Подмастерье

      Еще несколько ночей провожу в мастерской, иногда в компании Аннет. Передать девочку в госпиталь, вне всяких сомнений, было бы более разумным решением, однако я не стал делать этого. Могли пойти толки — как бы не вышло беды. А может быть, мне просто хотелось как можно дольше заниматься делом, общим с возлюбленной. Я безумно радовался, когда она приходила — отчасти даже благодарил волю случая, хотя мне было искренне жаль Северину. Она всё порывалась встать, несмотря на суровые запреты и боль — бездействие ее пугало и мучило. Когда мы оставались вдвоем, девочка постоянно смотрела на меня с затаённым страхом, будто ждала расплаты. — Вы меня теперь выгоните? — Спросила она как-то вечером, грея ладони об кружку молока. — Я думал, что взял себе неглупую ученицу, — проговорил в ответ, не отвлекаясь от занимавшей меня книги, — думаешь, держал бы тебя здесь, собираясь отправить восвояси? Замечание вышло резким, Северина уткнулась носом в кружку. — Тогда…я должна… то есть, я все равно вам должна, — ее ладони чуть вздрогнули, — за все. За комнату, за еду… — Ради бога и всех святых, Северина! Пей молоко, оно сейчас остынет. — Но как же… — Хорошо. Если настаиваешь, вычту из твоего жалования. Кажется, я нашел-таки способ успокоить ее на пару минут. Наблюдая за тем, как девчонка покорно опустошает кружку, задумываюсь о том, что сделал для нее еще не все, что мог. На другой день замечаю пару нескладных фигур, топчущихся неподалеку от моих дверей — Пит неуклюже держит за руку маленькую Марию. Девочка приветливо улыбается мне, но сразу прячет взгляд: ее щёки краснеют от смущения. Я не спрашиваю, зачем они пришли — просто пропускаю внутрь. Кажется, наша тайная комната больше таковой не является. Северина старается выглядеть спокойной и немного суровой, но мне без труда удается понять — она счастлива, что о ней не забыли. Особенно радуется сестре, мягко треплет ее по макушке, помогая заплести косы. Мальчишка сидит на корточках поодаль, явно не зная, как себя вести — мне нужно работать, потому оставляю троицу в одиночестве. Вскоре тишина наполняется смехом. Аннет была бы довольна мной. …- А я его видел вчера — этого сумасшедшего художника! Он опять бродит по улицам, и, говорят, то, что он рисует, навеки остается проклятым…! Младшая девочка испуганно вздрагивает. — Не вздумай верить его байкам, Мария! — Северина смахивает с плеча сестрёнки несуществующую пылинку. — Чего только он не рассказывает. — Клянусь, я правда его видел! Они не говорят о самом главном — точнее, она не говорит им ни слова. Я наблюдаю из-за полуприкрытой двери, попутно занимаясь своими делами. Неожиданно голос Марии дрожит, ее слова разом вбирают в себя всю повисшую недосказанность. — Папа говорит, если ты не придешь домой, он тебя непременно прикончит… — Вот ерунда. — Злобно выплёвывает Пит, не давая никому и слова вставить, — ничего он не сделает. — Не бойся, maschereri меня защитит. Видела его? Едва ли кто-то способен против него выступить! — С жаром вступает в разговор Северина, а я едва не выдаю себя. — Вообще-то, я тоже не пальцем деланный… — оскорбленно бурчит мальчишка. — Да тише вы! Вдруг услышит? Странное чувство разливается по телу — от затылка до пят. Никто прежде, даже моя милая возлюбленная, не говорил так обо мне: разумеется, услышанное возбудило во мне небывалую гордость. Могу ли я не оправдать надежды ребенка? Ну уж нет. Теперь я точно знаю, как мне следует поступить. *** В день карнавала улицы Сентфора пустуют до позднего вечера: все занимаются подготовкой. В любой обыкновенный день — такой, как сегодня — народ снует туда-сюда, как мелкая рыбёшка в грязной речке. Кто-то останавливается ненадолго, чтобы перекинуться парой слов со знакомыми, кто-то просто направляется по своим делам — но все они оборачиваются мне вслед. Не скупясь отвечаю на каждое приветствие — в этом городе нет и камня, который не знал бы моего имени. Осознание этого всегда порождает мимолетную вспышку гордости. Хотя далеко не каждый из них может воспользоваться моими услугами, они уважают меня и считают хорошим человеком. Это дорогого стоит. Невольно задерживаю взгляд на толпе. Почти каждое лицо пробуждает во мне определенные воспоминания. Вот эта женщина с корзинкой