Девушка в снежном шаре

Желтые листья хрустят под ногами. Антонин ненавидит осень. Ненавидит лужи, чавкающие под ногами — хотя любит дожди и заражающее все своей серостью холодное небо. Ненавидит сладкий запах гниющих листьев — кто-то видит в осени золотую пору, а он видит одну только смерть. К смерти он, в общем, привык. Антонин, знают все посвященные, ей упивался. Он любил ее вид, он любил это чувство — абсолютную власть, которую испытываешь, обрывая жизнь, и чистый восторг. Не любил ее запах и ее случайность — то, что смерть происходила не только с теми, кому сам Антонин ее назначал. Это Антонин ненавидел — и ненавидит по-прежнему. Он ненавидит многое. Кроме осени — еще магглов, собак, детей, глупых женщин. Список можно продолжать бесконечно. Списки Антонин ненавидит тоже. А больше всех он ненавидит себя. - Опять ты ворчишь, — раздается над ухом знакомый голос. — Можешь даже не говорить. Я же знаю. Лиза всегда тут как тут, стоит забыться, засомневаться. Задуматься, куда же катится твоя жизнь — а вдруг еще не поздно свернуть?.. Словно черт, сидящий у тебя на плече. На другом, по всем правилам, должен быть ангел, но такой чести Антонину, конечно же, не досталось. В детстве Антонину рассказывали, что к каждому человеку Господь приставляет ангела-хранителя, который следует за ним неустанно. Оберегая, следя, чтобы с ним ничего не случилось. Чтобы душа его оставалась чиста, не запачкана скверной. Но даже если такое случится, ангел никуда не уйдет — не бросит и грешника, потому что Бог никогда не бросает детей своих. Бог верит в них. Только не в Антонина. Должно быть, он просто никогда не был ребенком божиим. Только исчадием сатаны. И потому Бог не то что оставил его без полагавшегося каждому ангела, не то что даже оставил его самого — он никогда и не приходил. Бог оттолкнул Антонина, отшвырнул в сторону еще крохотное детское тельце. Отшвырнул с отвращением, в невинном на вид, как все дети, ребенке почувствовав тьму. И ничего кроме тьмы. - Вот поэтому ты никому не нравишься, — сообщает Лиза с видимой радостью, словно читая мрачные мысли, клубящиеся в его голове. — А ты ведь такой красавец. От тебя все должны бы быть без ума. Но этот твой ужасный хара-а-актер… — она растягивает последнее слово, звуча невыносимо противно, как вредная третьекурсница. Конечно, со Слизерина. Хотя сама Лиза никогда не училась в Хогвартсе, окажись она там, точно попала бы к змеям. Антонин нисколько не сомневается. - Неправда, — она отзывается тут же. — Я была бы в Рейвенкло. Эксперименты, новые заклинания… Ни капли хитрости. Ноль амбиций и столько же жажды власти. Тебе ли не знать! Антонин не оборачивается, хотя этого ему хочется больше всего на свете. Хочется оглянуться, хочется броситься к Лизе, виляя хвостом, как побитая, не любимая своим хозяином, но всегда любящая его собака. Хочется просто снова увидеть ее лицо — ее большие блестящие глаза, ее острый, и без того вздернутый нос, вечно к тому же задранный к небу… Непослушную волнистую прядку, постоянно выскальзывающую из неряшливо собранного хвоста, щекочущую уголок ее губ — а иногда и его. Антонин застывает посреди дороги, сжимает кулаки в карманах своего плаща, роскошного, черного — что это там за пятно на спине? Темное, страшное. С чьих же плеч этот плащ когда-то сорвали?.. Ах, нет, показалось. Антонин упирается взглядом в землю. Он не обернется. Ни за что не отдаст победы, не даст Лизе подобной радости. Черный взгляд Антонина-убийцы мечется, шарит, ищет… Пока не ловит в какой-то мелкой, полувысохшей луже Лизино дрожащее и кривое, рассыпающееся отражение. Что-то синее, что-то светлое, что-то резкое. Память дорисовывает остальное. И теперь что-то теплое, что-то глупое, что-то нежное оживает в его давно, думал он, опустевшей груди. И шевелится. - А ты бы был в Гриффиндоре, — роняет вдруг Лиза. — Ты ведь не такой уж хитрец, как тебе, должно быть, нравится думать. Антонин молчит. В этот момент он, кажется, Лизу даже не слышит. Антонин прислушивается к себе — к тому, что зашевелилось в груди. К тому, что щекочет его изнутри. Антонин чувствует, как по венам, по всему его телу растекается это тепло. Такое приятное. И омерзительное. - Хотя