Лисица

– Алло, приём, Хван, – щёлкает пальцами Чанбин перед лицом коллеги и морщится. Чонин, стоящий в курилке вместе с ними за компанию, хмуро оглядывает Хёнджина с головы до пят и не знает, то ли причина, что Хван опять не выспался, то ли в очередных припадках маразма. Хёнджин отмирает, когда Чанбин уже заносит над его глазами фонарик и собирается проверить на реакцию – а вдруг реально подох. Хёнджин от его руки отмахивается, шипя, что Чанбин – паникующая без повода мамочка. – Ну живой, – бросает Чанбин, а Чонин пропускает усталый и безрадостный вдох. – Мне ещё рано на тот свет, я тебя ещё не заебал. – Ты хотел сказать, что ты ещё своего парнишу не выебал. – Я знаю, что я хотел сказать, – усмехается Хёнджин, и Чонин испытывает странную смесь из эмоций: вроде как-то неудобно перед старшими, но они сами позвали в свою компанию, а вроде и подслушивает разговоры, которые могут даже не предназначаться для его ушей. – Ну-ну. Как выходные? – Лучше всех, – и Хван впервые за последнее время так думает. С Феликсом они не грызлись, когда оба находились в сознании, двое суток подряд не вылазили из дома, окунувшись в дораму, а потом спорили, какой же конец считался бы правдоподобным, сойдясь на мнении, что смерть младшего брата главного героя – самая бестолковое, что могли придумать режиссёры. – Я его даже готовить попытался научить. Не думаю, что у меня получилось, но он так прикольно клацал зубами, когда я ржал, что он спалил минтай. – Ты точно говоришь о человеке? – хмурится Чанбин, глубоко затягиваясь. – Феликс тебе не животное. – Ой, иди в пизду, Бин-и, – тихо смеётся Хёнджин. Чонин подвисает на переливах этого смеха, но не от любви вовсе – он толком не спал четверо суток и сейчас пошли пятые, а всё ради смеха и живой улыбки этого оболдуя. – Ты как, Чонин? – спрашивает Чанбин, заботливо, как отец. Он здесь самый старший по документам и имеет статус завотделением, что Хёнджину никак не мешает ему перечить вне работы. Чонин словно ото сна отмирает. – Нормально. – Выглядишь, будто тебя в стиралке помяло. – Цыц, Хван, ребёнок такой вообще-то из-за тебя. – А я просил? – здраво рассудив, спрашивает Хёнджин и резко прикусывает язык. А заодно затрещину от Чанбина ловит. – Я понял, не бей, – нудит Хёнджин и взгляд на Чонина переводит, кладя руку ему на плечо. – Извини, если задел. Тупые шутки шучу. Давай сегодня я на дежурстве отсижу, а ты пойдёшь домой высыпаться. – Думаете, доктор Хван? – Знаю. – Соглашайся, Чонин, – умно кивает Чанбин, – твой доктор Хван дважды предложений не делает. – Цыц, – возвращает Хёнджин Чанбину. - Ну так как? Согласен? Чонин, тяжело выдыхая, кивает и бормочет тихое «да, спасибо», ощущая лёгкие подбадривающие хлопки по плечам. Тело иголочками выворачивает изнутри, тошнотный ком в горле стоит из-за урывочного питания, мозг едва различает сквозные шумы. Чанбин смотрит в спину едва перебирающего ноги Чонина и осуждающе цокает: «малец совсем себя загонял». – Ну так что? Номер его хоть взял? – Ага, – Хёнджин довольно щурится и в простодушной улыбке влюблённого растекается. – Опять, наверно, своими шуточками выторговывал. – На самом деле нет, – он неловко чешет переносицу ногтём мизинца и крепче зажимает меж указательным и средним пальцем фильтр неподожженной сигареты. Тоже за компанию вышел. – Феликс поржал, когда я сказал, что я форменный долбоёб, забывающий записать его номер, и когда я утром уходил на работу, сам записал мне его в телефон. – Он у тебя святой. – Он не мой. – А выглядишь ты так, словно всю ночь раскладывал его по всем поверхностям. Хёнджин машет рукой. Если Чанбин так говорит, значит, так оно и есть, но искрится радостью меньше Хван считает несправедливым. Он наконец-то счастлив до пизды.