на растрепанной белокурой голове давно обманывает мужа, говоря, что работает по ночам. Я видел ее и не раз, когда возвращался из мастерской. Позволяю себе представить, что может быть, реши я обнародовать ее секрет — и немало других впридачу. Мне давно удалось сорвать маску с родного города. Но сегодня я выбрался на его улицы отнюдь не с целью разоблачения. Домик лесника стоит на окраине — полуразрушенная, богом забытая халупа. Я помню времена, когда это место было похоже на цветущий сад, но с тех пор, как мать Северины и Марии унесла чума, некому было приводить землю в порядок. Буйные заросли сорняка скрывают от людских глаз закопчённые окна этой унылой хижины, при одном взгляде на нее становится тошно. Здесь не играют дети, и даже не поют птицы. Я еще могу уйти — однако, ноги сами несут к ветхой двери. В конце концов, мне совсем не обязательно что-то предприни… Громко стучу по полусгнившим доскам — внутри слышится возня, скрипят старые половицы, а затем в нос ударяет терпкий запах спиртного. Пропитое лицо лесника выражает абсолютное недоумение. Он лениво чешет небритый подбородок, придирчиво меня осматривает — я замечал у Северины похожий взгляд. Она во многом напоминает отца внешне — черноволосая, горбоносая, даже в голосе слышится режущая слух грубость. Только глаза у него слишком черные, колючие — в них плещется ненависть ко всему живому. — Маленькая паскуда что-то натворила? Моя ладонь судорожно вздрагивает. Все слова, которые думал сказать, напрочь покидают разум, оставив лишь обжигающую ярость. — Северина прекрасно справляется. — Ну и зачем тогда явились? — Чтобы предупредить. Мужчина грубо хохочет, прерываю его, не в силах больше сдерживаться. — Только посмейте еще раз поднять руку на дочерей — тогда вам все станет ясно. Гляжу на него с отвращением, и он это неожиданно понимает. Лесник разом серьезнеет и резко шагает вперед. — Ну и что ты сделаешь, сосунок? Ничего мне не будет. Детей бить по закону положено. Неожиданно осознаю — говорить с ним бесполезно. Я сильнее, и он понимает это своими ссохшимися мозгами. Упиваюсь собственной силой — и его ничтожеством. — Так вон оно что… — глаза его наливаются кровью, — сжить со свету меня захотел, да вместе с поганой чертовкой! Была бы здесь, убил бы на месте. — Он обнажает в усмешке гнилые желтые зубы. — Когда она ноги перед тобой раздвинула, а, масочник? Моя пощечина приходится как нельзя кстати — лесника не держат ноги, он падает на колени — почти театрально. — Ни слова о ней или ее сестре. Ты к ним больше не прикоснешься — а если вздумаешь, я об этом узнаю, и тебя вздернут на площади… найдут, за что. Уж помяни мое слово, ублюдок. То, что распростерлось сейчас у меня в ногах, язык не поворачивается назвать человеком. Оно дрожит и жалко хлюпает, а затем — рычит, собираясь в кучу, вставая. — Это мы еще посмотрим. Зря…зря ты наживаешь себе врагов, щенок. Я этого не забуду! Мне плевать на эти бессмысленные угрозы. Что он мне сделает? *** Северина сидит на высокой табуретке, опершись локтями о гладкую столешницу — от ее взгляда не ускользает ни одно мое движение. Еще не позволяю ей взяться за работу, однако девчонка времени зря не теряет. Чертит угольком на клочке бумаги, бормоча под нос что-то неразборчивое. Она похожа на себя прежнюю — лицо приобрело здоровый цвет, появился аппетит: Аннет уверяет, что ее ребра срастаются хорошо, а я склонен во всем ей верить. — Что ты рисуешь? — Девочка поднимает голову, отчего-то смущаясь. Мнётся, раздумывая над ответом, а затем пододвигает листок поближе. Все это время она набрасывала эскиз будущей маски — по форме безошибочно угадывается Вольта, личина для простых граждан. Овальная форма полностью обтекает лицо, оставляя лишь прорези для глаз и выпуклые «губы». Вольту обычно не украшают, оставляя белой — те, для кого она предназначена, не могут позволить таких изысков. На рисунке Северины все иначе: на лбу маски красуется пара черных росчерков, образующих ромб. — Не знаю, что здесь… синий, зелёный? — обращается сама к себе, но я уже знаю ответ. — Красный. Красный хорошо подойдет. И вот здесь, на скулах, — добавляю еще пару изящных росчерков. — Хорошая работа. — Только вот кто её будет носить? — Она смотрит на меня с благодарностью, тем