скорей в Хаффлпаффе, — врывается голос из-за спины. — Ты ведь ужасно верный, не так ли? И то теплое наваждение, которому едва было не поддался Антонин, сразу спадает. Волосы, стряхивая его, встают на загривке, как у дикого зверя. И то, что секунду назад щекоталось, плескалось теплом в груди, щерится и встает на дыбы. - Замолчи, — говорит он глухо. - Будь твоя воля, — скалится Лиза: о, он буквально слышит тихий щелчок, с которым расходятся в хитром, хищном оскале ее пухлые губы! А считают хищником почему-то при этом его. — Будь твоя воля, ты бы всех заткнул, заставил молчать. Не правда ли, Антонин? Ах, право, это было бы так удобно! Почему ты только до сих пор не отрезал мой гадкий, грязный язык? И гадкий, грязный язык оказывается в его ухе. Лижет, ласкает. Губы терзают нежную, непозволительно нежную для безжалостного убийцы мочку — такую мягкую, беззащитную, тугую и теплую. Маленькие руки стискивают широкие черные плечи плаща, прожигая ткань, впиваются в голую кожу. Непослушный локон соскальзывает за ворот — или же пробирается туда, как змея, чтобы ужалить? Вздымающаяся грудь прижимается к могильной плите спины Антонина, и чужое — такое знакомое!.. — сердце колотится о нее и, кажется, вот-вот разобьет. - Я ведь и так молчу, когда ты развлекаешься со своими магглами, — жарко шепчет Лиза, обжигая, выдыхая слова в его влажное ухо. Развлекаться с магглами — это пытать их. Забавнейший эвфемизм для Круциатуса и других, более изобретательных заклинаний, которых Антонин знает немало — о, еще бы. Удивительно здесь другое. Антонина всегда поражало отношение Лизы к их делам с Темным Лордом. А сейчас ему все равно, ему все равно, совершенно все равно, он даже не помнит, кто это, какой еще Темный Лорд? - Я промолчу, когда ты пойдешь развлекаться сегодня, — тяжелое дыхание Лизы обрывается, щекоча ухо легким смешком. — Золушка не забыла про бал? - Довольно! — Рычит Антонин. И бросается прочь, вырывается из Лизиных рук. Вот только ничьи руки его больше не держит. Лиза успевает отстраниться, стечь с его спины за мгновение до того, как он открывает рот, чтобы на нее закричать. Снова опережает его — и это не он отталкивает ее, это снова она ускользает и утекает, не дает обогнать себя ни на шаг. И дрожащий от ярости — а от ярости ли? — Антонин буквально слышит, как она вновь растягивает губы в улыбке. Как облизывает влажно, смачно свой мерзкий маленький рот. Чувствует, как Лиза смотрит на ходящий ходуном — вот-вот расколется, пойдет трещинами, посыплется — обелиск его широкой спины. Смотрит с триумфом: ну конечно, она опять победила. Антонин считает: один, два, три. Антонин считает до десяти. Считает до ста. Проходит целая вечность, и он снова может ровно дышать и даже разжать кулаки. Лиза не двигается, не издает ни звука — он мог бы подумать, что она вовсе ушла, но знает: Лиза все там же. Стоит и смотрит насмешливо, ждет: что он скажет теперь? - А ты... — говорит Антонин. Получаются не слова, а хрип, и он кашляет, прочищая горло. Начинает снова, почти уже как человек. — А ты разве не пойдешь со мной? Лиза вместо ответа взрывается смехом, и смеется, смеется!.. Лиза начинает кружиться, и листья хрустят отчаянно, кричат под ее ногами за спиной Антонина. Антонин хочет зарычать, словно зверь, попавший в охотничьи путы, безнадежно застрявший, но не готовый сдаться. Он хочет наконец развернуться, рвануться, хочет растерзать Лизу в клочья. Но путы, которыми ведьма его оплела, слишком хитры: шаг к ней, взгляд на нее, и он только больше запутается, застрянет в них навсегда. Антонин просто уходит прочь. Прочь от Лизы, от ее смеха, ее сумасшествия, ее змеиного языка и обжигающих маленьких рук. Антонин быстро идет по улице, едва удерживаясь от того, чтобы сорваться на бег. Антонин помнит: главное — не оглядываться. А листья за его удаляющейся спиной продолжают свой дикий, безудержный танец. Словно белые хлопья во встряхнутом снежном шаре. Антонину правда надо собраться — Антонина ждут. Нет, не на балу. Он же, действительно, не какая-то Золушка, звенящая по мостовой хрустальными каблуками. И не на рейд — нет, сегодня не испить ему свежей крови, не смыть ей ожогов от грязных Лизиных рук, не