Подмастерье

      Ветер срывает листья с деревьев бессмысленно, яростно, с рёвом — воздух горит так, что невозможно дышать. Быть может, это просто очередное наваждение — призрак пожара, следующий за мной по пятам. Мог бы — не выходил бы наружу, дожидаясь конца в холодных стенах склепа, который когда-то называл домом. Я слишком малодушен и слаб даже для этого. И сейчас, ловя на себе полные разъедающей жалости взгляды, бесцельно бреду вдоль рыночных рядов…в попытках отыскать ее. За пару дней я стал главной достопримечательностью нашего унылого городишки — люди толпились вокруг, качали головами, вздыхали, появлялись и исчезали. Как же плевать. Правда, одна тень неизменно следует за мной — иногда кажется, только я вижу ее. Не гоню девчонку лишь потому, что на слова не хватает сил: я все их растратил, пытаясь достучаться до Аннет. И непременно попробую снова. Порывы ветра становятся сильнее, надвигается буря — торговцы спешат собрать свой драгоценный товар и убраться отсюда подальше. Людской поток тоже медленно растекается по домам, и вдруг я вижу ее… Она почти бежит мимо прилавков с травами, протискивается сквозь локти и спины, ее выдаёт слетевший с головы капюшон плаща. Узнаю добротную ткань — это ведь мой подарок. Быть может, это что-то значит? Быть может, она ищет меня, чтобы…вернуться? «Прости, но я не могу», — приговор звучит в голове раз за разом, слова наскакивают друг на друга, сталкиваются, стекают стылой болью в грудь. Все бы отдал, чтобы не слышать, чтобы проснуться. Уже знаю — надеяться бессмысленно. Но отчаяние, с которым не могу совладать, толкает вперед, к ее хрупкому силуэту. Она слышит шаги и оборачивается, я вижу, как ужас портит ее прекрасные черты. Как же я докатился до такой низости — я ведь преследую ее, мучаю. Это ее право, не принять меня, испугаться уродства… — Это с-снова т-ты! Я же сказала, сказала тебе уходить! — Аннет зажмуривается, ее глаза не в силах смотреть на меня, в очередной раз становится мерзко. — Прости, — глухо шепчу, голос подводит, садится, становится жалким хрипом, — прости… я люблю тебя. — Убирайся! Я не хочу тебя видеть никогда, никогда больше! Ветер уже не дует — бьет в спину, а небо заволокли громадные свинцовые тучи. И все равно кто-то останавливается, чтобы посмотреть на нас — каким же я стал посмешищем! Неожиданно еще один голос сливается с воем подступающего ненастья — яркий, неожиданно зычный, яростный. — Нет, это ты проваливай! Как смеешь ты так с ним говорить?! Как смеешь после всего строить из себя ангела?! Северина больше не тень — сгусток гнева, который невозможно остановить. Резко швыряет себя в сторону, поднимает из горячей пыли камень — небольшой, но тяжелый — не успеваю ничего предпринять. Аннет вскрикивает, чуть покачнувшись, прижимает ладонь к бедру, но не дает подбежать к ней — хромает прочь так быстро, как только может. Хватаю негодную девчонку за руку, так бы и придушил ее прямо здесь — рычу: — Что ты устроила? Она не прячет взгляд, смотрит прямо, не морщась, не отрываясь — шрамы ее не пугают. Замечаю в ней что-то от отца — разъяренное, звериное. Тащу ее за запястье до самого дома, стараясь не думать, что причиняю боль, вталкиваю в сумрачное запустение комнат и запираю за нами дверь. Она не кричит, не вырывается — а за окном раздается первый раскат грома. Ярость уже утихла, и я молча выпускаю Северину. — Уходи. — Вы меня сюда привели. — Восхитительно. Теперь убирайся, пока не вышвырнул тебя отсюда! — Хорошо, я уйду, но сперва приготовлю вам поесть, — она чуть морщится, встряхивая больную ладонь. — Мне твои подачки не нужны, — я с трудом справляюсь с порывом схватить ее и ударить головой об стену, признаться, это принесло бы облегчение. — Если ты еще раз поднимешь руку на Аннет, я не пощажу тебя. А