Девушка в снежном шаре

- Отпусти меня, — голос, еще вчера звеневший отчаянием, полный праведного возмущения, требовавший справедливости, совсем погас. Его едва слышно. Но мужчина с костлявым лицом — словно череп, обтянутый бледной кожей; будто у смерти, которая решила провести вечер среди людей, замаскировавшись, но особенно не стараясь: ведь темную ауру не скрыть и под человеческой плотью, — все слышит. В темной зале их только двое: женщина и мужчина. Она и он. Жертва и истязатель. Или несчастный влюбленный и соблазнительница, доведшая его до безумия — как посмотреть, как знать. Она кусает свои пальцы и смотрит боком, из-под навеса распадающихся на прядки темных волос. Вынимает пальцы изо рта — они все в крови. Кровь остается и на губах, и на деснах, и улыбка девушки — внезапная, не объяснимая обстоятельствами, да и вовсе невозможная в них, — теперь выглядит жутко. - Отдай мое платье, — шепчет сквозь эту улыбку-кровавый оскал пленница. - Я принес новое, — отвечает мужчина с костлявым лицом безмятежно, не замечая ее тревог. — Оно тебе очень идет. Платье, которое он принес ей, и правда очень красиво. А вот идет ли оно новой хозяйке — сложно сказать: этого попросту не рассмотреть, когда она сидит вот так, сжавшись в углу, прижимая к лицу скрюченные, как ветки деревьев из зловещего леса, пальцы. Закрываясь и от мужчины со странным лицом, и от случайного зрителя — хотя откуда им взяться здесь, вокруг кроме этих двоих ни души, — занавесом волос. Когда-то, наверно, красивых — но не сейчас. Когда он принес ей новое платье, она выглядела совсем иначе. И реагировала совсем по-другому — захлопав в ладоши, запрыгав на месте от радости. Она бы бросилась ему на шею, если бы он не остановил ее — ее так радовали его подарки, совершенно любые. Надевал он ей на палец старинное семейное кольцо, переливающееся камнями, протягивал грецкий орех в цельной изрезанной скорлупе — она всегда приходила в восторг. Совершенно искренний: для нее, как для ребенка, все было в новинку. То, как восторженно загорались, распахивались ее глаза каждый раз, когда он подносил ей дары, водружал на алтарь ее имени новые вещи — это было ему как наркотик. Он хотел еще и еще — словно эту радость в ее глазах он мог пить, как животворящее зелье. Как живую воду из сказок. Сказки всегда ему нравились. Он остановил ее тогда, когда она уже готова была кинуться ему на шею, потому что хотел увидеть ее в этом платье. Прямо сейчас, не мучаясь — и не наслаждаясь, нет, насладиться таким он бы сейчас не сумел — ожиданием. Он долго выбирал это платье — хотел найти что-то, что подошло бы ей идеально. Село бы, как перчатка, стало второю кожей — в смысле куда буквальней, чем можно решить второпях. Он сказал ей, что хочет увидеть ее в этом платье. Предложил: давай я его на тебя надену. Она кивнула — и тут же потянулась к пуговицам на корсаже. Белые пальчики мелькали быстро и ловко, словно лапки паука, плетущего сеть. И вот уже лямки соскользнули с плеч, зашуршали, как оберточная бумага, юбки, и само платье осталось у ее ног — ворохом шоколадного цвета ткани. Она смотрела прямо ему в глаза без тени смущения, не пытаясь прикрыть руками просвечивающие сквозь сорочку окружья сосков — или темный треугольник, распускающийся, как цветок, между ног. Она вряд ли даже и думала об этом — стыдливость была ей неведома, вопросы телесности ее не занимали. Не думал об этом и мужчина с костлявым лицом — он тоже смотрел ей в глаза, темные, почти черные. Он понял, что пропал навсегда, в ту самую ночь, когда заглянул в них впервые. Он опустился перед ней на колено и, собрав юбки платья, распахнув корсет, кивнул ей, приглашая. Пара шагов — и ее ноги встали в круг пышных юбок, и он поднялся медленно, поднимая за собой и корсет, оборачивая его вокруг тонкого гибкого тела. Когда тот оказался на месте, обняв ее грудь, женщина аккуратно повернулась спиной. И он, не замечая, как дрожат его руки, принялся колдовать над завязками, утягивая, пленя ее тело. Ему важно было сделать это без магии, самому — он чувствовал трепет, случайно касаясь ее обнаженной спины. Под бледной кожей двигались кости — лопатки острые, крупные, принадлежащие будто и не человеку, а доисторическому животному, чьи скелеты выставляют в маггловских музеях зоологии и этнографии. Откуда