Чёрный чёрствый хлеб тупой ломает нож
Уставлены глаза в размытый горизонт
Прямо с потолка идёт бесшумный дождь
Бегущая строка упёрлась в переплёт
— Смайл, мазафак смайл, — приятный голос Янчика разносится по салону в унисон с радиоволной. Лёва кидает на него беглый взгляд, краем сознания охуевая от того, что у Яника есть в голове что-то кроме нахуеверченных латынью медицинских терминов, которыми он сыпет каждый раз, когда кому-нибудь из них не везёт оказаться у него на кушетке. Вопросы о том, откуда в их офицерском домике вообще медицинская кушетка, и зачем под нее есть отдельная — с белыми стенами, которые непонятно кто и когда красил (и с кем согласовывал) — комната, пропуск в которую через кровь, сопли и слёзы, никто уже не задаёт. Яник на них все равно отвечает низкопробными, на скромный Лёвин взгляд, каламбурами. Сам Янчик, как большой кот, развалился на сидении и теперь щурит глаза от непривычно яркого солнца — днём в нерабочее время он всегда предпочитает спать, а не работают они уже неприлично долго — пару недель, за которые уровень всеобщей адекватности успел значительно снизиться, и им вот-вот постучат со дна пациенты столичной ПБСТИН и предложат составить компанию. Хотя Лёва меньше всего хотел бы провести остаток жизни в компании насильников, убийц и каннибалов, но даже это острое желание сдохнуть в человеческих условиях вряд ли сможет удержать его от неконтролируемых внезапных актов агрессии. Они еще никуда не приехали, но где-то внутри уже просыпается что-то страшное, способное удивлять (совсем не так, как DEEP PURPLE японцев — и от этого даже досадно). Звонок не поет, но удовлетворенно качает головой в такт гитарным аккордам с закрытыми глазами, пока Боря отстукивает одному ему понятный ритм по стеклу, и Лёве хотелось бы поймать эту волну, услышать музыку не сквозь хрипящие перегревшиеся динамики, а пропустить её через себя — пустить по венам, как Звонок — но ничто в нем не отзывается на незатейливый гитарный бой, кроме старых, растревоженных обстоятельствами воспоминаний. Чем громче становится Яников голос, тем сильнее хочется выстрелить в магнитолу, чтобы, наконец, замолчала, но Лёва держится. Черный микроавтобус грозной птицей несется по нагретому асфальту, пересекая половину страны. Они едут почти сутки, за которые Лёва так и не смог поспать. Он косит глаза на развалившегося у него на коленях Лакмуса, уверенно занявшего оставшиеся три сиденья сзади. У Макса во сне растрепались золотистые пряди, которые он давно не подстригал, он смешно морщит нос, а горячая, загорелая ладонь сжимает Лёвину коленку почти интимно. От этой картины Бортник невольно улыбается — спящий Макс не вызывает ничего, кроме умиления и чистого солнечного удовольствия — так можно и забыть, что стоит рыжему открыть глаза, как всех их окатит волной чистейшего яда, искусно приправленного высокоинтеллектуальным (не всегда) сарказмом. Глаза жжёт от постоянного напряжения и беспощадного солнечного света, но сомкнуть он их не может — внутри жужжит и сверлит чуйка, истошно вопит на все лады, что поездка, пока напоминающая семейный викенд, закончится каким-то невероятнейшим пиздецом, который заденет не только его. Он гонит от себя эти мысли с той самой секунды, как его ладонь уверенно сжимают пальцы Главнокомандующего сухопутными войсками Империи, но они так усердно преследуют его, что оказаться быстрее них — настоящее чудо. Лёва и сам своего рода волшебник. У него даже палочка есть. Правда, толку от нее маловато — мысли похлопывают по плечу со спины и мерзким голосом нашептывают «гоп!», как будто они на уроке физкультуры зимой, а Лёва тормозит на лыжне. Янчик продолжает