сейчас проваливай. Она шагает вперед — так, чтобы я мог до нее дотянуться. Будто нарочно. — Если бы могла что-то изменить, я не бросила бы камень, а плюнула в лицо. Хватаю ее длинные черные волосы, наматываю на кулак, ожидая услышать хотя бы всхлип — кажется, отец с ней такое не раз проделывал, потому что она молчит. Я бью ее в скулу, наконец вырывая так желанный крик из этого очаровательного ротика. — Так будет всякий раз, когда ты осмелишься мне перечить. И в этот момент передо мной уже не дитя — юная женщина, нераскрывшийся цветок, я как будто впервые замечаю приятную округлость ее тела и мягкость волос, уверен, если дотронусь до кожи, почувствую теплый шелковистый бархат… Эти мысли пугают, заставляют выпустить ее во второй раз. Северина уходит в другую комнату, оставляя меня наедине с зеркалом, старательно закрытым покрывалом, кроватью и креслом  — купил его пару лет назад из-за чересчур привлекательной резной отделки. Когда-то — совсем недавно — мне нравились красивые вещи. Сейчас страсть сменилась отвращением. Расхаживаю взад-вперед, от кресла к кровати и обратно. Считаю про себя до четырех, но постоянно сбиваюсь: продолжаю, пока не падаю без сил в кресло. Сворачиваюсь в нем, как обиженный ребенок, стараюсь не думать, не дышать. Покойный отец говорил, если что-то болит, это нужно вырвать безжалостно, с корнем. Все эти дни у меня непрестанно болело сердце. Перед глазами в который раз проносится лицо моей возлюбленной — она отворачивается, морщится, не хочет видеть меня… И сейчас внутри появляется что-то еще кроме выворачивающей наизнанку боли — неясное, но, несомненно, живое. Молния сверкает раз за разом — все ярче вплетается в симфонию грома. Пытаюсь забыться, но как назло в дверях появляется Северина. На щеке ее уже пролегают темно-лиловые последствия моего гнева. Готовит она неважно, однако, без нее я, пожалуй, давно забыл бы о пище. Она же пытается бороться с запустением в этих стенах, заявляется как к себе домой, никогда не спрашивая дозволения. До сего дня мне было, в общем-то, все равно. Что-то рывком поднимает на ноги; раз-два-три — четыре — шаги звучат в такт бешенству грозы за стенами. Она останавливается и снова глядит мне в лицо, не отворачиваясь, не морщась, не дрожа… Я хочу ударить ее еще, неимоверно, до боли хочу — чтобы закричала, заслонилась, расплакалась, сказала, что мне, уроду, в аду самое место. Что делать в аду после всего, что я пережил? Беру ее подбородок двумя пальцами — на этот раз бережно, осторожно. Ее кожа такая, какой я ее представлял — мягкая и теплая. Я должен остановиться и отступить, Северина должна испугаться и убежать. Она стоит, не двигаясь с места, и меня пригвоздила к полу. Мне больно склоняться над этими внимательными глазами — с солоноватым привкусом мерзости во рту, я касаюсь ее губ своими. Она чуть склоняет голову, и ее густые кудри вновь оказываются в моих руках, рассыпаются в них, на один лишь миг превращаясь в светлый шелк волос Аннет — но разве этого не достаточно? Девчонка не отстраняется, не бежит, не кричит — я вижу в ней все меньше детского, или просто не хочу видеть… В конце концов, ей шестнадцать — в таком возрасте и познают мужчину. Неужели я пытаюсь себя успокоить? Какая мерзость. Я беру ее испещрённую уродливыми рубцами руку и бережно поглаживаю большой палец у основания, она прижимается ко мне неумело, неловко. Не опускает глаз, глядит пристально, изучающе. Она все понимает. Понимает, может быть, больше, чем я сам. Целую ее еще раз и еще — напористо, требовательно, но не по-настоящему. .