Ночь, когда мы встретились вновь

Пуля вошла в его грудную клетку с рваным и глухим звуком: настолько точно и метко, что Юэ Лун абсурдно загордился собой, будто попал сейчас по желанной траектории впервые в жизни, однако что-то в душе его все же на секунду оборвалось, утопленное горечью безжалостной иронии. Дуло пистолета расслабленно опустилось, взгляд его лениво прошелся по собственному портрету, что висел за спиной Эша Линкса, и задержался на теперь зияющей в районе груди у нарисованного себя дыре: картина, как и всегда, висела самодовольно и гордо, и казалось, что не Юэ Лун сейчас смотрит на свое масляное изображение — это оно смотрит на него и насмехается над его глупостью. Оно — реально. Он — иллюзия. Эш сделал шаг назад — по его бесстрастному лицу было сложно сказать, напугал ли его внезапный маневр или же оставил равнодушным, но нож-таки он заставил опустить и сложить куда-то во внутренний карман куртки. В ту же секунду раздался настойчивый стук в дверь кабинета с внешней стороны. Охрана. Ну конечно. Юэ Лун игриво приложил палец к губам и нараспев прокричал: — Со мной все в порядке! Решил просто поиграться с пистолетом. Эш недовольно хмыкнул. — Зачем ты устраиваешь целый спектакль? — Боже мой, только ради того, чтобы ты уже сел и послушал меня, наконец! Удивительно — но это сработало, и Линкс действительно обреченно рухнул в кресло напротив Юэ Луна, вяло откидываясь назад, на спинку. Его глаза лихорадочно изучали собеседника: пронзительно-зеленые, бездонные, и их цвет теперь еще ярче выделялся на фоне мраморной кожи и блеклого внешнего вида. Только в них плескалась жизнь и горел огонь, отражалась израненная душа, что жаждала прощения, желала любви и безмятежного спокойствия, но подпитывалась лишь чужой кровью и холодом мести — а в остальном он был лишь оболочкой. Будто все тело его умерло, но глаза все еще могли видеть и лихорадочно искать что-то, за что можно было бы уцепиться, чтобы не уйти окончательно. Юэ Лун знал, что Эш цепляется за Эйджи до сих пор, и, наверное, будет цепляться за его светлый образ всегда. Это было очевидно, потому что до боли контрастировало с его собственной жизнью: ему не за что было держаться. В его отвратительной истории, что когда-нибудь другие будут пересказывать друг другу в качестве мрачной и поучительной трагедии, места добру и любви так и не нашлось: ему не встретился свой Эйджи, который бы разглядел в убийце жертву, а во тьме — свет; который подарил бы надежду, что каждый имеет право на счастье, какими бы грязными его руки ни были. Это была блажь, доступная далеко не всем — и Юэ Лун, в общем-то, давно смирился, что так и не вошел в число баловней судьбы, и все-таки искренне не мог понять, почему Эш Линкс от своего счастья отказывается, как дурак. Этот вопрос он задавал ему мысленно с завидной постоянностью. — Ты медлишь, — отрезал блондин, снимая кепку. Его длинные пальцы одной руки легли на гладкую поверхность стола и начали планомерно отстукивать несвязный мотив. — Ты написал мне, что убьешь Эйджи, если я не явлюсь лично. Ты сбросил мне фотографии, подтверждающие, что он находится у тебя. — Абсолютно верно. — Ты отправил голосовые сообщения, где он умоляет меня спасти его. — Да. Такое тоже припоминаю, — это будто бы была самая дурманящая в мире игра: наконец раскрывать карты. Юэ Лун едва ли не подпрыгнул на кресле от предвкушения. — Но его здесь нет. На пару секунд воцарилась гробовая тишина: казалось, даже дыхание замерло, застыло где-то во временном пространстве, пока двое испепеляли друг друга взглядами. Юэ Луну чем-то нравился Эш, чем-то он его ужасно раздражал: например, своей беспечностью и даже какой-то глупой наивностью, что так и сквозила в его отточенных до профессионализма действиях. Эш Линкс был силен, он умел