не менее, поспешно прячет эскиз, как бережно хранимую святыню. Наверное, долго над ним корпела — мне это более чем знакомо. — На каждую маску найдется свой хозяин. — Она…выглядит угрожающе. Не могу сдержать смех. — Может быть, ты однажды преподнесешь её самому дьяволу. Откуда тебе знать? Кажется, ее не испугало мое откровенное богохульство — несмелая улыбка тому свидетельство. Северина совсем не красива, тем не менее, природа наделила ее обаянием, что гораздо лучше внешней привлекательности. Не заинтересуйся я однажды судьбой этой девчонки, для нее все сложилось бы иначе. Мысли невольно перетекают к нашей первой встрече. До того я только иногда замечал Северину возле своих витрин — она, как многие мальчишки и девчонки, не упускала возможности поглазеть на диковинно украшенные маски. Однако ее лицо отчего-то запомнилось мне — я сразу узнал бойкую девчонку в лавке зеленщика: она явно собиралась взять ее штурмом. Требовала работу, не думая отступать. Хозяин не знал, как от нее отделаться, но, в конце концов, запасам его любезности пришел конец. — Убирайся отсюда, дрянная девчонка, всех посетителей мне распугала! — Он ругался, неловко отсчитывая для меня сдачу, — работы нет, для тебя и подавно не будет! Я был так поглощен перепалкой, что едва не позволил маленьким пронырливым пальчикам избавить меня от тяжести кошелька. Стоит отдать юной воровке должное, она действовала настолько нагло, что могла бы преуспеть, не поймай я ее в последний момент. Притянув к себе тонкое запястье, я придирчиво осмотрел ладонь. — Этими пальцами можно было бы хорошо наполнять маски. Для такой работы нужны проворные руки, чтобы материал оказался в каждом уголке формы. Заметив ее завороженный взгляд, добавил: — Увы, мне жаль, что обладательница столь замечательных рук способна употребить их только для воровства. …Она вырвалась из моей хватки, сразу пустилась наутёк — я уже знал, что следующим утром мы встретимся в мастерской. -…Любимый, — Ласковый голос Аннет отвлекает от воспоминаний, чему я все же несказанно рад. Ловлю ее руки, порывисто подношу к губам — мгновение, и она уже сидит на моих коленях. — Я не могу долго быть в разлуке с тобой, — Северина скрывается в маленькой комнате, посетителей не видать: мы наедине. Наконец-то… Она шелковисто смеется. — Ты очаровала меня, — произношу отрывисто, немного смущаясь собственной откровенности. — Это было довольно сложно сделать, знаешь ли. Иногда мне кажется, что маски тебе гораздо милее! — О, дорогая, — эти слова меня веселят, — если бы я мог повесить тебя на стену и навсегда оставить при себе… Вспоминаю о том, что так и не отдал давно приготовленный ей подарок. — Закрой глаза, — шепчу, оставляя на смеженных веках мягкий поцелуй. Осторожно ставлю ее на пол, отправляясь к шкафу у противоположной стены. Помимо инструментов и бумаги для папье-маше, на верхней полке лежит кое-что, тщательно обернутое куском бархата. Она уже знает, что я ушел за очередным сюрпризом — хлопает в ладоши, не открывая глаз, как малое дитя. Золотое ожерелье красиво переливается на солнце, невольно любуюсь работой ювелира — это произведение искусства будет отлично смотреться на лебединой шее моей возлюбленной. Аннет чувствует холодное прикосновение металла к коже, вздрагивает, сдерживая нетерпение — запрещаю смотреть, пока не справляюсь с застежкой. — Какая…прелесть! О, спасибо-спасибо-спасибо! Россыпь маленьких рубинов прелестно гармонирует с тонким узором цепочки — я доволен своим выбором и счастлив видеть ее радость. — Оно прекрасно, но ты затмеваешь любую драгоценность… Она не дает мне закончить. — Завтра уже карнавал! Быть может, ты…все же найдешь немного времени на столь желанный отдых? Маленькая дверь чуть поскрипывает, я слышу едва различимый шорох — незаметная наблюдательница окончательно исчезает. Мне прекрасно известно, что от ее взгляда не ускользнула ни единая драгоценная грань. — Конечно, любовь моя. — Неистово хочется сделать для нее все, и даже больше. — Все ради тебя. *** Они танцуют и смеются, грохоча каблуками по выщербленной мостовой. Праздничная какофония наполняет каждый уголок сознания, мешая сосредоточиться. Аннет дёргает за рукав. — Улыбнись, ну же… Неужели тебе не нравится? Я целую ее в макушку, и