придурок хёнджин: тук-тук лисица: и дня не прошло будешь заёбывать теперь в два раза больше? придурок хёнджин: хочу гнусно пошутить, но ты не оценишь :( лисица: правильно, экономь буквы придурок хёнджин: ты сегодня у меня? лисица: думаю, нет надо домой вернутся да и брат пробесился, сказал, что больше джисона ко мне на пушечный выстрел не пустит а что? придурок хёнджин: у меня дежурство, и дома всё равно не появлюсь раньше завтрашнего вечера покорми кками как будешь уходить :((( если что ключи у тебя не потеряй лисица: хорошо

Хёнджин жуёт губы, но признаёт, что отсутствие Феликса сейчас даёт предпосылки думать, что и завтра его тоже не будет. Хёнджин не хочет так. Хёнджин хочет, чтобы его встречали хитрой улыбкой, какой только Феликс может улыбаться, колкостью отвечали на колкость и, возможно, держали в узде. Осаждали тот ебучий порыв выёбываться без меры и укрощали внутреннего демона. Хёнджин чувствует себя спокойным рядом с Феликсом. И это подкупает.

лисица: придумай, чем мы будем заниматься послезавтра сидеть с тобой в тишине не прикольно, а ругаться я уже заебался

Хёнджин влюблён. Безнадёжно и бесповоротно. Хёнджин придумывает – целую ночь на дежурстве проходится по ссылкам в гугле, чем могут заниматься два мужика в спальне, одному из которых за тысячу, но, кроме односюжетных сериалов и приворотов порчи на долгожительство, ничего не находит. Ну и шаблонные ссылки на порно. А трахаться, хоть и хотелось до звона в ушах, Хёнджин не планирует – боится спугнуть то светлое, что хрупкой неопределенностью висит между ними. Придя домой, Хёнджин обнаруживает только скулящего, жмущего к щиколоткам Кками. «Феликс же сказал, что придёт, значит, Феликс придёт позже». Хёнджин не хочет думать, что будет, если не. Сердце от такого вряд ли разобьётся на тысячу осколков по заветам любой другой дешёвой драмы, но будет неприятненько – и тогда он точно закурит. Только с ощущением, что в душу нассала одна конкретная лиса. Хван за душем и готовкой не замечает часов (но на всякий случай передёргивает, на нервах, он ведь себя уже тридцать лет знает), и крупно вздрагивает, когда входная дверь распахивается. – Как к себе домой, – закатывает глаза Хёнджин, оборачиваясь через плечо. Гадает, что лучше – подгоревший рис или удар по шее от Феликса, когда Хёнджин потянется его обнять. Но расслабляется, не чувствуя гнетущей тревожности, назойливо твердящей, что он – Хван Хёнджин – наивный ребёнок. – Похую, – весело отвечает Феликс, скидывает обувь и по привычке идёт мыть руки, не закрывая дверь в ванную. С этого ракурса хорошо просматривается чужой силуэт, и Феликс подвисает, кусая губу. «Красивый». Ли вскидывает головой. Глупая, глупая его голова и лисья натура, девятью хвостами привязавшаяся к Хёнджину. – Я ничего не придумал, – честно говорит Хван, когда Феликс сбоку приваливается поясницей к столешнице и молчаливо замирает, только наблюдая. Бесполезно вызываться готовить, когда навык за всю жизнь так и не сдвинулся с нуля. – Ммм? – Ты просил придумать, чем мы будем заниматься. Я не придумал. Говорю честно. – Типа хороший мальчик, никогда не врёшь? – усмехается Феликс и лисицей щурит глаза. Хёнджин в них смотрит, пропуская нервный смешок на выдохе, и чувствует неловкость, пробивающую тело. Феликс его взглядом словно по кускам сжирает, и это необычно. – Я предпочитаю всегда говорить правду. Даже если она не нравится людям. За эту мою черту родственники умерших меня ещё больше ненавидят. – За что можно возненавидеть во фразе «он скончался»? – Я никогда не приношу соболезнования. Мне не жалко людей, я просто потом ищу проблему в