и знал столько, сколько некоторым людям и не снилось понять даже при условии, что вся жизнь их была впереди, будто торжественно подсвеченная софитами красная дорожка; он был красив снаружи, но Дино безжалостно изуродовал его изнутри; он был потерян так безнадежно, но однажды к нему в руки попал спасательный круг — только возьми, черт тебя дери, схвати крепко и никогда не отпускай, держись за него всеми силами — и будешь жить. Не упускай этот второй шанс, не глупи, только держись. Но Эш так и барахтался в губительном омуте, не решаясь протянуть руку вперед, а время равнодушно бежало от него, ускользало водой сквозь пальцы — и только Юэ Лун со стороны видел, как спасательный круг, в общем-то, тоже изнашивался и сдувался со временем, цвета его блекли, а веревка истончалась. Он молча наблюдал, как подходит неизбежный момент, когда ко дну пойдут оба. И почему-то ему это было не безразлично. — А ты догадлив. Не отупел со временем. — Это была постановка, чтобы я показался тебе лично. И я на нее купился. Для человека, что безошибочно сейчас попадал в цель каждым своим предположением, Эш выглядел поразительно спокойно — будто эта развернувшаяся ложь никак не ударила по нему, не задела. Он-то так долго скрывался, так отчаянно стер для себя Штаты с карты мира, будто их там никогда и не было, бежал от прошлого и так тщетно не хотел встречаться с ним снова — почему же сейчас взгляд его был пуст, размыт и туманен, почему он будто ничего не чувствовал, ничего не хотел? Много раз, подделывая фотографии, легкой рукой отправляя на счет самых отверженных мошенников баснословные суммы за получение желаемого, Юэ Лун не мог дать себе окончательного ответа: зачем он все это делает? Узнать о том, что Эш Линкс был жив и здоров, бесспорно, было интересным открытием, что завлекло небывалым задором и давно забытым удовольствием от игры в сверхдогадливого детектива, мыслящего на уровень выше обычных смертных — но не более того. Существование Эша и масштаб производимых им в преступном мире переворотов никак не затрагивали деятельность китайской мафии, иногда даже наоборот срубая пред нею ветки на тернистом пути власти, что всю жизнь была Юэ Луну верным гидом. — Ты рискнул всем, что за эти два года создал вокруг себя, чтобы спасти его, — китаец сложил в замок руки, бренча браслетами, словно собственными миниатюрными арфами. — Ты хоть подумал, как бы оправдывался? Или думаешь, он бы просто встретил тебя с распростертыми объятиями, как собственного супергероя? На это ты рассчитывал? А то я что-то не вижу при тебе какого-нибудь умилительного букета с надписью: «Прости, Эйджи, я так облажался! Обещаю больше никогда не делать вид, будто я мертв». Юэ Лун видел по изменившемуся взгляду, что Эша эти слова задели. Все в точку. На это он и рассчитывал, этого желал. Будто сейчас пытался проучить Линкса, как нерадивого ребенка, в котором разочаровался. Разве слово — не самое могущественное орудие, доступное человеку? Пуля может убить тело, но только слово убивает душу. Почему мне не все равно? Это ведь их жизни, они не имеют ко мне отношения. — Зачем ты это делаешь? — сквозь зубы процедил Эш, сжимая руку в кулак. Весь его вид источал гнев. — Если ты провернул это все, чтобы пристыдить меня — пошел к черту. Мне плевать на то, что ты думаешь, и уж точно не тебе рассказывать мне, на что я должен рассчитывать. Бывший глава клана Ли весело рассмеялся. Чужая злость порой дурманила его похлеще вина. — Когда я узнал, что ты умер, я думал, что Шин шутит. Я не понимал, как можно было убить тебя, да еще и такому неудачнику, как Лао. Но потом я подумал, что ты, наконец, освободился. Ты сбросил страдания с плеч, откатил до нуля счетчик смертей на своей совести и ушел. Я, честно говоря, даже позавидовал тебе по-своему. Юэ Лун