И все же она ребёнок, маленький глупый ребёнок! Но злость моя сильнее любого другого голоса, и она не пугает — пьянит. Исцелиться — значит, вырвать с корнем. Позволяю ей коснуться моих волос, наблюдая, как она застывает, боясь совершить хотя бы одно лишнее движение. Я вижу страх в каждой черте ее лица, именно он заставляет продолжить. И все же она в любой момент может сбросить мои руки — зная и чувствуя это, Северина остается рядом. Ее крохотное сердце бьется прерывисто, невпопад — нахожу губами пульсирующую жилку на тонкой шее, чувствую приглушенное дыхание девушки, оно становится шумным, частым. Теперь ее кожа пылает краской — всего лишь из-за пары моих прикосновений. Я открыл твою страшную тайну, Северина. Тело говорит за тебя. Медленно перехожу к ее плечам, мешая ей сосредоточиться на том, что делаю — тяжелое льняное платье для нее слишком велико, оно падает на пол, стоит расправиться лишь с одной пуговицей. Белоснежная сорочка обтекает фигуру девушки, я вижу каждый изгиб этого хрупкого тела. Северина стыдливо прикрывает себя руками — куда подевалась вся наглость? Смотрит на меня вопрошающе — киваю, позволяя. Раздеть меня ей не удается, приходится помогать, но это нисколько не злит. Я впервые не думаю о своих шрамах, они где-то там, на краю сознания — неужели спугнул их своим ужасным преступлением? Буря ярится, бушует — громовые раскаты сыплются один за другим, как удары и заглушают все остальное. Подхватив Северину на руки, резко, яростно прижимаю ее к себе — до кровати четыре привычных шага, добираюсь за два. Дыхание ее становится все сбивчивее, она обхватывает мою шею, почти врастая в меня, боится отпустить. В следующий миг вижу ее уже лежащей на колючем шерстяном покрывале, руки раскинуты подобно летящему в бездну самоубийце, лицо раскраснелось как у ведьмы на костре, молящей о пощаде… Не тороплю ее, наклоняюсь и глажу по лицу, шее — осторожно пробираюсь под ворот сорочки, она несмело присаживается, и я впервые чувствую ее поцелуй — скомканный, испуганный, но такой живой. Конечно же, ей неизвестно, как доставлять мужчине удовольствие, руки двигаются беспорядочно — тем не менее, отзываюсь на каждое прикосновение. Одним движением освобождаю ее от нижнего платья, оставляя обнаженной. Она худосочна и угловата, я замечаю следы заживших побоев — касаюсь их особенно нежно. Когда дотрагиваюсь до внутренней стороны ее бедра, Северина зажмуривается, я вижу слезы в уголках ее глаз — мои движения становятся чуть увереннее, шепчу, склонившись прямо к ее уху. — Вперед. Не бойся. Даже сейчас мне приходится учить. Не могу подавить усмешку. Что подумал бы тот, прежний я, увидев, что мне случилось сотворить? И был ли он на самом деле? Северина подается вперед, выполняя просьбу-приказ, и преград между нами не остается. Вхожу в нее, чувствуя, как мелко дрожит каждый дюйм этого невинного тела. Позволяю ей задавать ритм, вижу, как по маленькому круглому лицу постепенно растекается блаженство похоти… С тонких девичьих губ один за другим срываются хрипы, и я чувствую подступающий экстаз. Крепко сжимаю в горсти ее маленькую, еще не оформившуюся до конца грудь и весь обращаюсь в чувство. Она падает мне на руки и смотрит на мое изуродованное лицо так, точно видит звёздное небо. Помогаю ей лечь и укрываю одеялом. Северина чуть вздрагивает от боли, остается только прижать ее к себе. Я жду, когда же она заплачет с почти болезненным нетерпением. Проходят минуты, но девочка лежит тихо, не двигаясь. Уснула. Так просто закрыла глаза рядом с тем, кто не пожалел ее. — Ты думаешь, теперь я оставлю тебя в покое, верно, Северина? — Холод и горечь снова преследуют в тишине. — Ты ошибаешься. Я просил тебя уйти, ты не послушалась. Я надругался над тобой, ты не бежишь в ужасе. Я обращаюсь в чудовище… неужели не видишь? Теперь выхода нет. Я не отпущу. Хочу оставить ее возле себя, и никто не воспротивится моему желанию. Мне слишком нужно видеть этот взгляд, в котором отражается что угодно, но не мое уродство. Маленькая