подпевать, втягивая в это и Боряна — песни сменяются одна за другой, в окне мелькают печального вида деревья — погода больше напоминает адское пекло, и чем ближе к столице — тем сильнее не хватает воздуха и печет кожу. Лёва нервно улыбается уголком губ, какими-то нечеловеческими усилиями заставляя себя размеренно дышать (ему кажется это отличной попыткой выдохнуть оба легких и тревогу, засевшую где-то между ними) — и ловит на себе задумчивый взгляд Звонка. Андрей едва заметно хмурит брови, а Лёву тут же обдает лёгкой волной — она проходится по влажным волосам, толкает его в солнечное сплетение, заставляя ослабнуть тугой узел в груди. Лёва улыбается почти искренне — спасибо. Макс просыпается только на очередной стоянке — мрачный человек за рулем, с абсолютно безликим выражением лица так же мрачно объявляет, что у них есть полчаса, и уходит в поле. Его любовь ко сну в придорожной траве Бортник не разделяет, но полностью поддерживает стремление Янчика заменить всю кровь в организме горячим кофе. Хотя полезней было бы залечь среди полевых цветов — единение с природой, медитации, аффирмации — ну вот это всё, в чем Лёва не разбирается, но что ему очень настойчиво советовал психолог. Неудивительно, что с таким подходом этот тип не продержался на их военной базе больше полугода (на прощание он сунул Лёве книжку Луизы Хей, но Бортник с радостью отдал её внезапно заинтересовавшемуся Яну, отказавшись от идеи «исцелить себя самому»). Бортник осторожно треплет Макса по волосам, и тот резко открывает глаза — спасибо, что не вывернул руку в захват. Но Лёва честно им бы за это гордится. — Приехали? — голос со сна скрипящий и недовольный. — Ты бы столько не проспал, — фыркает Лёва, скидывая рыжую макушку с колен. Макс по лисьи щурит глаза, явно хочет что-то сказать, но Лёва уже крадётся по салону, преодолевая неудобства от ежиных половых актов в отсиженной ноге. Полчаса кажутся ему невозможно долгими — они растягивают и без того длинную дорогу, усиливают мерзкую тревогу. Он сам отказался от правительственного вертолета, надеясь перед смертью надышаться. Пока не получается. Стоит вводить свою жизнь принцип пластыря — сразу с корнем, хуяк и больше не больно, но нет же — Лёва настоящий мастер растяжки, хотя продольный шпагат ему так и не дался. — Не боишься спичками чиркать? — Янчик подкрадывается сзади максимально шумно, знает, что Лёва бесится с внезапных появлений. А еще реагирует на них так остро, что может понадобиться автомобильная аптечка. Они в этом незапланированном концертном туре до столицы вообще все стараются нервировать его как можно меньше — и Бортник корит себя за то, что не может скрыть напряжение. — Думаешь, рванёт? — От тебя так и тянет порохом, вполне возможно, — Ян осторожно пожимает плечами. Наверняка уже жалеет, что завёл разговор. — И давно ты подсиживаешь Лакмуса? — Лёва, вопреки ожиданиям, улыбается. Янчик его личный остров спокойствия, который никогда от него не ждёт стальных яиц и предельной ясности будущего — а это всё, что ему нужно для спокойствия. — Он у нас не заменим, куда мне, — Яник смеётся, играя бровями. Лёва качает головой, игнорируя намёк, наконец, закуривая. Он считает, что незаменимых нет нигде, тем более там, куда косит глазами Яник, но развивать этот разговор — закапывать себя свежим, дурманящим рецепторы дерьмом. Поэтому Лёва глубоко затягивается, позволяя жалкой пародии на табак забить его легкие, обжечь нутро, искренне надеясь, что мысли, как пчелы, хлебнув горького дыма, станут неповоротливыми и не будут больше тыкать в него свои жала. Он вооружен и предупрежден, но дымарь его подводит — стоит, все же, перейти на более крепкие сигареты. — Уже