порывисто встал: обе его руки кулаками уперлись в полированное дерево стола. Он ехидно наклонил голову и громко хмыкнул, всем видом показывая презрение. Я завидую тебе. Я тоже хочу иметь причины жить. Я завидую тебе. Я скоро умру и никогда не познаю то, что имеешь ты. — Но ты оказался жив. Меня даже не интересует, как — но тебе был дан второй шанс. И все ради того, чтобы ты, как последняя тряпка, убежал в другую страну, спрятался там и снова убивал под какими-то идиотскими предлогами, пока все тут ежегодно кладут тебе цветочки на пустую могилу. — Я обезопасил их. Защитил Эйджи от себя и преступного мира, — голос Эша уже дрожал, заглохнув в конце, словно радио с севшей батарейкой. Он был на пределе: подуй — и все рухнет, как карточный домик на ветру, а все его терпение и сдержанность утонут в потоке глупых оправданий. Зачем? Зачем? Зачем? — Ха! Может, ты и защитил его от преступников, которые тут, вообще-то, уже давно разбежались по углам, как крысы с утонувшего корабля, поэтому аргумент все же дурацкий. Но от себя? Именно ты его уничтожаешь! Юэ Лун сделал шаг в сторону: отодвинул со скрипом ящик в столе и достал оттуда еще один пистолет, который с раскатистым ударом положил на стол. Звук эхом разнесся по комнате. Эш даже не дернулся: только вскинул брови в недоумении, хотя в остальном его лицо сияло смелостью. Стреляй или нет — все равно. — Это — не поверишь — принадлежит Эйджи. Он обронил его и забыл забрать, когда был здесь пару дней назад. Эйджи Окумура начал носить с собой пистолет! Он даже достал его и угрожал мне. Этого ты хотел? Это ты вложил в понятие безопасности, которую ему подарил? Размашистым жестом Юэ Лун толкнул пистолет в сторону Эша. Второй раз за последнюю неделю он пытался кому-то открыть глаза на реальность. Утомительные будни! И это перед праздниками. Линкс вздрогнул: шок его был таким явным, что не скрылся от пронзительного взгляда китайца. Он уставился на пистолет, будто обдумывая, верить в услышанное или нет, отшатываясь от него, словно от смертельного яда — и не мог ничего сказать. Эш даже не придал должного значения тому, что Эйджи вообще был здесь — так его мысли были заняты увиденным. Юэ Лун устало выдохнул. Он снова опустился в кресло, измученно потирая переносицу, и взмахнул рукой. Первичная радость и предвкушение отступали, будто огромная армия горьких мыслей и усталостей, что превосходила добрые и самоотверженные надежды в своем количестве, начала вытеснять их из его головы. — Ох, Линкс. Вечно столько драмы вокруг тебя — и ты сам ее и поощряешь. Эш отвел взгляд в сторону — руки его аккуратно взяли чужой пистолет, бережно касаясь каждой детали, будто бы он пытался понять, реально ли это, держал ли его Эйджи в своих руках, что совершенно не были созданы для оружия. Потерянный и притихший, он будто кивнул самому себе, а потом тихо произнес: — Я должен уехать. Ему не стоит знать, что я жив. Бывший глава клана Ли подавился воздухом. Его глаза округлились, ладонь еле-еле осталась на месте, так и рвавшаяся столкнуться со лбом в очевидном жесте полного непонимания и отчаяния. Идиот. Полный. — Он уже знает. Я ему любезно об этом рассказал. Глаза Эша блеснули то ли распаленным гневом, то ли трагическим потрясением — а, возможно, обоими сразу. Он почти вмазал кулаком по столу, белки его глаз будто налились кровью, а обкусанные губы подрагивали. Та стена лжи, что он строил по мелким кирпичикам два года, внезапно оказалась разрушенной, и он явно не знал, что с этим делать, хотя ответ, мать его, лежал на поверхности. Юэ Лун уже смотрел на Линкса чуть ли не равнодушно. Я уеду обратно, чтобы умереть. Ты приехал обратно, чтобы жить. — Ты думал, я буду молчать, теоретически держа его в плену ради непонятно чего? Или как, по твоему мнению, я бы это