tell me your problems

      Местный утопец, на самом деле, не лучший собеседник.       Ничего удивительного, но Эскель чувствует себя слегка подавлено. Возможно, он слишком легко привык к Лютику: за последнюю неделю они разговаривали больше, чем за несколько прошедших месяцев.       Должно быть, так и есть, потому что поиск и ожидание утопцев занимает несколько безмолвных часов, и, к своему большому удивлению, Эскель обнаруживает, что напевает себе под нос, чтобы скоротать время. Хотя это и не назовешь пением, поскольку он не хотел привлекать к себе ненужного внимания громкими звуками. Но он определенно дышал в такт мелодии в своей голове; раньше у него не было желания сделать что-то подобное.       Ему действительно стоило догадаться, что утопцев будет больше одного, — конечно, они, как известно, часто нападают группой. Что ж, впивающиеся в спину Эскеля когти — достаточное наказание за то, что он поверил обычному горожанину, который и в жизни не видел бестиарий в глаза.       У него уходит несколько секунд, чтобы развернуться и отсечь голову второму утопцу, правда это нисколько не останавливает оставшихся. Раны на его спине жжет, но когда следующий утопец бросается прямо на него, Эскель вынужден игнорировать любую боль, отрубая трупоеду руки, а затем и голову с плеч. Двух последних он оставляет на произвол Игни, с трудом удерживая меч в руках.       Скорпион обеспокоенно ржет, когда замечает возвращающегося к ней ведьмака.       — Знаю, знаю, не смотри на меня так, — бормочет Эскель. — Раны не так уж и серьезны. Я просто не могу как следует дотянуться до них, поэтому так больно.       Если бы лошади умели говорить, она, наверняка, сказала бы что-то вроде: «Ты идиот, Эскель, потому что позволил себе так наивно отвлечься, и в итоге нашел на свою голову неприятности самым нелепым из образов».       Ладно, на самом деле это его собственные мысли. Скорпион, наверное, сказала бы: «Ты был излишне доверчив, но я по-прежнему невероятно беспокоюсь о тебе и настоятельно прошу как можно скорее обратиться к целителю».       В любом случае, Эскель вздыхает, прислоняясь к ближайшему дереву, как только прикрепляет доказательства смерти утопцев к седельным сумкам Скорпиона. И только тогда он замечает глубокую рану на своей голени. Эскель вздыхает от абсурдности ситуации: такие серьезные раны от обычных утопцев. Конечно, их было пятеро, в то время как он был готов всего лишь к одному, но все же.       Эскель чувствует, как по его спине стекает кровь, но не может найти в себе силы побеспокоиться об этом. Он практически уверен, что всяко будет в порядке, ведь всему есть предел, как и, собственно, урону от утопцев. В конце концов, он решает, что сползти вниз по дереву прямо на землю и закрыть глаза всего лишь на пару минут — не самая плохая идея в мире.       — Что, во имя всех богов, ты делаешь?       Он моргает, хватаясь за меч, хотя и уверен, что утопец вряд ли стал бы спрашивать его о подобном. И конечно же, это не еще один утопец. Это бард… сильно разгневанный бард, судя по всему.       — Отдыхаю, — бормочет ведьмак, откидывая голову на дерево. Эскель смутно осознает, что сейчас намного темнее, чем было раньше, поэтому он, вероятно, пробыл в отключке несколько дольше, чем пару минут. Упс.       — Не знал, что во время отдыха принято истекать кровью, — ворчит Лютик и, к большому недовольству Эскеля, немедленно опускается рядом с ним на колени, осматривая его на наличие ран.       Эскель стонет, отталкивая руки барда так мягко, как только может.       — Я буду в порядке, бывало и хуже. Зачем ты здесь?       Лютик хмурится, а затем обхватывает обеими ладонями лицо Эскеля. Бард всматривается в ведьмачьи глаза, прищурившись.       — Ты ударился головой?       — Это человеческая проблема, — бормочет Эскель, качая головой изо всех сил, пока Лютик все еще держит его лицо в своих ладонях.       На мгновение между ними воцаряется тишина, прежде чем Лютик громко вздыхает, с легким стуком прижимаясь лбом ко лбу Эскеля. Затем он отстраняется и начинает распутывать одежду ведьмака. Этого достаточно, чтобы Эскель вернулся к реальности и выпрямился.       — Что ты делаешь?       Лютик обвиняющим жестом указывает в ведьмачью грудь, свирепо глядя тому в глаза.       — Сиди спокойно, дорогой, иначе у нас будут серьезные проблемы. Я не знаю, что именно заставило тебя думать, будто это нормально — просто сидеть здесь и истекать кровью, вместо того, чтобы найти целителя или хотя бы достать бинты, которые, как я знаю, у тебя с собой… но ты чертовски ошибся, понял меня? Ты, эзотерический болван!       