себе. Феликс сводит брови к переносице, не понимая, что в этом хирурге перед ним не так. Мужик обыкновенный, местами заёба, местами дотошный, любопытный нос всюду сует и готовит вкусно. «Только если путь к сердце лежит через желудок, я слишком дёшево продался». – Так, значит, ты любишь загоняться? – Да? – Хёнджин тянет краешек губ в улыбке. – И по какому поводу? – Да по всяким. Сегодня, например, я загнался, что выгляжу слишком бодро по сравнению с медсёстрами, которые тоже были на дежурстве. И что мороженого, которое мне понравилось в той кофейне, не оказалось в магазине около дома. Но это секундные порывы, их легко решить или забить на них. – А на какие забить не получается? Хёнджин поджимает губы, тихо сглатывая, и помешивает рис на уже выключенной плите; решает – говорить или не тешить чужое самолюбие. «Насколько вообще ему будет приятно знать, что я боялся, что он не придёт?» – На одиночество. Я всю жизнь, как умерли родители, был практически один. – А друзья? – С Чанбином общаться нормально стали только в последний пару лет. Такой себе срок. – Чонин? Ты упоминал его. – Он пришёл интерном полгода назад. – Отношения? – Я у первой попавшейся лисицы за спасение её жизни попросил переспать со мной, какие, ты думаешь, у меня могут быть отношения? – Ебанутые, – чеканит Феликс и улыбается широкой улыбкой, показывая ровный ряд белых зубов. У Хёнджина в голове до сих пор не умещается факт того, что Феликс – старший Ли, а не тот грозный Минхо, норовивший его с крыши сбросить, а тут конкретно стопорится от мысли, что, улыбаясь искренне, Феликс едва до двадцати дотягивает. – А у тебя как? С загонами. – Таковых не имею. Решаю проблемы зубами и когтями. – Везёт, – хмыкает Хван и раскладывает их сегодняшний ужин по тарелкам. – Приятного аппетита? – Ты ведь меня не отравишь? – Я мог это сделать раньше. – А вдруг тебе захотелось это сделать прямо сейчас. – Тогда я лучше признаю, что мне следовало уволиться, как только я впервые проебался, чем отравлю тебя. У Феликс вдох в горле замирает от этих слов, сказанных, как бы между прочим, но с мягкостью в голосе. Феликс скоро точно не выдержит, растечется лужицей и метафорическим хвостом начнет пол подметать; если Хван бывает романтиком духа века так девятнадцатого, то где он всё это время был и кто ебал всё это время Феликсу мозги, выпивая, как коктейль, через трубочку. – Лисица, а вот ты говорил, что у тебя был бывший, – Хвана искренне интересует этот вопрос исключительно в научно-познавательных целях, он помнит, что Феликс бывшего собственнолапно по косточке разложил, и, Хёнджин думает, что тоже бы не отказался быть убитым Феликсом однажды. – Был. – А ты его ну… любил? Феликс замирает на секунду с палочками во рту, протяжно мычит и дожёвывает кусок говядины. – Нет. Иначе бы не смог убить. – Как это связано? – А ты можешь убить любимого человека? – У врачей есть пункт: не лечить близких, родственников и знакомых. Иначе профессиональный взгляд теряет свою объективность. – Так сможешь? – А почему сразу человека? – усмехается Хёнджин и вскидывает на Феликса прищуренные глаза. «Спалился». Хёнджин пытается не показывать бомбящей в груди паники оттого, что Феликс сейчас просто встанет и уйдёт; он последними остатками здравомыслия понимает, что не хочет пугать лисицу своими никому и непонятно откуда взявшимися чувствами. «Мы знакомы нет да нихуя, он же просто меня пошлёт». А Феликс не обращает внимания, так просто, как само собой разумеющееся, и кивает, мол, да, согласен, вдруг ты полюбишь неведомую хтонь. – Можешь кого хочешь любить, это не меняет сути вещей. Ту же вещь, которая тебе