оправдывал? — рука Юэ Луна по привычке потянулась за фантомным бокалом, но впервые его не оказалось на месте — забыл предусмотрительно его поставить. В последнее время бывший глава клана Ли так сильно пристрастился к алкоголю, что его отсутствие отразилось легким уколом сожаления у него внутри. Ответа Юэ Лун ждал больше, чем ему бы хотелось. Пронзающая уши тишина начала наполняться неловкостью и сожалением. — И что… он сказал? — выдавил из себя Эш, вставая и отходя к соседней стене, на которой бликами от искусственного света сверкали повешенные катаны. Его взгляд будто снова опустел, стал серым. — Да ничего, — вздохнул Юэ Лун. — Но я увидел в его глазах такую всепоглощающую надежду, что мне аж стало противно. Встреча с Эйджи действительно стала для Ли Юэ Луна отправной точкой, после которой он принял свое несуразное решение привести сюда Линкса любой ценой. Что в нем рухнуло в тот момент, что ожило? Люди стремятся к прекрасному. Люди смотрят идеализированные фильмы, желая воочию увидеть, что добро всегда побеждает зло, что настоящая любовь существует и затмевает своей возвышенностью любые невзгоды. Они надеются на то, чего у них никогда не будет, пряча ото всех внутри своей души крохотный огонек мечты о том, что и им на пути обязательно повезет, что счастье найдет их само, что судьба бросит его к их ногам, делая свой бесценный подарок каждому, кто верит. Просто верит и ждет, просто верит и ждет, просто верит и ждет. Юэ Лун ненавидел сопливые фильмы о добре о любви, потому что в его реальности им места не было. Ни разу судьба ему не улыбнулась: зато справедливость скалилась во все тридцать два, маняще протягивая ему руки, в которых сверкали ее орудия. Но этого было мало. Сука-судьба вдобавок развернула перед ним любовную трагедию прямо вживую, заставляя его смотреть на представление о том, что он ненавидел больше всего. Сука-судьба заставила его завидовать, умирать изнутри от желания тоже понять это чувство — но он был лишь зрителем, как и все миллионы тех, кто тоже верит, но не получает ничего и умирает в одиночестве, надеясь на, разве что, следующую жизнь и милость чего-то свыше. Он над такими когда-то смеялся — теперь стал одним из них. И разве это был не способ тоже заполучить себе хотя бы самый маленький кусочек высокого и прекрасного: вывернуть чудовищную трагедию в добрую пьесу с хорошим концом?

Разве злодей не мечтает стать героем хоть для кого-то?

— Я даже не уверен, что смогу в глаза ему посмотреть, — выдохнул Эш. Он повернулся спиной к стене и сокрушенно сполз по ней на холодный мраморный пол. Юэ Луну ужасно хотелось, чтобы катаны острием вперед упали прямо ему на голову. — И у меня даже нет сил злиться на тебя, сволочь. Я устал бежать. — Твою мать, Эш Линкс, когда ты успел стать мне другом, чтобы вот так непринужденно делиться со мной своими переживаниями? — мафиози шутливо присвистнул. — Я, вообще-то, ненавижу тебя. А когда ты ноешь, как смазливый трехлетний ребенок в тупой семейной комедии, я начинаю ненавидеть тебя еще больше. Потому что я, к тому же, ненавижу детей. Юэ Лун лениво встал, подхватив с собой пистолет Эйджи со стола, и подошел к Эшу. Его колени мягко опустились на пол, рука протянула вперед оружие. — На. Либо выстрели уже себе в висок и не беси меня больше, либо поднимайся и иди к нему. Или, клянусь, я сам убью тебя прямо здесь. Ваша слезливая драма уже начинает мне надоедать. Эш неуверенно забрал пистолет с его руки. Он немного трясся от ощущения пришедшей неизбежности: карты были открыты. Он лгал Эйджи не просто у себя в голове — теперь он делал это в открытую, и Эйджи был об этом уведомлен. Весь смысл происходящего в его жизни за последние два года внезапно оказался идиотским. Юэ Лун хотел заставить его ощутить все отчаяние мира на своих плечах