стереть следов ее влажного змеиного языка. Не утолить своей жажды. Антонин должен прийти на прием, его звали и ждут как почетного гостя, как и во всех благородных домах. Эту часть представления "гордо нести звание Пожирателя" Антонин ненавидит, — как и все кроме смерти, — но надо. Надо собраться. Сменить черный плащ на парадную мантию: на этих приемах не любят запаха крови и темных пятен, расползающихся по спине. Ворвавшись домой, захлопнув за спиной дверь, Антонин вдруг понимает, что даже не помнит, куда именно должен сегодня пойти. Чей именно это прием? Он знает, что не Малфоя: нет, вечному любителю светской жизни теперь не до них. Он стал отцом — лицо Антонина кривится от отвращения, когда он вспоминает, как давний его товарищ, большой охотник до пыток, не так уж отстававший от него самого в жажде крови, все вился собачкой вокруг своей бледной, бесцветной жены. Напоминавшей Антонину утопленницу, раздутую от пожирающей ее тело воды. Но чей же это прием?.. Антонин не помнит, не помнит, и это не страшно — он просто найдет письмо и узнает, но это выводит его из себя, приводит в настоящую ярость, заставляя сомневаться в себе. Почему он забыл?.. Антонин срывает плащ, швыряет его на пол, едва заглушая желание истоптать чертову тряпку ногами. Антонин притягивает палочкой письмо, призывает мантию, натягивает ее на себя, сминает и швыряет в угол уже не нужный пергамент. Он тяжело дышит и не может сказать, почему — что сегодня не так? Что с ним? Антонин тянет руку к волосам, чтобы поправить их и, может быть, наконец успокоиться, бросает взгляд в огромное, почти от пола до потолка, старое зеркало. И видит — о, как неожиданно! — в нем самого себя. Человека не старого и, наверное, уже больше не молодого. И стоящую за спиной Лизу. Красивую, тонкую. Все такую же юную. Антонин выдыхает резко и жалко и, словно тихо сдувшийся шарик, оседает на пол, не отрывая глаз от своего — от их — отражения. - О, нет, я не пойду с тобою на этот вечер, — говорит Лиза. Продолжая беседу, так глупо оборвавшуюся немногим ранее, но уже иначе: без злобы, без хищной усмешки, без желания победить. Ласково гладя Антонина по волосам. Или не ласково, а просто гладя. Сложно сказать что-то точно, когда на тебя с белого лица смотрят большие, просто огромные чьи-то глаза. - Дело не в том, что я тебя не люблю, — продолжает она. И Антонин понимает, что ничего ласкового не было в ее движениях вовсе. Она делала все это автоматически, да ее, считай, даже не было рядом — тело здесь, но мыслями, мыслями она, пожалуй, в совершенно другом месте, а где именно, Антонин не знает. - Дело в том, — говорит она, продолжая гладить его по голове своей холодной легкой рукой, — что я умерла. И это было бы очень странно. Ты так не думаешь? Антонин замирает. - Ты ведь мне не помог, разве не помнишь? — спрашивает Лиза. Ее движения так же легки. — Ты стоял и смотрел: как красиво… Как в сказке с довольно жестоким концом. И все — не больше в зеркале никого кроме него самого. Да и не было. Антонин это знает, знает, он всегда это знал. Будь там настоящая Лиза, она бы сказала… Она бы не сказала: “Дело не в том, что я тебя не люблю”. Она бы это просто так не оставила. Она бы непременно добавила: “А я, конечно, тебя не люблю. Я тебя ненавижу.” И ее тонкие пальцы выскользнули бы из темных волос Антонина, соскользнули бы на его белую, покрывшуюся бисером холодного пота шею, и сомкнулись вокруг. Не в шутку, а по-настоящему, изо всех сил впиваясь когтями, желая уничтожить его, растерзать. Но эта Лиза, эта Лиза, живущая в его голове, так не сделает. Потому что ее голосом говорит с собой Антонин. И хотя он все о себе знает, все помнит, у него не хватит смелости, никогда не хватит, чтобы признать, что Лиза его ненавидит. Что никогда не любила. И Антонин продолжает говорить, повторять то, что уже сотни раз было сказано: это неправда, Лиза, все было не так, я сделал все, что мог, я пытался… Ты должна вспомнить. Но Лизы здесь нет. И услышать его совершенно некому — как и простить. Антонин говорит сам с собой. И, спохватившись лишь когда язык уже заплетается, а слова путаются, совершенно теряя смысл, обрывает себя — как давно он окончательно спятил?