взялась в его голове эта мысль, он не знал — и позабыл о ней тут же, стоило женщине обернуться. Она была так красива, и этот золотисто-желтый цвет так ей шел — намного больше, чем привычный коричневый, слишком земной, слишком скучный — на его взгляд, который, конечно, он никогда не высказывал. Он принесет ей любые платья, какие она только захочет. Но этот желтый цвет… Как она в нем хороша. Все подарки, что он так щедро дарил ей и что она принимала с неизменным восторгом, она возвращала. Оставляла на столе или прикроватном столике, иногда — на большом плоском камне на берегу. Ей некуда было их деть, у нее, когда она выходила за дверь, начиналась совершенно другая жизнь. А мужчина с костлявым лицом не хотел, чтобы так же осталось лежать на камне и это платье, которое так ей шло. Всего лишь не хотел, чтобы она опять уходила — а хотел, чтобы она с ним осталась. Разве это его желание — и нежелание — странно? Разве есть в нем что-то преступное? История эта стара как мир: мужчина любит женщину и хочет быть с ней. В тот вечер, когда он застегнул на ней корсет нового платья, они, как всегда, говорили часами, и танцевали, и говорили снова, и оказались в его постели, специально застеленной свежими белоснежными простынями, и она смеялась, усаживаясь на него сверху, прижимая своими маленькими ручками его большие к матрасу: теперь ты мой, никуда не денешься!.. Он и не собирался. Она не снимала платья, и мерцающие желтые юбки клубились вокруг их сплетенных тел облаками. Потом, когда ночь скатилась к утру, она, приподнявшись на локте, сказала ему с сожалением: что ж, мне пора. А он ответил без сожалений и без сочувствия: нет, ты не уйдешь. Сперва она ласково улыбнулась — он не впервые заводил эту беседу, она не впервые ему говорила: ах, милый, ты ведь и сам все знаешь — я не могу остаться, нужно идти. Он не ответил на эту улыбку. И только тогда, разглядев, видно, что-то в глубине его серых глаз, она вскинулась испуганно, словно косуля. Взгляд ее заметался по комнате — и увидев, что стряслось страшное, наконец она закричала. Он никогда бы не сделал ей больно — он ее любит, и она это знает. Он много раз говорил ей об этом, и говорит еще раз — а она ничего не слушает, жмется в углу. Ее нынешнее поведение глубоко его ранит: можно подумать, он тронул ее хоть пальцем. Морил ее голодом. Запирал где-то, держал в клетке. Заставлял спать на грязном полу, заковал в цепи. Нет, ничего подобного — наоборот, он сделал все для нее. Вот кровать с пуховыми перинами, вот поднос с лучшей едой, что он сам сумел приготовить, вот красивое платье, вот фамильный перстень с камнями — только и ждет, когда она, гордая странная женщина, снова его наденет. И он тянется к ней, хочет взять ее за руку — промокнуть пальцы влажным тампоном, чтобы убрать кровь, а потом сжать их легонько — не чтобы сделать больно, а чтобы дать понять: я здесь, я с тобой. Все в порядке, ничего не случится, это же я, я, ты меня знаешь… Сколько ночей мы провели с тобой вместе, сколько слов говорил я тебе, сколько ты мне. Если бы он не знал точно, что она его любит так же, как он ее — он никогда бы не поступил так. Но он знает. Знает, что все это себе не придумал, что ей самой просто не хватало смелости сделать то, что он за неё сделал сейчас. Ведь он помнит все ее нежные обращенные к нему улыбки, все разы, что она заливалась счастливым смехом, глядя ему в глаза. И он тянется к ней, всматриваясь в занавесь грязных волос, представляя, что делает это, представляя, как ее улыбка в ответ на пожатие пальцев меняется, становится вновь осмысленной — хотя бы на миг. Но она лишь отшатывается, вжимаясь еще больше в угол. И, продолжая скалиться окровавленными зубами, отворачивается от него, завешивается с концами теми же грязными волосами, больше не смотрит в его сторону — никогда. И не требует отпустить ее, и не просит горестным тихим шепотом, и не плачет. Это ему теперь хочется плакать, и его сердце, его бедное сердце, кажется ему, вот-вот разорвется. Ведь его Пандора молчит и как будто боится его, ненавидит. Но он знает, что это закончится, что все станет, как прежде. Он убедит ее своими поступками, что все у них хорошо, и что ничего уже никогда не случится, он ее от всего защитит — и Пандора вновь примет его любовь. Он все сделал ради нее. И он подождет.