и надеялся, что ему удалось сломать его настолько, чтобы среди обломков выросло желание все исправить. Линкс бросил взгляд на висящие над столом часы: через час должен был наступить Новый год. Он будто забыл, что сегодня вообще тридцать первое декабря. — Ты так и не сказал мне, зачем тебе это все. Ради чего? — спросил Эш, поднимаясь. Пистолет он оставил лежать на полу. Юэ Лун был горько уверен, что это их последняя встреча с Линксом. Он мог бы искренне поделиться с ним напоследок всем, что терзало его душу. Мог бы рассказать, что знает, что верхушка китайской мафии собирается его убрать. Мог бы отвратительно расплакаться от того, что ему уже известно, что по его приезду ненасытные коллеги просто пустят пару — или десяток — пуль в его тело, избавившись от малолетнего ублюдка, что возомнил себя достаточно важным, чтобы тягаться с ними. Мог бы охотно объяснить, почему эта новость оставила его равнодушным и напуганным одновременно: он хотел умереть, но все же боялся смерти. Мог бы в последний раз выпить по бокалу любимого вина с человеком, так похожим на него своей судьбой, но противоположно везучим, потому что ему все же был дарован шанс на счастье. Будущее теперь улыбалось ему так ярко, что Юэ Лун сам тянулся к этому свету. Он хотел стать его частью — и только ради этого напоследок, перед тем, как вернуться в Китай, где его ждали лишь свинцовые пули, холодная земля и неизвестность смерти, он приехал в Нью-Йорк в последний раз и сделал все, чтобы этот свет мог засиять вновь и больше никогда не гаснуть. Он хотел, чтобы Эш Линкс и Эйджи Окумура запомнили его не только как убийцу. Он мог бы это рассказать, все рассказать… Мог бы. Действительно мог бы. А с губ его, что скоро станут холодными, как лед, и сгниют вместе с безжизненным телом, сорвалось лишь надменное: — Мне просто было скучно. А теперь пошел вон отсюда. И, уходя, Эш даже не успел увидеть, как по бледной щеке Ли Юэ Луна скатилась горькая слеза, а за ней еще одна. И еще. И еще. И еще. *** Время размеренно, словно спадающие с листьев деревьев капли дождевой воды после грозы, близилось к двенадцати. Около Публичной Библиотеки Нью-Йорка было довольно многолюдно: она была совсем близко к Таймс-скверу, на котором сейчас было до неприличия много народа. Все они мечтали встретить Новый год там, на улице, в огромной толпе ускоренно бьющихся сердец и радостно орущих ртов. Деревья вокруг были празднично украшены, библиотека красочно сияла теплыми огнями длинных гирлянд. Даже каменный лев, всегда воинственно сидящий перед входом, был умилительно обвязан красно-золотой мишурой и шапкой Санта-Клауса с огромным белым помпоном, пока на его застывший нос медленно падал мелкий снег. Эйджи спрятался на серых ступеньках рядом с ним, отпугивая от себя людей то ли своей аурой тягучей, как туман, печали, то ли странностью подозрительного одиночки, что в новогоднюю ночь пришел сидеть здесь просто так, молча, с двумя обильно политыми горчицей хот-догами, лежавшими около него на смятом бумажном пакете, который пришлось прихватить, чтобы не класть еду на грязную поверхность. Он не был здесь уже два года: избегал этого места, как огня, потому что боялся от одного вида сгореть в пламени бесконечной боли. Библиотека была для Эйджи проклятой навечно: была местом, где кончалось «до» и начиналось «после», где шла его личная грань между жизнью и смертью. Однако теперь она стерлась, будто ее и не было вовсе. Он не смог нормально объяснить Максу и Джессике, почему уходит один в разгар семейного празднования, почему это настолько важно, что все в нем буквально дрожит, стремясь туда, к мокрым от снега ступенькам и уличному шуму; почему он наконец готов увидеть это место, почему оно будто зовет его к себе именно сейчас, в новогоднюю ночь. Они ничего