дорога, просто так ты выбросить не сможешь – ты же её любишь. Да и не думаю, что ты убьёшь Кками. Хёнджин согласно кивает – не сможет. Кками, скулящий и рычащий без повода, лезущий целоваться и свои собачьи вкусняшки обожающий больше самого Хёнджина, его сердцем горячо любим, рука не поднимается даже с кровати неаккуратно сбросить. – А лисицы вообще любить умеют? На этот вопрос Феликс отвечать не хочет: признавать очевидное страшно, бежать от реальности глупо, сидеть напротив Хвана и отрицать чувства – жизненно необходимо. Иначе Феликс свихнётся, как его брат. – Умеют. Даже сильнее и крепче, чем ты думаешь. – Расскажи. – Зачем тебе это? – Хочу сравнить, – пожимает плечами Хёнджин, всё ещё только научный интерес. – У людей с любовью туго, некоторые влюблённость от желания пожрать не отличают, поэтому мне интересно. – Это не так сказочно и здорово, как ты думаешь, – Феликс пропускает усталую, очень усталую улыбку, которая мажет тенью грусти по его лицу и отражается в глазах. Глаза Феликса видели слишком много, и что-то похуже шаблонной драмы Ромео и Джульетты. – Лисицы верные. До тошноты. А ещё они могут впасть в бешенство, если лишить их самого ценного. Я считаю, что влюбиться – это главный страх для любой лисы; ты же как будто навеки привязан к другому, а вдруг это человек? Ваш век скоротечен, и что я потом делать буду на могиле? Жить? Минхо мне точно не даст умереть, это уж я знаю. Хёнджин, будь помоложе, расплакался бы на месте. У Феликса вся боль изломами на лице сквозит, в каждой чёрточке и разрезе глаз, изгибе бровей и по линии аккуратного носа. Феликс знает, что говорит, потому что корил себя веками, что чувствовать умеет; что природой сердце ему было дано большое, долгоживущее и такое глупое, раз оно сумело однажды полюбить человека. Феликс боится прямо сейчас, когда в глаза Хёнджина смотрит и губы кусает, чтобы чужие не поцеловать и в пухлые губы не прошептать: «всё будет хорошо», «я не оставлю тебя», «я люблю тебя, чёрт возьми, как же хорошо, что ты не понимаешь, насколько это больно». – Ты любил кого-то? – Да. – Этот человек… – Он умер, и это было давно. Я не на его могиле, потому что всё ещё ценю свою собственную жизнь в том числе. Да, было тяжело, но тогда ситуация норовила стать ещё хуже. Лучше смерть того человека, чем быть как Минхо, от которого этой смертью за километр веет. – Если ты думаешь, что я понимаю, когда ты говоришь про брата, то я тебя расстрою. Феликс, утробно порыкивая, выдыхает: – Забей. Хёнджин определённо соврал, когда сказал, что не придумал, чем они будут заниматься: рефлексировать, прокрастинировать и предаваться анализу себя и своих прошлых ошибок то ещё занятие, одним вечером не обойдёшься. Феликс с этого даже смеётся про себя, иронично усмехаясь. – У тебя завтра выходной? – Нет. – Значит, тебе нужно выспаться. – Лисица. – Что? – Поспишь со мной? Феликс думает сказать: «я не собирался никуда уходить», но Хван смотрит на него просящим, аккуратным взглядом исподлобья, и говорить что-то другое, кроме как: – Конечно, – не хочется совсем. Во сне Хёнджин ворочается долго, места себе не находит, Феликс на такие скачки в постели лишь порыкивает местами, когда из сна в очередной раз в реальность выкидывают, и хочет натурально во всю глотку заорать, что Хван доёба, даже когда спит. А потом Феликса вдруг к груди подбирают, крепко прижимают и тычутся носом в рыжий затылок, наконец, успокаиваясь. Феликс успокаивается тоже – ему, вроде как, комфортно; хёнджиновы руки вдоль тела лишь греют и напоминают о присутствии этого с шилом в жопе человека. Только Хёнджин всё это время не спит.