воровка отнеслась ко мне лучше светлой Аннет. О, как мне хочется увидеть ее сейчас, нет, не бросающейся в мои объятия. Другой. Сломленной, обессиленной, молящей о прощении. Из нас троих она куда больше заслуживает огня. Во рту явственно проступает привкус гари, и одного этого мгновения достаточно: замираю. Нет. Слишком чудовищно. Я должен выгнать эту мысль из сознания как можно скорее! Как могу даже помыслить о том, чтобы сотворить такое? Оглядываюсь на спящую рядом со мной девочку — сводит скулы. Кажется, всю человечность я потерял вместе с лицом. Снова вижу Аннет. Ее зажмуренные глаза, гримаса чистого отвращения. «Прости, я не могу». Прости. Прости-прости-прости-прости. Чтобы победить болезнь, надо найти ее корень и вырвать, вытравить — уничтожить. Медленно поднимаюсь на ноги, одеваюсь, потом наклоняюсь, чтобы поцеловать Северину в лоб. Она спит глубоко и безмятежно, кажется, впервые после пожара. Что-то на месте сердца пронзает боль — знаю, в последний раз. Теперь мне известно, что нужно сделать, чтобы избавиться от этой тянущей муки. Либо ты, милая Аннет, либо я. Как иначе? *** Они сидят передо мной, недослушивая, и перебивая друг друга. Делаю вид, что безумно заинтересован, на самом деле своего я уже добился — они помогут мне. — Из-за нее все считают меня нерадивой, — хнычет Эйра, размазывая по лицу крокодильи слёзы. Вильям шепчет отчаянно, закусывая губу: — Если бы не она, мама жила бы… Они говорят верные факты и делают нужные мне выводы. — Теперь вы видите, сколько зла она принесла вам! Под личиной ангела во плоти скрывается гнилая душа, и мы не можем больше молчать — неправда ли? — говорю мягко, но уверенно, будто увещеваю детей. Слова действуют точно так, как задумал — даже сомневающийся Вильям кивает, соглашаясь. Как легко найти в людском сердце слабость! Стоит обнажить нужную рану и отыскать виноватого — они его сожрут и не подавятся. Мне нравится новая роль. Ты была слишком равнодушна к страданиям тех, кто живет рядом с тобой, Аннет, и теперь за это поплатишься. — Завтра мы накажем ее, — они кивают, вижу, не до конца понимая истинный смысл моих слов. Так даже лучше. Сделают что скажу. Эйра и Вильям не задерживаются на пороге — мне действительно повезло столкнуться с ними в нужный момент… Значит ли это, что высшие силы на моей стороне? Не слишком ли далеко ты зашел? Спрашиваю себя в последний раз, торопливо, не желая слышать ответа. Заглушаю его чередой нарисованных воображением картин — я жажду увидеть лицо Аннет, перекошенное истинным страданием, я хочу смотреть ей в глаза в тот момент, пусть дрожит, пусть боится, пусть получит по заслугам за то, что сделала! Единственная слабость, которую позволяю — я ничего не говорю Северине. Конечно, она обо всем узнает, суд над ведьмами никогда не случается без огласки. И все же, мне хочется, чтобы она видела меня другим. Чтобы смотрела с прежним безграничным доверием… смешно. Я обесчестил ее, сломал — и все еще хочу оставаться очаровательным героем? Безумие. Какое же безумие. Я могу просить ее свидетельствовать за меня, но свой камень она уже бросила. Готовлюсь закрыть дверь, но неожиданно взгляд приковывают цветы, растущие в паре шагов от дома — раньше я их здесь не видел. Яркие, сочные стебли и листья, венчики дивного фиолетового цвета — такие часто собирала Аннет. Когда-то, пару лет назад, я даже попросил ее рассказать о них — она уклончиво ответила, что, по легенде, именно эти цветы могут подарить освобождение от тягостных воспоминаний тому, кто в нем нуждается. Подхожу и аккуратно срываю самый большой бутон — аромат сильный, приторный, ядовитый. Растираю нежные листья между пальцами до мятой кашицы, по рукам течет липкий сок. О, нет. Пару недель назад я отдал бы все за возможность забыть — но не