не знали про Эша: Эйджи не имел понятия, как правильно им обо всем сообщить. Он еще не был готов к этому, поэтому временно хранил эту тайну с особым трепетом. Впрочем, Шин тоже ее знал. Эйджи хотел встретить Новый год именно здесь, в одиночестве: так велело ему сердце, и он был уверен, что это правильно. Он хотел отпустить. Дать Эшу свободу от вины, от разрушенной его смертью души, которая — Эйджи верил — вновь когда-нибудь соберется воедино, прочно заново склеенная всепрощающей любовью, что загорелась в нем теперь еще ярче и сильнее. Он знал, что она будет вечной, никогда не ослабнет, не покинет его тело со временем и годами, даже если они никогда больше не увидятся. Это чувство было прекрасно каждую секунду, что Эйджи его испытывал, проживал: даже в самые худшие минуты оно вело его вперед, заставляя жить и вставать по утрам. Так и сейчас, уже узнав, что Эш жив, Эйджи казалось, что чудеснее подарка судьба не могла ему сделать. Он словно сам ожил изнутри, расцвел, как первые цветы под еще зимним снегом: и ему вовсе не обязательно было, чтобы Эш был прямо рядом с ним. Сама мысль, идея того, что с ним все в порядке, что они вместе дышат одним воздухом и встречают новые дни под одним солнцем, окрыляла его, будто лекарство, от которого вся боль и страдание покидают тело бесследно, оставляя после себя приятное ощущение пустоты. Эйджи верил, что все правильно, знал, что так должно быть: и впервые эти осознания не приносили ему тяжести в душе. Он хотел встретить Новый год в одиночестве лишь потому, что здесь, около Публичной Библиотеки, он ощущал, что Эш рядом. Что он где-то есть, где-то он тоже встречает этот прекрасный праздник. Что он помнит Эйджи. Что их навсегда связали вместе пережитые события и чувства, которые они дарили друг другу, даже если теперь их пути разошлись. Казалось, что впервые фраза «Если любишь — отпусти» приобрела тот смысл, которого Эйджи раньше никак в ней не мог разглядеть. Это было больно, но одновременно давало ему сделать новый глоток воздуха. 23:59:51 Бой курантов на Таймс-сквере был слышен даже тут, однако его уверенно перебивали громкие крики тысяч людей, что считали оставшиеся секунды с ними в унисон. 23:59:52 — Я отпущу, — шептал Эйджи себе под нос, и дыхание с его рта вырвалось белесым клубком морозного пара. 23:59:53 — Я ни в чем не буду винить тебя. 23:59:54 — И всегда буду тебя помнить, Эш. 23:59:55 — Я буду хранить тебя в своем сердце. 23:59:56 — Всю жизнь. Всегда буду думать о тебе. 23:59:57 — Я надеюсь, ты не против, что я всегда… 23:59:58 — Буду тебя лю-… 23:59:59 Эйджи замер. Замер настолько, что перестал дышать вообще. 00:00:00 Всеобщий радостный визг слился в голове Эйджи в сплошной белый шум. Казалось, что нет вокруг ничего больше; словно все, что он видит — это размытые пятна непонятных цветов, из которых теперь состоит окружающий мир. Зрение резко стало туннельным, оставляя четким лишь один пазл общей картины, но Эйджи этого было так достаточно, что он и не хотел бы видеть ничего другого: он видел человека с волосами цвета нежного летнего солнца, с глазами зеленее самого дорогого изумруда, и этот человек бежал к нему, запыхаясь, будто бы стараясь успеть вбежать в этот год вместе с Эйджи, хотя куранты уже пробили двенадцать. Этот человек остановился перед ступеньками. Очки на его глазах были резко сняты и беспощадно отлетели куда-то в запорошенные снегом кусты. Он испуганно смотрел на Эйджи, там, в двух метрах, и дышал так быстро, будто задыхался, а потом нервно сглотнул, закрыл лицо ладонями, словно не выдерживая взгляда карих глаз, наполненных солеными слезами — и разревелся. Эш плакал так сильно, что его плечи сотрясались каждую секунду. Казалось, он хотел выплакать все, что только в нем было. Эйджи еле-еле смог встать: ноги