tell me your problems

      Эскель просыпается в пустой постели.       Он слегка сбит с толку, потому что последнее, что он помнит — это спину Скорпиона, и понятия не имеет, как они добрались до корчмы. Если он действительно был так сильно ранен, что совершенно не осознавал своего окружения… то он абсолютно не хочет думать о том, насколько были малы его шансы вернуться в корчму при других обстоятельствах.       — Лютик? — спрашивает Эскель, резко выпрямляясь. Он тут же морщится, когда заживающие раны на его спине немного трескаются от быстрого движения. Дав себе слегка привыкнуть, Эскель расправляет плечи и спускает ноги с кровати.       Очевидно, но ответа он не получает. Ведьмак слышит доносящееся пение снизу и полагает, что бард, должно быть, выступает. Эскель без понятия, как Лютик может выступать несколько дней подряд; особенно, если учитывать его логику, согласно которой каждое выступление требует максимальной отдачи, но это, мягко говоря, впечатляет.       К тому времени, как он спускается вниз, шум заметно стихает, а это, как знает Эскель, означает, что выступление подходит к концу. Он заказывает им обоим еду, а затем усаживается за единственный свободный стол, не утруждая себя заказом выпивки, поскольку более чем уверен, что песня барда о волчьей розе сделает свое дело. Как и ожидалось, спустя пару минут к его столу прибывает и Лютик, и две кружки эля.       — Эскель! Что ты творишь? Тебе нужен отдых, — встревает слегка запыхавшийся Лютик. Он хватает свою кружку и выпивает большую часть практически залпом.       Эскель пожимает плечами.       — У меня было достаточно времени для отдыха.       Лютик улыбается, а затем замечает тарелки с едой, и его глаза загораются.       — И ты даже достал нам еду!       Эскель хмурится; он не думал, что заказать еду — такая уж и проблема. Прежде чем он успевает спросить, что в этом такого особенного, Лютик принимается за еду, и Эскель, не желая его прерывать, делает то же самое. Только вот Лютик делает что-то странное своими руками; точнее, пытается ничего с ними не делать, учитывая, что он ими буквально ест.       — Ты в порядке? — выпаливает Эскель.       Лютик замирает, как и его челюсть. От барда несколько секунд исходит запах паники, прежде чем он качает головой и проглатывает еду, быстро кивая.       — Конечно. Что заставило тебя думать иначе, дорогой? Лучше некуда!       Что ж, это не очень-то убедительно.       — Почему ты лжешь?       На этот раз Лютик совсем перестает жевать. От него пахнет пеплом, грязью и горелыми овощами. Эскелю хватает времени только на то, чтобы глубоко пожалеть о своих словах, прежде чем Лютик уходит, а в воздухе между ними повисает пустое извинение. Красный камзол барда исчезает за дверью корчмы. Эскель чертыхается.       Он хочет немедленно последовать за Лютиком, как и в прошлый раз, но не может оставить лютню барда просто валяться на месте; ведьмак как можно быстрее относит ее в их комнату, а затем покидает корчму. Эскель на какой-то момент прикрывает глаза, позволяя своему обонянию зацепиться за запах теплого меда и чернил, след которых бард оставляет, казалось бы, везде, куда бы он ни пошел.       Налево.       Затем направо.       Еще раз направо.       Узкий переулок.       Налево.       Через сломанные ворота сразу за поворотом.       — Лютик? — мягко зовет Эскель, хотя ему это особо-то и не нужно. Он стоит посреди уединенной поляны, заросшей полевыми цветами; ведьмак может четко сказать, в какую сторону побежал бард. Доверившись своим инстинктам, он подходит к ближайшему дереву и прислоняется к нему, тихо вздыхая. — Прости, птенчик, я не хотел… расстраивать тебя. Я просто волновался, вот и все.       Он отсчитывает целую минуту, прежде чем Лютик приземляется прямо рядом с ним. Приземляется буквально, потому что он, очевидно, сидел на дереве. Эскель моргает, сопротивляясь побуждению своего тела, которое велит ему отскочить назад, и обращает свой взгляд на Лютика. Он не может не радоваться тому, что бард, по крайней мере, не пострадал.       — Я не хотел, чтобы ты переживал, — тихо говорит Лютик.       — Я и не… — тут же отвечает Эскель, но затем качает головой, когда Лютик удивленно приподнимает бровь. — Ну, полагаю, да, я переживал. Я просто имел в виду, что тебе не нужно лгать, если ты… если ты не в порядке.       