сейчас. Боль больше не сможет сжечь меня изнутри. Теперь я сожгу всё, что причиняет мне боль. *** В церкви светло и просторно, однако люди заполняют зал, гудят, как потревоженные осы в улье. Стою, встречая каждый обращенный на меня взгляд — пусть смотрят, пока глаза не высохнут. Пусть глумятся. Их взоры — когти стервятников, безжалостно впивающиеся в еще живую плоть. Какая изысканная пища…известный, богатый, красивый мастер масок, в одночасье канувший в ничто. Мы все еще посмеемся над этим. Позже. — Представьте мне доказательства вины этой девчонки, — грохочет святой отец. Я смотрю на Аннет: волосы неряшливо прилипли к ее мокрому от слёз лицу; слежу за каждым ее движением, за каждым слабым «нет», которое она произносит на выдохе, раз за разом захлёбываясь. Нет, этого слишком мало! — Она постоянно что-то делает с травами, — визжит Писада Эйра, прерывая падре. — Ведьмам это действительно свойственно, — священник соглашается, но вижу — неохотно. Будь на месте Аннет любая другая девушка, она пошла бы на костер уже за одно это свидетельство, однако законы не так суровы к лучшей лекарке в Сентфоре. Наверняка она помогала даже семье этого старика. Чёртова сука даже сейчас, на суде, готова ускользнуть! За Эйрой идет очередь Вильяма, его слова должны поразить толпу и окончательно развеять все сомнения. Он сомневается, и я знаю, что должно подействовать. «Она убила твою мать». Вильям не глядит в мою сторону, отворачивается, отступает. Проклятье! — Как только я встретил Аннет, за мной по пятам начали следовать несчастья, — если сейчас не добьюсь своего, все пропало! — …Посмотрите, что со мной стало! Посмотрите на нее! Эта девушка сломала мою жизнь, — Люди волнуются, кто-то отворачивается, другие вскрикивают. Вижу, как все еще мнется в нерешительности старый священник. Неужели не видит — толпа жаждет крови. Почему медлит? Я наблюдаю за тем, как на сжатых губах подсудимой проступает ненавистная мне надежда… — Остановитесь, люди! Послушайте! — Взгляды присутствующих медленно перетекают куда-то мне за спину. Она не смущается их, смотрит прямо — с хорошо заметной ноткой тихой горечи. Я всегда говорил ей, что дар убеждения куда важнее красоты. Северина с легкостью приковала внимание всех, кто здесь собрался всего-навсего парой слов, сказанных как следует. — Она пробирается в наши дома и души, она — зло, и единственное желание, что движет ей… погубить. — На ней заштопанное серое платье и линялый передник, в нем ее фигурка кажется особенно хрупкой. Глаза — большие, молящие, детские… Я поражен и восхищен ей сейчас. И, кажется, она это знает. — Вы думаете, она лечит вас? А что, если, забирая ваши недуги, она забрала и ваши души, отдав их в услужение дьяволу? Я видела ее истинное лицо в ту ночь в мастерской — она подожгла ее своим проклятым огнем, она сделала с нами это! Вот доказательство, — Северина воздевает кверху опаленные ладони. Она хороша, нет — прекрасна, и все повинуются ей. Толпе жаль маленького, измученного злой судьбой ребенка, они скандируют, вопят. — Виновна! Виновна! Виновна! Разумеется, никто из них не вспомнил, что тогда, на карнавале, видел нас вместе. Саму Аннет уже не слушают, люди достигли апогея ярости. Я неотрывно смотрю на нее, и даже могу слышать. — Нет, Северина…за что? Зачем ты лжешь? — шепчет приговорённая. Они обмениваются взглядами, губы моего подмастерья шевелятся — но эти слова так и остаются между ними. *** Все вокруг застилает едкий прогорклый туман, я не различаю то и дело возникающие рядом силуэты. Тело ведьмы давно пожрало пламя, по воздуху разливается уже ставший привычным запах горелой плоти. Я все еще слышу отзвуки крика Аннет — он застыл в небе над площадью, накрыл нас свинцовым пологом. Кто-то додумался бросить в костер целую охапку фиолетовых