Эскель моргает.       Это все, на что хватает барда, и, прежде чем Эскель даже успевает подумать о том, почему ему так сильно хочется извиниться, Лютик стягивает его рубашку через голову. Ткань, пропитанная теперь уже подсохшей кровью, прилипает к открытым ранам, и Эскель морщится.       — О боги, прости! — выпаливает Лютик, продолжая свое извинение тихим, но длинным потоком ругательств.       За то время, что Эскель успевает лишь моргнуть, Лютик набирает воды. Когда ведьмак открывает глаза в следующий раз — его переворачивают на бок так, что спина более не касается дерева позади. Эскель моргает еще раз, и боль превращается в настоящее пламя, что заставляет его стонать и сжимать челюсти.       — Прости, прости, прости… — повторяет Лютик, едва дыша. Он продолжает извиняться, пока жжение на спине Эскеля не переходит в почти приятное онемение. После этого он чувствует бинты на своей коже, которые Лютик умудряется обернуть вокруг его туловища в рекордно короткое время. Бард затихает и опускает голову на менее травмированную лопатку Эскеля.       — Ты не обязан, — в конце концов бормочет ведьмак.       Похоже, это были неправильные слова, потому что Лютик позади него усмехается, и Эскель ощущает заметное изменение в запахе барда.       — И каким бы тогда другом я был?       Эскель пожимает плечами.       — Обычным?       — Я не это имел в вид… О боги, Эскель, твоя нога! Сиди здесь! — командует Лютик. Как только его тепло исчезает, спину Эскеля охватывает странная дрожь.       Бард возвращается, прежде чем он успевает спросить, куда тот идет. На этот раз он наблюдает, как Лютик промывает и перевязывает рану на его ноге, хотя это не более, чем царапина, которая, вероятно, заживет за пару дней.       — Ты должен был сказать мне, что тебя ранили не только в спину, — обвиняющим тоном говорит Лютик, выпрямляясь. Его взгляд блуждает по всему телу ведьмака в поисках других ран. Эскель внезапно осознает, что на нем в данный момент совсем мало одежды и его тело пристально изучают.       Лютик, кажется, приходит к тем же мыслям, потому что его лицо вспыхивает, и он показательно отводит взгляд.       — Может ты просто скажешь мне, есть ли у тебя еще где-то раны?       — Больше нет, — заверяет его Эскель, а затем хмурится, почувствовав запах трав. — Как ты понял, что понадобится мазь?       Лютик смеется чуть ли не до слез, а после делает глубокий вдох и указывает на Скорпиона.       — Ну, эта молодая леди устроила настоящий хаос на улицах, и до меня достаточно быстро дошли слухи о взбесившейся лошади, которая повсюду оставляла мерзкую слизь. Нетрудно было сложить все воедино, дорогой.       Это совсем не то, чего ожидал Эскель. Он улыбается Скорпиону, когда замечает, что она стоит рядом, склонившись к нему, а затем снова поворачивается к Лютику.       — А твое выступление?       Лютик пожимает плечами.       — Я в любом случае почти закончил. Кроме того, ни одно выступление не стоит твоей жизни.       Эскель хмурится.       — Но ты говорил, что это важно.       — Так и есть, — соглашается Лютик, склоняя голову влево. — Неужели ты не думаешь, что тоже важен?       У Эскеля возникает ощущение, что честный ответ — плохая идея, поэтому он просто пожимает плечами. Лютик, похоже, отлично читает между строк, поэтому он ворчит что-то о ведьмаках-идиотах, прежде чем подвинуться поближе, взять Эскеля за руку и нежно сжать.       — Ты намного важнее любого выступления. И на случай, если твой череп настолько же непробиваем, как и у твоего брата: да, это применимо к любой из всех возможных ситуаций, — медленно, твердо и немного сердито говорит Лютик.       Эскель кивает, потому что больше понятия не имеет, что еще ему остается делать. Лютику, кажется, этого достаточно: он ярко улыбается ведьмаку, а затем достает чистую рубашку из сумки, которую, видимо, взял с собой. Он держит вещь между ними, после задумчиво хмыкая.       — Протяни руки. Будет больно, если попытаешься надеть ее сам.       — Я в состоянии надеть рубашку, — протестует Эскель. Лютик лишь недоверчиво приподнимает бровь, и ведьмак вздыхает, протягивая руки, как ему было велено. В какой-то момент он слышит, как дыхание барда становится прерывистым, но когда Эскель просовывает голову в рубашку — Лютик снова улыбается, поэтому он не упоминает об этом.       Лютик одобрительно кивает и снова осматривает Эскеля.       — Хорошо, что у меня большой опыт в подобных вещах. Не представляю, чтобы ты захотел вернуться в корчму полуголый. — Между ними нависает тишина, прежде чем Лютик дает заднюю. — Не то чтобы кто-то стал жаловаться. С чего бы, когда ты буквально сложен как бог? Конечно же никто бы не стал жаловаться, так что все было бы в порядке. Скорее, все были бы в восторге. Я просто имел в виду, что тебе могло бы быть неуютно от такого внимания, хотя по факту в этом не было бы ничего такого, но…       — Лютик, — перебивает Эскель, в равной степени смущенный и польщенный.       Бард еле слышно чертыхается, а затем усмехается.       — Прости, просто… долгий день.       Эскель хотел бы сказать, что понимает, но для него самого половина дня пролетела незаметно. Он все равно кивает.       — Ты в порядке?       Нахмурившись, Лютик снова поднимает на него взгляд.       — В порядке ли я? Это твоя лошадь всполошила половину города, потому что ты, очевидно, был слишком ранен, чтобы позаботиться о собственных увечьях!       Он должен Скорпиону как минимум дюжину самых свежих яблок, которые только возможно найти. Мысленно поставив себе напоминание, он кивает.       — Я ведьмак, Лютик, такое случается. И как я уже сказал, бывало и хуже.       — Да, у меня тоже. И я не горю желанием повторять тот опыт, если ты будешь так любезен не возражать.       О.       По какой-то причине Эскель забыл, что совместное путешествие затрагивает не его одного: то, что происходит с одним — влияет на обоих. Ему требуется всего пара секунд, чтобы представить обратную ситуацию; он тут же чувствует себя безмерно виноватым за то, что не позаботился о своем состоянии, вместо этого неосознанно полагаясь на Лютика.       Вина достаточно легко перерастает в мучительные сомнения, и Эскель задается вопросом, а стоит ли ему вообще путешествовать с бардом? Он воспринял компанию Лютика как само собой разумеющееся, но какой толк от него может быть, если он даже не в состоянии справиться с собственными ранами?       — О, сколь вытерпеть горя мне полагается! Из города в город скитаясь. Что за странность, вы спросите? Мой ведьмак хочет нахмуриться!       Эскелю требуется секунда, чтобы понять весь смысл лимерика.       Он что-то бормочет себе под нос, недоверчиво глядя на широкую улыбку Лютика. Он видит, что бард изо всех сил старается не рассмеяться, и по какой-то причине именно это заставляет смеяться Эскеля. Смех буквально вырывается из него, и он об этом не жалеет, даже когда становится немного не по себе; особенно, когда Лютик смотрит на него широко раскрытыми, полными изумления глазами.       — Прости, — с трудом выговаривает Эскель; его скулы сводит от сильного приступа смеха.       Лютик моргает, хмыкая, прежде чем махнуть рукой в небрежном жесте.       — Конечно же ты прощен. Но предупреждаю, в следующий раз я напишу полноценную балладу и исполню ее в таверне, полной людей.       Эскель даже и не сомневается в этом.       — Лютик? — спрашивает он, внезапно осененный мыслью. Когда бард кивает, Эскель прочищает горло. — Хмм, твой ведьмак?       В последний раз он видел, чтобы кровь так быстро отхлынивала от чьего-то лица, когда он в буквальном смысле обезглавливал труп утопца. Лютик, кажется, переживает одну эмоцию за другой. В конце концов он просто прикусывает свою нижнюю губу; его пальцы сплетаются в замок, и он пожимает плечами, внезапно отвлекаясь на траву.       — Я не против, — добавляет Эскель, потому что не может вынести резко возникшее напряжение.       Лютик поднимает голову так быстро, что его уцелевшая шея — не иначе как чудо. Он открывает рот, снова закрывает его и дважды медленно выдыхает.       — Правда?       — Это было бы честью для меня, — тихо признается Эскель.       — Придется поделиться со мной, — бормочет Лютик в ответ.       Для сомнений Эскеля не остается абсолютно никакого места, и он снова ловит себя на том, что искренне улыбается, когда накрывает руку Лютика своей, переплетая их пальцы. Улыбка барда — идентична его собственной, и Эскель пользуется моментом, чтобы оценить ее красоту, прежде чем торжественно кивнуть.       — Договорились.       Боги, он так любит, когда Лютик пахнет лавандой, медом и каплями росы. Но больше всего он любит тот факт, что сам является этому причиной. И хотя раны никогда не бывают приятным опытом, он думает, что никогда не станет о них сожалеть. Его будут греть воспоминания о ярком смехе и солнце, которое, кажется, сияет в глазах Лютика даже с наступлением темноты.