Лютик прикусывает свою нижнюю губу, как будто никогда и не задумывался об этом. Независимо от того, волновался ли Эскель до этого или нет, сейчас он переживает на все сто процентов. Тем не менее, он ждет, пока Лютик соберется с мыслями, о чем бы тот ни думал. Ведьмак не хочет задеть его снова и испортить еще один день… горькое выражение лица барда, когда тот подумал, что Эскель бросает его, все еще свежо в его памяти.       — Я не лгал, — в конце концов произносит Лютик; его голос отдает странноватой хрипотой. — Я просто устал играть перед невероятно энергичной публикой, что, в принципе, легко исправляется вкусной едой и теплой ванной. На самом деле, я совсем недавно купил прекрасные розовые масла и не могу дождаться момента, чтобы воспользоваться ими.       — Почему ты сразу не сказал об этом в корчме? — спрашивает Эскель. Пепел смешивается с лавандой. Что-то плохое в сочетании с чем-то хорошим. Эскель понятия не имеет, что происходит с эмоциями Лютика, потому что бард, похоже, и сам не в состоянии в них разобраться.       Неожиданно Лютик отшатывается назад.       — Хорошо, вполне возможно, что я лгу прямо сейчас. По правде говоря, я не покупал никакие масла, потому что у Алии не осталось ни одного пузырька, а я не смог заставить себя напрячь ее индивидуальным заказом. Да и это заняло бы недели полторы, а за это время мы бы уже давным-давно уехали, поэтому это не стоило бы таких хлопот. Ты знал, что существует несколько различных видов розовых масел, и только два их них реально подходят для…       — Лютик. Остановись, пожалуйста, — перебивает Эскель.       Бард останавливается.       Эскель глубоко вздыхает, прежде чем одарить Лютика, как он надеется, ободряющей улыбкой.       — Вчера что-то случилось?       Лютик пожимает плечами, слегка усмехаясь.       — Ничего особенного. Отлично выступил, спас бестолкового ведьмака, получил бесплатный ужин — обычные результаты моего бесконечного обаяния.       — Тогда почему ты убежал? — спрашивает Эскель. Он ненавидит тот факт, что его вопросы звучат, как допрос, но он попросту не может понять, почему Лютик в один момент перестал наслаждаться своей едой и предпочел этому убежище на дереве. Эскель не хочет, чтобы это стало очередной тайной.       — Я не… я не знаю? — отвечает Лютик, нахмурившись. Но когда Эскель не говорит на это ни слова, потому что знает, что это не то, чему стоит верить, Лютик вздыхает.       — Я просто подумал, что будет лучше, если я оставлю тебя в покое. Ты и так ранен, я не хотел усугублять положение.       На какой-то момент Эскель раздумывает, стоит ли сказать барду, что тот не сделал ровным счетом ничего, кроме как улучшил его чертову жизнь до чего-то прекрасного, но решает пока воздержаться. Вместо этого он слегка подталкивает Лютика локтем и качает головой.       — Мне не нужно было личное пространство. Было бы лучше, если бы ты остался.       Лютик моргает.       — Серьезно? Даже если я… солгал?       — Ты не обязан быть со мной абсолютно честным, — отвечает Эскель, пожимая плечами. — Я спросил на тот случай, если бы смог чем-то помочь.       Ему не нравится, что Лютик выглядит так, словно для него это незнакомое понятие. Ему также не нравится, что его сразу же переполняет желание найти того, кто к этому причастен, и заставить его пожалеть об этом. Честно говоря, он даже не уверен, каким образом сделал бы это.       — Как бы я ни ценил это, дорогой ведьмак, но боюсь, что это всего лишь следствие непомерной бардовской доброты, что я дарю миру, и с этим ничего не поделаешь. Не следует ли нам… в смысле, если ты не против, можем вернуться в корчму? — спрашивает Лютик. Эскель все еще не в состоянии понять, какие эмоции тот испытывает.       Эскель подавляет инстинктивное желание спросить что-нибудь еще и просто протягивает свою руку. Лютик колеблется всего мгновение, прежде чем его лицо озаряет широкая улыбка, — в сопровождении аромата меда и океанских волн, поэтому ведьмак знает, что это не обычная вежливость, — и он переплетает собственные пальцы с пальцами Эскеля.       Боги, он просто помешан на ощущении их соприкасающихся рук.       — Я должен поблагодарить тебя, — шепчет Лютик, как только они начинают движение. — Нет, я просто обязан поблагодарить тебя, серьезно. За… за то, что ты пришел. Не могу сказать, что ожидал этого, но для меня это очень ценно.       — Как ты научился так хорошо лазать по деревьям? — спрашивает Эскель, не совсем понимая, как реагировать на такую благодарность. Он утешается тем, что при ходьбе ему не приходится сталкиваться с неподдельной искренностью во взгляде барда.       Лютик усмехается, сжимая его руку.       — А как еще я, по-твоему, мог наблюдать за ведьмаком, не будучи съеденным, разорванным на части или что-то вроде подобного отвратительного конца моей жизни?       — Так значит ты… наблюдал сверху?       — Иногда, — отвечает Лютик, снова поворачивая голову к дороге. Его взгляд, напротив, устремлен куда-то вдаль, далеко за пределы тропинки: в прошлое, которое Эскелю все никак не удается догнать, как бы он ни пытался. — Не лучший из вариантов, если монстры тоже могли карабкаться по деревьям. Или летать.       Эскель слышит, как пульс Лютика слегка учащается, но тут же приходит в норму, и он задается вопросом, — не в первый раз, но, безусловно, гораздо основательнее, чем раньше, — насколько эта версия барда отличается от той, на которую Геральт равнодушно жаловался на протяжении многих зим подряд.       Лютик резко ахает, когда они подходят к корчме, отпуская руку Эскеля и забегая внутрь. Когда ведьмак входит следом — Лютик стоит возле стола, за которым они сидели ранее, прикусив губу и лихорадочно оглядываясь по сторонам.       — Что такое? — спрашивает Эскель, обеспокоенный столь резкой сменой настроения.       — Моя лютня! Я оставил ее здесь! Эскель, я оставил ее, и она пропала! О, как я мог быть таким легкомысленным! Глупый, глупый, глупый…       — Подожди, постой. Лютик, твоя лютня в нашей комнате, — вмешивается Эскель. Он кладет одну из своих ладоней Лютику на плечо и осторожно убирает бардовскую руку из его волос, которые тот начал тянуть.       — В нашей… что? — спрашивает Лютик и тут же замолкает. Как только до него доходит смысл слов, он, предсказуемо, направляется к лестнице.       На этот раз Эскель входит в комнату и видит Лютика, стоящего на коленях на полу и прижимающего лютню к своей груди, словно ребенка. Не то чтобы Эскель знал по личному опыту… каково это — баюкать дитя или же наоборот, ощущать нечто подобное на себе; но он прожил на этом свете достаточно долго, чтобы иметь об этом какое-то представление.       — Я никогда не смогу отблагодарить тебя в полной мере, — заявляет Лютик, когда их взгляды встречаются.       Лицо Эскеля вспыхивает; он пожимает плечами и закрывает за собой дверь.       — Это меньшее, что я мог сделать, птенчик.       — Ты невероятно заботлив, дорогой мой, — говорит Лютик тоном, не допускающим возражений. Он аккуратно кладет лютню на пол, прежде чем подняться на ноги и броситься к Эскелю, обвивая руками его шею.       Ни одна из тренировок Весемира никогда не смогла бы подготовить его к чему-то подобному.       — …Твой? — отзывается Эскель. Да, Лютик и раньше называл его своим ведьмаком, но частично это было сказано в шутку. И, несмотря на это, быть известным как чей-то ведьмак — совсем не то же самое, что и… быть чьим-то возлюбленным.       Лютик отстраняется лишь для того, чтобы обхватить лицо Эскеля обеими ладонями; кончики его пальцев так сладко скользят по ведьмачьим волосам.       — Ты не против? — спрашивает бард; его дыхание буквально касается губ Эскеля.       Эскель, честно говоря, слишком занят размышлениями о том, что ему делать со своими руками, чтобы как следует обдумать концепцию… быть чьим-то любимым. К счастью, Лютик, кажется, понимает это, и его нервозность, сопровождаемая кислым запахом, сменяется удивлением; в уголках его глаз появляются морщинки, когда он тепло улыбается, нежно обводя большими пальцами контур глаз Эскеля.       — Я дам тебе время подумать над этим, хорошо?       Эскель даже не успевает ответить; они настолько близко друг к другу, что ведьмак отчетливо чувствует, как Лютик слегка вздрагивает, хотя его лицо едва ли выдает дискомфорт. Он хмурится, накрывая руки барда своими и опуская их вниз, при этом чуть отступая назад.       — Ты ранен? — спрашивает Эскель. Кончики пальцев Лютика красные и теплые на ощупь, и если судить по виноватому выражению лица барда — так быть не должно.       — Я… такое бывает. Болит, только если я играю довольно продолжительное время. И я, вроде как, использовал последние остатки мази, которая у меня была, даже не удосужившись узнать, смогу ли достать еще, но это не страшно, обещаю, — объясняет Лютик, высвобождая свои руки из хватки ведьмака.       