жалеешь, что согласился? — они смотрят в поле, стоя плечом к плечу, и Яник всё же решается прервать тишину. — Не сказал бы, что меня прям спрашивали, — Лёва ухмыляется, вспоминая этот злосчастный разговор с генералом, где ему буквально зачитали уже подписанный приказ. — Но я согласился бы в любом случае. Это всё, на что мы сейчас можем пойти без особого риска. Все остальные перспективы в нашем случае еще хуже, а здесь я даже смог поторговаться, — он может сказать еще больше, но намерено выбирает молчание. Лёва не обсуждал с ними внезапную отправку в столицу, не объяснил причинно-следственные связи и не рассказывал о других возможных путях (а они у них всё же были, но это всё равно что «налево пойдешь — коня потеряешь, направо пойдешь — голову сложишь, прямо пойдешь — жив будешь, да себя позабудешь», поэтому Лёва поворачивает назад). На долгие размазывания соплей не было времени, а давать им выбор он не хотел — сам выбрал меньшее из зол. Возможно, они не скажут ему большое спасибо за эту сделку с судьбой, но сегодня он уверен, что так для всех будет лучше. — Ну не в такой уж мы плохой форме, — Ян, как врач, наверняка оскорбился, потому что имел дурную привычку списывать все их проплешины в броне на свою работу. — Нас по-прежнему некомплект — думаешь, мы сейчас нужны кому-то кроме военного следственного управления? Не припомню, чтоб записывался в отряд самоубийц — мне крови на руках хватает, — Лёва отрезает, давит авторитетом и силой, разом становясь выше, мощнее, больше. Если жизнь, это зебра, то у них она какая-то непомерно жирная, иначе как объяснить настолько широкую черную полосу? Сначала по глупости подставился Люба — хуй знает, рука у него дрогнула или в глазах поплыло, но что-то с разминированием пошло не так. Хорошо, что спросить было не с кого — звучит, может быть, и цинично, но Люба, перерезав вместе с проводом-блокиратором ниточку своей жизни, лишил себя участия в служебном расследовании, а Лёва бы не сказал, что такие истории приносят особое удовольствие. Ему, например, совсем не понравилось шарохаться по допросам, в перерыве между которыми они хоронили Любарского. Тогда это всё казалось ебаной западней, но сейчас кажется, что лучше бы расследование затянули, повесили бы на него какую-нибудь статью и прикрыли лавочку — так всяко лучше, чем через пару месяц после полученного допуска к полевой работе опять стоять под дождем на пропахшем свежей землей и безысходностью военном кладбище. Как его не отправили под трибунал после того, как мальчишке-новобранцу сделали красивую дырку в черепе (не по вине Бортника, но всё же) остается загадкой. Яник хмурится, но взгляд отводит. Им всем нужно время отойти от затянувшегося траура и найти в себе силы принять пополнение в свои ряды, но всё у них как-то не клеится. Ян бы рискнул вслух связать быстро свернувшееся служебное расследование и эту «миссию особого назначения» (Лёва запретил шутить про невыполнимость, но очень уж хочется), только что-то усиленно давит на горло, затыкая рот. — Усыпить тебя? — они предпочитают не говорить о покойниках ни хорошо, ни плохо, никак вообще, и вместо попыток перелить из пустого в порожнее Ян спрашивает тихо, но отнюдь не робко, наблюдая за тем, как Бортник двумя резкими, злыми затяжками уничтожает сигарету. «Как собаку», — мрачно думает Лёва, жалея о необходимости просыпаться. Яник с упорством матери следит за тем, чтобы они нормально спали, хоть что-то ели и не харкали кровью, и Лёвчик ему безумно благодарен. Если бы Бортнику пришлось следить еще и за этим, крышечка его хиленького и склонного к свисту чайничка уже улетела бы от гипер-контроля. Он вообще никогда не был