нет стопроцентных подтверждений, что сейчас по миру где-то вприпрыжку ходит Эш Линкс и насвистывает под нос веселую мелодию, пока ты собираешь свою душу по частям. Очередная ложь, ведь собирать там было нечего — душу отняли еще два года назад, будто продали дьяволу, но при этом бесплатно, за «спасибо, что я выжил». И только сейчас, в этот момент Эйджи четко ощущал, как нечто внутри возрождается. Злость или радость — да какая разница что? Это Эш. Он бы мог злиться на Эша, он будет злиться на Эша. Он любил Эша. Он любит Эша. И будет. Будет любить. Первый глоток вина приводит в чувство — настолько оно кислое и противное, что в обычной жизни Окумура бы пить такое отказался, но сейчас вкус будто дополняет происходящее, выражает по-своему его состояние. Юэ Лун тоже пьет — только более праздно, вальяжно, разбрасываясь фактами, словно они ничего и не значат. — Убийства начали происходить в последние два года, — начинает он. — Убитых много, убийц — чуть меньше. Некоторые из них — влиятельные шишки, другие — бравые полицейские, остальные — обычные ребята с внутренними травмами, в руки которых попала нужная информация об их родственниках, над которыми издевались, или же об их собственных мучителях. Многие убитые так или иначе были связаны с Дино. Во-вторых, кто-то очень качественно расчистил мне путь на верхушку китайской мафии, будто прям-таки мечтал, чтобы я уехал из Нью-Йорка куда подальше. Это не могло быть совпадением — все спланировано так четко, что не подкопаешься. Я подумал, что это мог бы быть Бланка. Бланка. Эйджи в последний раз видел его в тот день, когда Эша похоронили. На нем был явно не подходящий ему по размеру костюм и грязные от кладбищенской грязи ботинки. Ботинки. Кладбище. Бланка там был. Эш был в гробу, это подтверждал Ибэ. А потом… а что было потом? — Бланка был на похоронах, — вставил Окумура, пытаясь ухватиться за нить логической цепочки — пока что тщетно. — Но я видел его раньше, чем вернулись остальные. — Кто последним видел Линкса в гробу? — браслеты зазвенели снова, когда мафиози поставил бокал на стол с отточенной аккуратностью. — Меня там не было. — Знаю, Эйджи. Но Шин спросил у Ибэ — и он сказал, что это был Бланка. Он пришел позже всех и поэтому остался там последним, а еще попросил всех выйти, потому что хотел сказать пару последних слов наедине. Когда остальные вернулись, гроб уже был закрыт сотрудниками. Все было оправдано последним желанием покойника — пусть гроб закроют сразу, как пройдет прощание. А сейчас бац — и в гробу никого и не было. Милое совпадение, да? Бланка потом выходил на связь со мной пару раз — и каждый из них сидел на островах и попивал долбанный мохито. Вряд ли ему так сильно захотелось поубивать всех, кто обидел его неназванного сыночка. В конце концов мне стало так любопытно, что я приехал сюда. И вот — я оказался прав. Он жив, Эйджи Окумура. Слишком много совпадений — и все указывают на него. Ты можешь не верить. Дело твое. Нет. Он хочет верить. Он поверил бы, даже если бы аргументы были самыми абсурдными и нескладными, но главное — несли бы в себе эту мысль, прекрасную, как новогоднее чудо. Он уже поверил. *** Верить — просто. Это не требует сил, не тормошит истерзанную душу. Вера лечит, вера несет за собой надежду, но ничего не обещает взамен. А вот принятие дается сложнее. Принятие ломает твои мечты, принятие заставляет тебя согласиться с тем, что есть, и не желать того, чего у тебя нет. Принятие — это целое испытание твоей воли: сначала тебя выжигает боль, потом тебя душит гнев, за ней колет душу сырая скорбь — и только где-то среди этих этапов ты находишь свое спокойствие, напоминающее скорее прекрасную оболочку, внутри которой гнездится страдание. Но оболочка красивая, блестит, и со временем веришь, как идиот, что под ней — такая же красота, такое же не высосанное из пальца счастье, как и снаружи. Эйджи проходил все стадии принятия за пару дней, что остались до Нового Года, словно по ускоренной программе подготовки космонавтов в полет за пределы атмосферы. Он плакал ночами: иногда то были слезы блаженного облегчения, а иногда — слезы злости, что жгли щеки, как кусачий мороз в минус двадцать. Все в его естестве верило, что Эш жив. Хотело, чтобы у Эша была объяснимая причина, чтобы это так долго скрывать. И теперь, когда в тени его комнаты загорались зеленым светлые глаза, которые воображение рисовало красочно и сочно, будто настоящие, он хотел сорвать голос криком, что облегчил бы душевную тяжесть, осевшую, как грузный камень на морском дне: — Ты — не Эш! Ты не можешь быть им! Эш бы никогда так со мной не поступил! — Поступил. Уже поступил, — отвечал вкрадчивый, мягкий голос сердца. — Значит, так ему было лучше. Он принял решение. Прими его и ты. Шли дни, один за другим, и Эйджи понимал. Видел вновь ту разницу между ними, что легла когда-то бездонной пропастью посреди дивного нереального мира, что выглядел пастельной книгой сказок, окропленной кровью и исцарапанной жестокостью. Видел безумные глаза Шортера, видел бездыханное тельце Скипа, безвольно упавшее на асфальт. Он видел картинки, замызганные грязью канализаций и потоптанных вагонов метро, смотрел на людей, чьи образы жили лишь в его памяти, и говорил себе, что так должно было случиться. Не видать им было Японии и благополучия, не взглянуть больше друг на друга без слез и страха потерять