его были настолько ватными, что он вообще усомнился в том, что они вообще когда-то умели ходить. Он не ощущал, как слезы стекали по его лицу двумя тонкими ручейками, затмевая зрение, не помнил, как спускался по ступенькам и сумел не упасть — истинное новогоднее чудо. В голове всплыл последний раз, когда он видел Эша не на фотографии: терпкий запах больницы и горьковатый привкус лекарств во рту, ноющая боль в плече, что не давала идти, не опираясь на стену, и их руки, тянущиеся к друг другу в непреодолимой бесконечности, те же слезы в глазах напротив. Тогда они разошлись, расстались навсегда, так и не коснувшись друг друга. Навсегда. «Навсегда» казалось Эйджи ужасным словом, что несло за собой вечную боль потери. Теперь «навсегда» заиграло новыми красками: прекрасным цветом нетронутого снега, темной зелени украшенных елок, кусачим морозом и золотом любви. Теперь казалось, что ранее ненавистное «навсегда» отныне принадлежало им обоим хотя бы на те секунды, которые составляли собой настоящее. Эйджи бросился к Эшу так стремительно и отчаянно, будто от этого зависела его жизнь. А разве сейчас это было не так? Он бережно, неконтролируемо дрожащими руками отнял ладони Эша от его зареванного лица, заставляя Линкса взглянуть себе в глаза. Их разница в росте была ничтожно малой, но все же Эйджи смотрел на него чуть снизу, смотрел так, что на пару секунд успокоившийся Эш тут же начал снова трястись, слезы хлынули с его глаз новым потоком, и тогда Эйджи обнял его. Это были не простые объятия, которые дарят люди друг другу после долгой разлуки: то были объятия наконец закончившегося отчаяния, найденной надежды, веры в чудо, веры в будущее, веры друг в друга. Объятия, в которых Эйджи и Эш сжимали друг друга до хруста костей и рыдали в унисон, но эти слезы будто очищали их души и сердца, наполняли тела такой беззаботной радостью, что хотелось петь и кричать о ней на весь мир. Если люди вокруг и странно косились на них, они оба этого совершенно не замечали, потому что все перестало иметь хоть какой-то смысл. Смысл, смысл, смысл. Сколько значений можно было дать этому слову, но для Эйджи определение ему было одно — и он сейчас держал его в своих руках, намереваясь никогда больше не потерять, не отпустить. Когда они, наконец, выпустили друг от друга из кольца рук, Эйджи взял ладони Эша в свои, переплетая их пальцы. Отросшие волосы японца облепили мокрое от слез, что продолжали литься, лицо, он безостановочно шмыгал носом, но внешний вид казался ему сейчас слишком незначительным, чтобы задумываться о нем хоть на секунду. Эш смотрел на него, прямо на него, однако в его взгляде так отчаянно читались вина и сожаление, что Эйджи пришлось глубоко вздохнуть пару раз, дабы немного успокоиться, и он сипло произнес: — Эш… Хотелось столько сказать: слова вертелись в голове Эйджи бурным потоком, и их было так много, что они никак не строились в словосочетания и предложения, как будто он пытался заговорить на неизвестном ему языке. Рот будто его не слушался, из горла рвались только всхлипы и порывистые вздохи. Что вообще надо говорить? Все забылось. Все правила стерлись. Хотелось улыбнуться. Эйджи искренне не улыбался уже два года, и лицо его просветлело от счастья, что теперь сияло на нем, будто отблески фейерверков в черном ночном небе. — Я… Я купил хот-доги, — он нервно кивнул головой в сторону ступенек. — Которые т-ты любишь. На них много горчицы. П-правда, они уже, наверное, остыли… Губы Эша тоже тронула улыбка: она была легкой и прекрасной, как и он сам. Он мимолетно взглянул туда, куда ему указал Эйджи, но потом радость на его лице немного исказилась: одна его рука осталась в руке Окумуры, но вторую он внезапно высвободил и ладонью накрыл глаза. Плечи Линкса снова затряслись в беззвучном