организатором, способностей таких не имел и делал всю административную работу крайне плохо — мама в детстве говорила, что он просто очень творческий (отец говорил, что он телепень, а Лёва пару раз пытался сжечь все найденные дома толковые словари, но это уже совсем другая история). До военного училища Лёва жил в хаосе, постоянном раздрае мыслей и пространства, а теперь посмотрите — носит погоны и сверкает зубами на парадах, выскочка командирская. Может кого-то звёздочки на плечах и обманывали, но не его — поэтому в их отряде всё было через жопу, не как надо, не по уставу, но гробы он каждый месяц не заказывал, а значит сойдет и так (если, конечно, в ближайшее время еще кто-нибудь под его командованием не преставится к Господу). Несмотря на то, что все свои полномочия он готов подарить тому же Янику с вознаграждением, эти четверо всё равно слушаются его беспрекословно, что каждый раз удивляет. И только Яник, переходя на целительский тон, иногда забивает на то, кто он и что он — если спать, то всем, если есть, то «я тебя через капельницу сейчас накормлю, ебаный ты скелет». Материнская гиперопека, думается Бортнику, выглядит именно так. — Усыпляй, — Лёва соглашается. Этот разговор поднимает в нём ненужные размышления, уютно утраивающиеся рядом с навязчивыми мыслями о грядущем проебе, и сам он не уснёт всё равно, а так хотя бы окружающие выдохнут. Он успевает опередить зазевавшегося Макса, перекидывающегося колкостями с Борисом, и улечься на задних сиденьях, как только тучная фигура поднимается из травы и даёт им отмашку грузиться. Пока все утромбовываются, перепроверяя наличие в салоне всех сумок, футляров и ящиков, закидывая сидения, отведенные под вещи, очередной порцией дряной жратвы, будто они подростки на пикнике, Лёвчик устраивается почти с комфортом. Яник своей рукой закрывает ему глаза, и Лёвчик погружается в сон. Лакмус хмуро смотрит на довольного Яника и падает рядом с Борей — ехать еще часов двенадцать.***
Приезжают они, как и предполагалось, далеко за полночь. На знакомую извилистую дорогу спускается туман, и Лёва открывает окно, чтобы услышать, как шумят старушки-сосны. Звёзды прячутся за облаками, лес молчит, а Лёва не может определить — дурной это знак или нет. Автобус останавливается у кованных ворот, за которыми брезжит свет фонарей, и с автоматами на перевес выстроилась служба охраны. Их выводят из машины, тщательно прощупывают каждый миллиметр — Лёва бы не удивился, если бы заставили снять штаны и заглянули в задницу. Он бы так и сделал. И еще обязательно сделает. Пока перетряхивают всё их оружие, парни чуть ли не шипят. Он их прекрасно понимает — загребущими руками грубо лапают самое святое, ироды. Если он захочет, он удавит каждого из них голыми руками, а потом подручными средствами взорвет к херам и особняк — в их случае все эти проверки фарса ради. — Капитан Бортник. Егор Михайлович, — чеканит он, когда очередь доходит до него, и мужик в черном пафосном костюме, сверяющий документы и списки, закашливается, поднимая на него глаза. Лёвчик лет десять назад харкнул бы ему в лицо за такой взгляд. А потом и прописал бы между глаз, чтобы не имел больше привычки смотреть на людей, как на цирковых зверей — представления не будет. — Полно, господа. Думаю, мы увидели достаточно, — за спиной раздается спокойный насмешливый голос, и Лёва закатывает глаза. — Пропустите наших друзей, пока у капитана не кончилось терпение. Так бы сразу, блять. Парни ядовито хмыкают, уверено забирая все свои бесконечные баулы с металлом и порохом. Бортник удовлетворенно отмечает их собранность и сквозящий спокойствием профессионализм. Лёва кивает Максу на безмолвный вопрос о