мы идем дальше, навстречу карнавальным огням. Странное беспокойство охватывает меня, жалит прямо в сердце, холодит кровь. Наверное, это всё от усталости. Позволяю людскому потоку нести нас. Такую толпу можно увидеть только на публичной казни — для некоторых и впрямь нет ничего упоительнее вида чужой муки. Злюсь на себя за такие мысли — но эта ночь отчего-то к ним располагает. — Почему Северина не захотела идти? — Неожиданно интересуется Аннет. В последнее время она пытается подружиться с моим подмастерьем, видимо, считая, что была несправедлива к ней. Правда, все ее старания остаются непринятыми, девочка по-прежнему неразговорчива в ее обществе. — Она не любит людей. Да и, к тому же, умоляла разрешить ей остаться, продолжить работу над маской чумного доктора. Была, разумеется, еще одна причина. За стенами мастерской Северина надеялась спрятаться от Пита, настойчиво предлагавшего сопровождать ее на карнавал — и, может быть, от отца. Однако я понимал: она все равно вернется домой, не оставит Марию одну. Наблюдаем за праздничным шествием — на нас нет костюмов и масок, но ряженых и так предостаточно. — Дай руку, красавица, коль судьбы не боишься, — неожиданно дребезжит рядом надтреснутый старческий голос. Ох уж эти назойливые гадалки… Аннет неловко вкладывает ладонь в морщинистые пальцы, глядит на меня смущенно, извиняясь. Даже становится интересно, что выдумает шарлатанка, чтобы получить хорошее вознаграждение. Дряблое лицо провидицы мрачнеет на глазах. Она резко отбрасывает ладошку девушки, будто только что держала в руках горящую головню. — Пр-рочь, — ее тонкие обвисшие губы трясутся в ужасе, а мутный взгляд направлен прямо на меня. — Пусть пожрет тебя адский огонь! От ее слов по плечам проходится холод — вместе с привкусом страха является злоба. — Умолкни, старуха! Еще хоть слово… — женщина уже исчезла в толпе. Оборачиваюсь к побледневшей Аннет. — Не слушай ее. Не понимаю, чем мы успели насолить этой карге! С севера подул стылый ветер — неожиданно понимаю, что вместо смеха вокруг раздаются крики. Пытаюсь различить хоть слово в гуле множества голосов, наконец до меня долетает отчаянное: — Пожар! Что-то толкает меня вперед, и мы снова двигаемся вместе с толпой, только теперь в обратную сторону. Чей дом загорелся? Кого постигло несчастье? Аннет мелко, прерывисто дышит, прижимаясь ко мне все сильнее. Пытаюсь успокоить любимую, но слова тонут в общем шуме. Идем вниз по главной улице, я различаю медленно поднимающиеся клубы черного дыма — кажется, где-то рядом с моей лавкой. Кто-то зовет меня, не успеваю ответить, потому что резко все понимаю. О нет, нет! Этого не может быть! Расталкиваю их всех, забывая о приличиях и осторожности — где-то позади слышу крик Аннет, но не оборачиваюсь. Проклятье…! Не может всё, чем я жил, превратиться в кучку углей и пепла. …Из распахнутой двери мастерской валит дым — зеваки обступают дом плотным кольцом, но пожарных не видать: кого здесь сыщешь в карнавальную ночь? Исступленно кричу, понимая — оттуда уже ничего не вытащить. Ничего… Северина. Пытаюсь найти девчонку глазами, но уже понимаю — она там, внутри — можно соврать себе: она ведь хотела вернуться домой! Ложь не действует. — Что ты делаешь? Стой! Не слышу — вваливаюсь внутрь пылающего остова, мной движет что-то стихийное, непонятное, не подчиняющееся рассудку. Все еще кажется, это сон — нет, очередное праздничное представление — сейчас совершу подвиг, вызволю несчастную девочку — и меня завалят аплодисментами. Рабочая комната охвачена огнем, очертания предметов размываются и плывут, но я не останавливаюсь, иду дальше, пригнувшись к самому полу — совсем скоро удушливый привкус гари едва ли не выбивает землю из-под ног… Северина пытается ползти между горящих половиц, но, кажется, огненное марево почти победило — она теряет сознание. Я хватаю ее за руки, резко поднимаю, девочка разом вцепляется в шею. Еще есть надежда, мы можем выйти наружу! Крепче прижимаю Северину к себе, от ее одежды пахнет железом. Задыхаюсь, девочка в моих руках становится непомерно тяжелой… Нет…нет. До свежего воздуха всего пару шагов. А эти людишки — мерзкие трусы — и не думают спешить на помощь. Треск пламени раздается совсем рядом…сверху падает потолочная