Не то чтобы Эскель позволяет ему; он сжимает запястья барда ровно настолько, чтобы удержать их на месте, и задумчиво хмыкает.       — Возможно, я могу кое-что сделать.       Любопытство Лютика, кажется, перевешивает все его сомнения, и он пожимает плечами.       — Ну, ладно, делай, что хочешь.       — Для тебя я сделаю все, что в моих силах, птенчик, и даже больше, — иронизирует Эскель. Он усаживается на кровать, скрестив перед собой ноги, и ожидает, пока Лютик сделает то же самое, что не занимает много времени, ведь их руки все еще переплетены вместе.       Эскель отпускает левую руку барда и обхватывает обеими ладонями правую, заставляя Лютика сжать ее в кулак, а затем снова разжать, пока его пальцы не станут ровными и растянутыми. Он повторяет этот процесс несколько раз, пока замешательство Лютика не сменяется одобрением, а затем нежно и ободряюще сжимает руку барда.       Эскель, наконец, отводит взгляд от Лютика и благоговейного трепета в его глазах; одной рукой он придерживает руку барда, а другой аккуратно растирает костяшку первого пальца круговыми движениями, переходя к следующему. У Лютика перехватывает дыхание, когда Эскель задевает мозоли на его пальцах, и ведьмак замирает, заставляя себя двигаться медленнее. Он хочет облегчить боль, а не сделать ее еще сильнее.       По его мнению, быть тем, кому доверили руки барда… и в итоге подорвать это доверие, поставив под угрозу их способность играть — не что иное, как преступление. На самом деле, это бремя доверия, которое Лютик возложил на него, позволяя ему — ведьмаку, который использует свои руки для создания насилия, а не комфорта — делать все, что ему заблагорассудится, ложится тяжелым грузом на его плечах.       — Извини, — бормочет он, переходя к следующему пальцу; на этот раз, чуть мягче. Между ними витает незнакомый ведьмаку аромат: что-то тихое, золотое и травянистое. Но Эскель не позволяет себе расслабиться, растирая каждый палец, а затем осторожно тянет их по одному, разминая. Он наблюдает, как бард выдыхает и его плечи тут же расслабляются.       Лютик тянет руку к себе, и на мгновение они оба замирают. Эскель переплетает их пальцы и качает головой.       — Мы только начали, — тихо говорит он.       — Виноват, — бормочет Лютик в ответ; легкая улыбка играет на его губах.       Эскель использует их переплетенные пальцы, чтобы согнуть запястье барда, медленно вращая его в разных направлениях, прежде чем отвести руку Лютика назад, растирая ее от ладони до самых кончиков пальцев. Он улыбается каждый раз, когда пальцы барда инстинктивно сворачиваются к ладони, и ему приходится снова их распрямлять. Лютик, похоже, находит это таким же забавным, как и он, и они вместе тихо смеются, когда это происходит в четвертый раз. Выглядит так, будто Лютик просто пытается украсть большой палец Эскеля.       Эскель переворачивает руку Лютика и прокладывает невидимые линии от его ногтей к запястью и обратно. Когда он переходит к местам между пальцев, Лютик ахает: не от боли, а от чего-то, похожего на удивление. Эскель ждет, пока тот одобрительно кивнет, прежде чем продолжить; он повторяет свою предыдущую последовательность движений от каждого сустава, на этот раз уделяя особое внимание кончикам пальцев Лютика, мягко расслабляя их.       — Почти готово, — бормочет Эскель. Он снова переходит к запястью барда, еще раз сгибая его и растирая вверх по ладони. Лютик дрожит, когда подушечки пальцев Эскеля скользят по его руке; его глаза закрываются, когда он откидывает голову на спинку кровати. Воздух вокруг них наполняется ароматом, который, должно быть, олицетворяет сами солнечные лучи.       Когда Эскель удовлетворяется желаемым результатом, он снова переплетает их пальцы, мягко сжимая руку Лютика, как бы давая тому время прийти в себя. Бард, в свою очередь, не торопится; Эскель уже начинает полагать, что тот уснул от ощущения ведьмачьих пальцев, вырисовывающих узоры на его ладони, когда Лютик, наконец, открывает глаза.       — Где ты этому научился? — шепчет он; его голос тих и наполнен благодарностью, которую Эскель не уверен, что заслуживает за такую простую услугу.       Ведьмак пожимает плечами.       — Там и сям.       — Ты меня поражаешь, — говорит Лютик, и Эскель не слышит в его голосе ничего, кроме чистого восхищения; ему приходится отвести взгляд, чтобы не наделать глупостей.       