его собственных пожитках, и тот уверенно взваливает на себя и его груз. — Я, признаться, был уверен, что ты взорвешь автобус и имитируешь собственную смерть раньше, чем увидишь столичные шпили, — Карась скалится, отчего его раздобревшее с годами лицо становится еще больше. «Ты поэтому дал мне лишние сутки?» — так и просится на язык, но Лёва еще в своем уме. — Предпочитаю менее затратные методы, но смотрю на тебя и жалею, что этого не сделал, — отвечает Бортник тихо, чтоб стоявшие сзади подчиненные не услышали явного саботажа, и вопреки собственным словам первый тянет руку, за которую его тут же дергают, прижимая к широкой груди. — Поплюйся-поплюйся, пока можешь, — Карась беззлобно треплет его грязные волосы, а Лёва спиной чувствует всё-таки шокированные взгляды замерших в ожидании команды ребят. Это вот «пока можешь» заставляет жалеть не только о несостоявшейся попытке бегства, но и о заключенном между ними соглашении. — Всё так плохо? — почти шепотом. — Если человека меняет каждый прожитый день, то как сильно его могут изменить восемь лет? — так же тихо говорит Карась. — Вот и я не знаю, Лёвка, так что это ты мне потом расскажешь, всё ли так плохо. Это то, что ему меньше всего хотелось бы услышать. Бортник отстраняется, на мгновение почувствовав себя маленьких глупым мальчишкой, на которого с покровительственным снисхождением смотрит фигура мирового масштаба, к которой он так заносчиво и самоуверенно позволяет себе обращаться на «ты». Но тряхнув полубритой головой, он сбрасывает с себя это чувство, и смотрит генералу армии Карасёву в глаза прямо и твердо. — Посмотрим. Карась довольно кивает, уловив давно знакомую волну азарта, захватывающую Лёвку каждый раз, когда речь идёт о борьбе — за лучший деревянный меч для фехтования или собственное достоинство — неважно. — Что ж, господа, добро пожаловать в семейное гнездо императорской семьи.***
— Добро пожаловать, типа, — пухлый губы растягиваются в счастливой лыбе, уши на солнце мгновенно краснеют, а руки он раскидывает так широко, что почти обнимает и лес, и дом, и парящих над головами птиц, и ржущих вдалеке коней. И Лёву. Лёве пятнадцать, в крови бурлит адреналин, а прошедший учебный год был особенно ебливым, и всё, чего он ждет от этого лета — солнце, плавки, рок-н-ролл. Новенькая выстраданная гитара тянет плечи, но это не мешает крыльям за его спиной рассекать воздух — кажется, ещё чуть-чуть и он обязательно взлетит, поднимется над старым лесом и резко зайдет в вираж, распугивая соколов, непременно заходясь громким звонким смехом. — Лёвчик, что встал? — чужая горячая ладонь легонько хлопает еще островатое плечо, незаметно оглаживая нагревшуюся кожу под белой лямкой майки. — Красиво, — Лёва заглядывает в чужие глаза и забывает, что именно он считает красивым — сосны, небо или глубокий сияющий взгляд напротив. — Это ты еще не видел мою кровать, — шутит, как всегда, отвратительно, развеивая одним неосторожным взмахом ресниц всю магию момента, и Лёвчик толкается плечом, скидывая заодно его ладонь. — И как они ведутся на это дерьмо? — вопрос риторический, но с каждой такой шуткой Лёва правда всё меньше начинает понимать женщин. Ему самому больше нравится, когда чужой рот занят чем-то более приятным (у него даже есть парочка предложений), чем плоский пошлый треп, но ведь то, что у него коленки подкашиваются не от природной красоты — это же только его проблемы. Девочкам, которых трахает его лучший друг, блеска карих глаз может быть достаточно. ***Едва ли спасут летящего на смерть
Кипарисы, пальмы, лазурь, загар — не доспех.
Тут муссон прозвали Монсун, пейзажи как во сне
Но чем замазать тоску по месту, где нас нет?