балка — огонь вздымается до небес, продирая крышу, запах гари становится нестерпимым — ткань моего сюртука занимается рыжим всполохом. Все случается слишком быстро, боль пронзает неожиданно ярко — последнее, что я делаю — закрываю Северину своим телом, как могу — а потом горячая горечь касается шеи. Чувствую, как она пытается сдернуть с меня пылающую одежду, сбить пламя — голыми руками. — Masche…reri… — Нет, нет, нет… Миг, другой — все уходит, поглощенное адским маревом. *** Я слышу голоса, но боль мешает откликнуться, не могу даже открыть глаза — снова и снова проваливаюсь в сонную яму. Вспышки агонии или кошмары — все, что остается. Жар пожирающего меня пламени никуда не девается, он здесь, со мной, внутри, на месте опаленной кожи. Повязки сдавливают лицо и тело, не принося облегчения. Иногда мне дают воды, только она и спасает от непрекращающейся муки. После этих коротких секунд все валится обратно, во тьму. Прихожу в себя неожиданно посреди ночи — от раздирающей горло жажды впору умереть. Но голоса — слабого хрипа — не хватает ни на одно слово. Все равно никто не услышит — все наверняка уже спят. Слышу шум сминаемых простыней где-то рядом, вдруг в расплывающемся ореоле темной комнаты появляется лицо, которое сложно назвать человеческим: огромные глаза, впалые щёки, обкусанные губы — отдельные детали, не складывающиеся в картинку. «Аннет», — трепетно зову в мыслях, хотя уже знаю, передо мной Северина. Она поднимается на ноги и выходит, чтобы вернуться с так необходимым мне стаканом воды. Пожар не оставил заметных следов на ее лице — но вскоре я замечаю руки. Они сплошь обмотаны бинтами, но уже сейчас невооруженным глазом заметно — на правой ладони не хватает двух пальцев. Северина держит кружку с огромным трудом, поит меня неаккуратно: пытаюсь помочь ей, но вместо этого только расплескиваю драгоценную влагу еще больше. Она не говорит, только смотрит с тоской и болью. Четыре жадных глотка воды — и я наконец способен произносить слова. Неожиданно заговаривает первой. — Это мой отец — он все сделал специально, я…я не знала. Не понимаю, зачем он…это я виновата, все я — все из-за…меня! Несвязный монолог прерывается, слышу невыплаканные слёзы. Непонятно, что я чувствую — ведь, с одной стороны, она права. Не пойди я за ней в огонь, не лежал бы сейчас здесь. Но отчего…отчего же так жаль это существо с горящими глазами? — Вы меня спасли… — не знаю, что на это ответить, да и чувствую, как постепенно возвращается боль. Судорожно впускаю воздух в горящие легкие. Ее искалеченная ладонь безвольно лежит на покрывале — с усилием кладу на нее свою руку. За дверью раздаются шаги, срывающиеся на бег, через мгновение я вижу в дверях Аннет… *** Ко мне возвращается надежда. Любимая ни на миг не отходит от меня. Рядом с ней я почти не чувствую боли, снова могу быть собой. Все действительно не так страшно, как кажется, иногда в голову даже забредают мысли о скором восстановлении мастерской — пусть придется взять деньги у ростовщика, как только начну работать, смогу всё вернуть. Завтра я выйду из осточертевших стен госпиталя и сниму настолько же надоевшие мне повязки. Шрамы останутся, говорит Аннет, но это — не страшно. Два соединенных любовью сердца всё перенесут. Северина тоже здесь — она заботится обо мне, кажется, готова исполнить любую мою просьбу. Отчаянно старается не показывать, но я и так понимаю — ей страшно. Дни напролет девочка проводит в попытках вернуть пальцам былую ловкость, разумеется, безуспешно. Иногда ее навещает маленькая Мария — только это, кажется, приносит ей успокоение. А Пита она и видеть не хочет — закрывается, прячется, как раненый зверь. Я дал себе слово, что не оставлю ее. Мы не оставим. Аннет, мой непорочный светлый ангел, поддержит меня, ведь она — воплощение всего доброго, что есть в мире. А то отродье, что посмело сотворить со мной такое, ни за что не останется безнаказанным. Наблюдаю через окно за тем, как медленно садится солнце. Небо становится насыщенно бордовым — редкое зрелище. Этот оттенок мне больше всего по душе. Опускаюсь на подушки, устало прикрываю глаза. Завтра Аннет увидит мое лицо. Завтра я сам узнаю, кем же стал. Я верю своей любви безоговорочно, всецело. И эта ночь завершит череду несчастий.