цветов. Неожиданно резкая боль проходит через каждый позвонок, заставляя вытянуться, вскрикнуть. Чувствую соленый железный привкус во рту, а потом медленно провожу пальцем по губам. Крови немного — пара чёрных сгустков… Дыхание перехватывает, в этот самый миг вдруг слышится громовой раскат. На долю секунды перед глазами возникает полуобглоданный череп — черви шевелятся во впалых глазницах, а то, что некогда было ртом, шамкает, выплёвывая одно и то же слово раз за разом. «Проклят. Проклят. Проклят.» Едва не оседаю на покрытые пылью и пеплом камни, толпа движется хаотично — но мне уже ясно, они меня не затопчут, не стоит и надеяться. Рядом вскрикивает несчастная убогая Эйра — замечаю кровавую печать на ее коже… Она тоже. Все мы. Последнее, что могу увидеть в дымном мареве — мелькающую где-то на периферии фигурку. Северина пытается скрыться, стереть запятнавшую ее кровь — только ей, как и мне, рук уже не отмыть. Рядом возникает долговязый силуэт, вглядываюсь из последних сил — это ее товарищ, Пит — память угодливо подсовывает давно забытую фамилию — Тёрнер. — Ты чудовище! Чудовище! — Орет ей в лицо, девчонка шарахается прочь, закрывается изуродованными руками. Я знаю, что не спущу ему этих слов. *** — Шевелись, дрянь, сколько раз повторять — работай быстрее! Последние пальцы оторву! Она двигается по-прежнему скоро — замечаю через ограду. Взгляд загнанный, постоянно прячет руки в грязный передник. Кривлюсь, пытаясь совладать с отвращением. Выхожу из тени тесно растущих рядом лип, медленно, почти бесшумно шагаю прямо к каменному чудовищу дома. Посмотрим, кто кого. Под ногами снова фиолетовые цветы — черный морозник — их здесь слишком много. Дурманящий запах следует по пятам. Северина стоит ко мне спиной, замечаю, как сильно она похудела и осунулась — ничего детского не осталось. Знаю, что каждую ночь она видит кошмары о том, что станет с ней после смерти — то, что пало на наши плечи, никого не щадит. Зачем я пришел сюда? Разумеется, должен был: не имею привычки оставлять незавершенных дел. — Вы еще кто такой? — Лесник оборачивается, ухмыляясь. Вслед за ним ловлю взгляд Северины — она сразу узнает маску. Я хорошо запомнил эскиз. Можно оставить вопрос без ответа, но, Боже, как же я полюбил представления! — Вы можете называть меня просто Человек в маске, — так бы и снял шляпу, — Позвольте, я пришел по одному очень важному делу. Он слишком туп даже для того, чтобы узнать голос. Идет мне навстречу, вытирая руки о штаны. — Вот что, сударь, мне эти ваши игры… Моя рука, заведенная за спину, чуть напрягается. Когда он оказывается на нужном мне расстоянии, хватаю мужчину за ворот рубахи и легко, почти играя, набрасываю на него маску. В идеале требовались приготовления. Но иногда приходится все делать на скорую руку. Наблюдаю за равнодушием, с которым следит за корчащимся лесником его старшая дочь. Ей, кажется, совершенно неинтересно, что же с ним будет. Теперь я поглощен лишь ей. — Я пришел за тобой. — Знаю. Для чего? — Она вновь переминается с ноги на ногу, привычка никуда не делась. Замечаю, как из-за ее щиколотки прямо на моих глазах появляется, вырастает маленький куст с тремя фиолетовыми бутонами. Почему-то не удивляюсь. — Ты нужна мне. Я тоже тебе нужен. Да и неужели ни капли не любопытно? Аккуратно переворачиваю ногой камешек у последнего ложа ее отца. Когда он поднимется на ноги, станет совершенно другим. Во всяком случае, эксперимент должен пройти успешно. — Я перестану видеть сны? Что нужно сделать? — Всего лишь умереть. Шагаем навстречу друг другу одновременно, я вижу ее робкую улыбку и протягиваю руки. Ловлю ее маленькую, чуть подрагивающую трёхпалую ладонь. — Мы подарим этому городу маски куда лучше прежних. КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