плаче. Он даже попытался отвернуться, будто стыдясь. Эйджи сам вздрогнул, рыдания так и стремились вырваться из его груди, однако он лишь снова крепко обнял Эша, нежно и осторожно поглаживая его по спине. — Пожалуйста, не плачь. Пойдем поедим. Я даже взял термос с чаем. Он еще должен быть горячим, — прошептал Эйджи Эшу куда-то в воротник куртки. — Эйджи. Эйджи, — почувствовав, что тот хочет отпустить его, Эш сжал Эйджи в объятиях еще крепче прежнего. Он постепенно начал успокаиваться. — Мне… мне так жаль… я не должен был так поступать с тобой. Я такой… — Не надо. Я все понимаю, Эш. Я все-все-все понимаю. Оставь все плохое в прошлом, пожалуйста. Только скажи мне всего одно… — Эйджи было ужасно неловко спрашивать. Казалось, он не должен, но он скорее бы умер, чем не узнал ответа на этот вопрос. — Ты… останешься? Все внутри Окумуры сжалось в предвкушении ответа. Он боялся, так сильно боялся услышать, что Эш пришел только ради какого-то абсурдного приличия, только чтобы просто показаться и снова уйти. Было бы так неправильно его держать, особенно теперь, когда Эйджи сказал себе, что способен его отпустить, но сегодня он снова провел четкую линию между своими новыми «до» и «после». Линкс сделал глубокий вдох, отстраняясь. Его глаза блестели в свете гирлянд и уличных фонарей так волшебно, что Эйджи словно видел в них целый магический лес, в котором он когда-то бесповоротно заблудился и больше не нашел пути обратно. Он, к своему ужасу, внезапно понял, что если вдруг Эш скажет, что вернулся не навсегда, он снова расплачется. Холодная ладонь Эша невесомо легла на щеку Эйджи, робко вытирая подсохшие дорожки слез, когда он уверенно произнес: — Я больше никогда тебя не оставлю. Обещаю. Если бы можно было умереть от счастья, Эйджи бы сделал это хоть тысячу раз. А за ними — еще тысячу. И так до бесконечности. Кое-как они вместе поднялись по ступенькам: коряво, словно пьяные, придерживая один другого, не желая ни на секунду терять ощущение прикосновений, близости друг друга. Рядом они рухнули на ступеньки, где Эйджи еще совсем недавно сидел один: потерянный и лишенный надежды, но готовый принять то, что судьба приготовила для него, даже если это было совершенно не тем, о чем он мечтал. Но, в конце концов, какая теперь была разница? То, о чем он мечтал, теперь у него было. Эш положил голову Эйджи на плечо, специально сев чуть ниже, и сплел их пальцы. Он выглядел умиротворенно, хоть и его лицо все еще было красным от слез: все в нем было настолько прекрасно, что у Окумуры удушливо защемило что-то в груди. Он приобнял Линкса, поглаживая ладонью его волосы: так хотелось зарыться в них носом! Казалось, они настолько мягкие, что от желания их касаться вновь и вновь можно было сойти с ума. — Ешь, — сказал Эйджи упрямо, прямо как раньше, когда заставлял Эша завтракать, и протянул ему холодный хот-дог и пластиковый стаканчик с дымящимся на морозе чаем. — Давай. Ты очень похудел. Эш поднял голову, взглянул на серьезное лицо Эйджи и на то, как уверенно он держит этот забавный хот-дог и стаканчик в покрасневших от мороза руках, чуть ли не тыча ими в лицо Линкса; на носу Эйджи темнело пятнышко от горчицы, придавая его фальшиво-строгому выражению умилительный вид. Эш посидел, глядя на него, еще пару секунд со странным выражением — и рассмеялся. Он смеялся так заливисто, что слезы снова выступили у него глазах: на этот раз от радости. Эйджи так и замер, глупо не понимая, что произошло, а потом наплевал на все и начал смеяться сам. Чай чуть не выплеснулся ему на колени, а хот-дог чуть не покатился вниз по лестнице. Было так здорово смеяться вместе снова. В душе обоих, несмотря на минусовую температуру, было самое настоящее лето. Было так здорово. Было так прекрасно больше никогда друг друга не отпустить.