Но в глубине души он очень рад, что ему удалось помочь. Он наконец-то ощущает спокойствие от того, что Лютик получил какие-никакое утешение после вчерашнего; и пусть Эскель даже отдаленно не разбирается в том, как выразить свою признательность — он может хотя бы таким образом отблагодарить барда за его беспокойство.       Лютик тычет ему пальцем в лоб.       — Что?.. — начинает Эскель, слегка отстраняясь.       Лютик пожимает плечами, не очень-то и успешно скрывая улыбку.       — Ты снова хмурился. Что еще мне оставалось делать?       Эскель медленно моргает, а затем позволяет себе рассмеяться. Он частично осознает, что Лютик не сказал ничего такого, что могло бы оправдать его смех; однако он смеется так сильно, что становится трудно дышать. Эскель теряется в этой непринужденной свободе намного больше, чем когда-либо сможет признаться, но в данный момент он не может заставить себя жалеть об этом.       Когда он приходит в себя — в глазах Лютика горит искра, граничащая с чем-то опасным, вроде нежности; с чем-то, что Эскель хочет удержать рядом как можно дольше. И если он доверится Лютику, то удержать его — быть с ним — уже не покажется чем-то таким уж и немыслимым. Какая странная и обнадеживающая перспектива.       — Я должен еще раз поблагодарить тебя, Эскель. Я чувствую себя в сотню раз лучше, — говорит Лютик, высвобождая свою руку и слегка разминая пальцы, следом вытягивая ноги вперед.       Эскель приподнимает бровь, протягивая собственную руку ладонью вверх.       — Другую руку, если не возражаешь. Я еще не закончил.       — О, — выдыхает Лютик, на мгновение прикусывая свою губу. — Ты уверен, что у тебя есть на это время?       — Мне ведь все равно требуется отдых, верно? — спрашивает Эскель.       При этих словах Лютик снова оживляется и кивает.       — Конечно. Полагаю, в таком случае все складывается как нельзя кстати, да?       Так и есть, только вот их доводы, скорее всего, сильно отличаются. Эскель не говорит этого вслух, а просто снова садится лицом к Лютику, берет его за руку и начинает те же движения, что и прежде: сжимает его пальцы в кулак, а затем распрямляет, разминая их от суставов до самых подушечек пальцев.       Поскольку на этот раз он лучше понимает, с какой силой стоит надавливать — процесс с левой рукой движется быстрее, чем с правой. И снова они оба смеются, когда пальцы Лютика непроизвольно обхватывают большой палец Эскеля, которым он проводит по всей длине ладони барда. У Лютика точно также перехватывает дыхание, как и в прошлый раз, когда Эскель касается его мозолей; они улыбаются друг другу в ответ. Правда на этот раз Лютик не издает ни звука, пока Эскель не закончит, в конце переплетая их пальцы вместе. Неожиданно воздух вокруг них не теплый и не золотистый, а соленый.       Эскель резко поднимает взгляд и видит, как Лютик свободной рукой вытирает слезы с глаз. Он тут же отпускает барда и отшатывается назад, ощущая, как внутри все сжимается.       — Извини, я не хотел причинять тебе боль. Что я сделал не так?       Лютик издает звук, схожий и со смехом, и с рыданиями одновременно, и качает головой.       — Нет. Нет-нет-нет. Это не… ничего не болит. Я… я был бардом с подросткового возраста, и никто никогда… Ничто так не помогало, как это.       О.       Эскель не знает, что на это ответить. Он даже и не пытается что-то сообразить, а просто бесшумно пододвигается ближе, чтобы тоже прислониться к кровати, вытягивая ноги перед собой. Лютик молча берет Эскеля за руку, которая опирается на его плечо, и осторожно сжимает, прежде чем его голова опускается на ведьмачье плечо. Эскель на секунду напрягается, а затем выдыхает и заставляет свои мышцы расслабиться, чтобы Лютик принял удобное для него положение.       — Я безмерно благодарен, но думаю, что сейчас усну, — бормочет бард.       — Я не против, — шепчет в ответ Эскель. Возможно, он и должен возражать, но у него нет абсолютно ни одной веской причины, чтобы отказаться от чести стать Лютику подушкой.       Конечно, немного странно оставаться совершенно неподвижным, насколько это возможно, пока бард дремлет, но, на самом деле, в этом нет ничего такого, чего бы он не делал раньше, когда различные животные — в основном, козы — засыпали у него на коленях или оперевшись о любую его конечность. Хотя он уверен, что никакие ощущения, какими бы маленькими и милыми ни были животные, никогда не сравняться с ощущением мягкой и приятной тяжести веса Лютика, ищущего утешения в его присутствии.