вновь — кто вообще решил, что могло быть иначе? Сам Эйджи? Сказали ли ему об этом капли крови и слез на письме, что он хранил под замком в столе и в сердце, или он придумал себе эти слова сам, пока Эш — его Эш — отпустил. Попрощался. Умер в этой жизни, чтобы уйти в другую — где места Эйджи, наивному фотографу с доброй душой и глубинной безусловной любовью в груди — не было. И когда Шин смотрел на него с жалостью, что вырывала с корнем это проклятое смирение с судьбой, он клал ему руку на плечо и говорил со своей мягкой улыбкой, за которой прятал себя: — Все в порядке. Я понимаю его и хочу, чтобы понял и ты. Эйджи понимал. Но не принял. Близился Новый год. Эйджи дал себе время на надежду только до того, как пробьют куранты. *** Ли Юэ Лун с ухмылкой нажал на кнопку отправки сообщения, плюхаясь в любимое кресло. Его лицо выражало хитрость и подлость, удовлетворение и предвкушение — а в душе было светло. Впервые за долгое время. Роль мафиози, роль главы клана, роль начальника, роль убийцы — он перепробовал их все, разжевал, словно вязкую безвкусную конфету, однако не спешил выплевывать. Из этих частичек, из этой мерзости он построил себя, воссоздал из пепла, этой скверной утер нос каждому, кто встречался ему на пути, и бесстрастно шел дальше, раскалывая черепа вальяжной поступью. Вся жизнь его была прекрасным забальзамированным телом, что начинало гнить, потому что на самом деле было мертво. Можно было бежать от разложения — да только запах оставался мерзким. Получил место выше, чем в Нью-Йорке. Был лучше, чем его покойные братья. Умнее, чем нерасторопные враги. Несчастнее, чем замерзший под снегом и забытый всеми бездомный. Поэтому внезапная прохлада ножа у горла, что оказался там непривычно резко, но вызывая какое-то тянущее чувство дежавю, не испугала его. Покойного смертью не удивишь, разве нет? — Можно было бы и повежливее. Кто подходит сзади, чтобы поздороваться со старыми друзьями? Нет, пожалуй, было еще что-то в жизни, что могло принести яркость цвета и жгучесть ощущений, которые уже будто и приелись. Нож у горла, ствол у виска, дуло десяти автоматов, смотрящих на твое тело, как на деревянную фигурку в тире — что в этом нового? Что здесь удивляющего, леденящего кровь? Да ничего. Когда ты член мафии, пистолет кажется забавной игрушкой с функцией лишения жизни по щелчку курка, мертвое тело — плюшевым, а угрозы — скучноватыми условиями контракта на оказание услуг по медицинскому осмотру, который подписываешь, даже не читая. Добавляют перца только эмоции. Хочешь желаемого — убей того, кто важен. Хочешь разозлить — угрожай. Задобрить — спаси. Все строится на чувствах, на идиотской привязанности, что, вопреки всем утверждениям, все же правит этим затхлым миром, отодвигая власть с богатством на почетно-унизительное второе место. Хочешь увидеть Эша Линкса — угрожай Эйджи. Такая забавная математическая аксиома — пиши, не прогадаешь. Доказывать не нужно. — Нож убери, — китаец говорит расслабленно, будто бы ничего ему и не мешает, а убить никто не пытается. Да в конце концов, за что бы? — Где он? — голос сзади тихий и уверенный, однако ярость в нем так и сквозит, как от плохо установленных окон — мороз. Голос холодный и суровый: от него должно быть страшно, наверное, но страх для Юэ Луна давно стал запредельно дорогим удовольствием. Именно поэтому он оказывается достаточно смел и бесстрастен, чтобы дерзнуть и обернуться, царапая нежную кожу шеи о лезвие приставленного ножа. Юэ Лун мысленно подметил, что металл на самом-то деле давит довольно сдержанно, не намереваясь ранить по-настоящему. Выходит, Линксу тоже какой-никакой диалог все-таки интересен. Аж улыбка на лице расцветает от представшей перед глазами картины — вот же он — мертвый герой, мученик судьбы — стоит перед ним, живой и невредимый, разве что под глазами, хоть и прикрытыми очками с прозрачными стеклами, темными кругами залегли отпечатки совести и сожалений, а золото волос надежно спрятано от чужого внимания под черной кепкой. Неприметная одежда, практически висящая на теле — и был ли он таким худым два года назад? — выглядит новой, чтоб никак не выдала собой скрывающегося под ней преступника, что убивает без оглядки и зазрения. Серый, безликий, прозрачный — таким он предстает перед миром, таким вливается в бесконечный поток несобранных прохожих, становясь их бесплотной тенью, на которую не обращают внимания даже жалкие попрошайки, с надеждой подбегающие к каждому. — Ты прибежал. Самому не мерзко? — тонкие пальцы Юэ Луна ложатся на острый металл. Он отодвигает нож от себя, руку сразу же начинает саднить, но внутренний восторг перекрывает собой все остальные чувства. Эш почти что сопротивляется, лезвие упорнее врезается в кожу. — Сядь уже, ради бога, на почетное место гостя. Эйджи тут тоже сидел совсем недавно, представляешь? Так трогательно. Специально злит, давит на рану, что так и не затянулась — еще одна тонкая игра на чувствах, которая никогда не подводит. Однако китаец сам не лыком шит, да и терпение его не столь совершенно, чтобы долго умолять кого бы то ни было — легче ведь тоже достать пистолет, уткнув его в чужие ребра, не так ли? У боссов мафии не остается времени для светских переговоров. — Боюсь, если еще раз попрошу присесть, Эш, ты уже не услышишь этого из-за выстрела. — Стреляй. — Господи, какой ты скучный. И Юэ Лун выстрелил.