Машина скользит по знакомой дороге, на фоне ласкает слух Стинг, а рядом улыбается мама, которую он не видел восемь лет. Он улыбается ей в ответ, когда их взгляды пересекаются, но тут же отворачивается к окну. На душе скребут кошки, предчувствуя неладное. Даже блядское солнце спряталось за тучами, деревья за окном пожухлые и какие-то неживые, а на подъезде к поместью их тормозят на первом пропускном пункте. Водитель останавливает машину, спокойно отдает документы, а любопытная смазливая мордашка незнакомого, молодого охранника заглядывает в салон. Удивительно, но мать улыбается и ему, пока Шура в недоумении от происходящего хмурит брови. Это так они теперь будут жить? С КПП на каждом шагу, бесконечными проверками и кучей мальчиков в выглаженных костюмах, за полами пиджаков которых прячутся надежные глоки? Шура не разбирается в оружии, но «глок» хотя бы звучит пафосно. Лет десять назад они пьяные толпой уверенно чесали через это КПП под невозмутивые взгляды охранников, и никто не сказал им ни слова, а теперь будут расстреливать на подходе? Настроение падает до отметки «критично». Раз тысячный за эту неделю он думает о том, что возвращаться «с вольных хлебов» домой было идеей крайне провальной. Отвыкший от какого-либо контроля, общения с родственниками, дворцового этикета и политических игр, он падает в это в первые же минуты после того, как сообщает маме по телефону, что уже выехал навстречу ностальгии и домашнему уюту. Через полчаса машина, на которой он ехал с Победой в аэропорт взлетела на воздух, Вика отказалась покидать Австралию, а он обзавелся лёгким тремором рук и лишился в огне гитары и коллекции своих килтов. Видимо, адреналин шибанул в голову слишком сильно, потому что Шура вызвал такси и даже не опоздал на рейс — один, без охраны и мысли о том, что не надо никуда возвращаться. Может быть, вместе с двигателем взорвалось что-то в его голове, отвечающее за здравомыслие, рассудительность и трезвый взгляд на мир, потому что всё последние дни в расфокусе, и дело не в упавшем зрении. Теперь он сидит на заднем сидении абсолютно черного, блестящего «бумера» и ждёт, пока какие-то пиздюки решат пропустить его домой. Ни ночных выступлений в барах, ни змей на кухне, ни Победы рядом, ни любимого инструмента — кажется, ничего из этого уже нет и не будет. Взрыв оправдывает все завинченные отцом гайки вокруг его свободы действий и даже кажется ему подставным — его могли убить чуть раньше, чуть позже, но решили именно в это, удобное для родителя время. — Ты очень громко злишься. Мне, честное слово, даже дышать страшно, — мамин голос заставляет развернуться, закончив созерцание скудного пейзажа. Широкие кроны сосен, заслоняющих облака, выглядят словно фон для воспоминаний-картинок, но не впечатляют. Машина трогается с места, но радости это не приносит. — Ты же знаешь, что я злюсь не на тебя, — Шура протягивает маме ладонь, черствую, в жестких мозолях на кончиках пальцев. — Просто когда-то от этого контроля я уехал для чего? Чтобы вернуться туда, где каждый мой шаг контролируется так, словно мне два? — Шур, ты ведь понимаешь, что это не просто блажь. Нужно чуть-чуть потерпеть. Миша уже дернул из военной части целый отряд особого назначения, новый начальник охраны третий день наводит порядки в доме. Сейчас выстроится новая система, и ты уже не будешь ограничен в чём-либо, — голос мамы ласковый, успокаивающий, но Шуру это только сильнее злит — она разговаривала с ним так в детстве, когда он еще закатывал истерики по поводу формы имени и гитар, которые ему не хотели покупать. Новый начальник охраны — обосраться, наводит порядки — заебись. Какой-то левый хуй в погонах наводит порядки у них дома — ни в официальной резиденции императора, ни в многочисленных замках и правительственных домах, а у них дома. Там, где всё еще сохранилась комната с его музыкальными инструментами, а в комоде у его кровати — личные фотоальбомы, молескины, стихи и письма. Шуру дергает от мысли, что кто-то абсолютно чужой в их доме что-то решает, куда-то ходит, ещё и будет ему что-то указывать. У ворот их встречает очередная группа охраны — Шурик подмечает краем сознания, что выглядят они стильно, красиво — и водитель снова опускает стекло. — Вы рано, — незнакомый голос невысокого мужчины в красных очках констатирует факт, придирчиво разглядывая пропуск. — Багажник и капот, будьте так добры. У Шуры падает челюсть — это он сейчас серьезно? У ворот дома, где он вырос, машину, в которой он приехал, сейчас будут проверять в рамках его же безопасности? Какой же сюр, Господи прости. — Молодые люди, вам не кажется, что это уже перебор? — он опускает свое стекло, готовый убивать взглядом. — Абсолютно, Ваше Высочество, — снисходительно (подумать только!) улыбается ему тот же охранник, и Шура слышит щелчки — открываются багажник и капот. — Да вы… — начинает он, но парень в очках его не слушает, кидая кому-то за спину: — Скажи Бортнику, что машина прибыла. У Шуры из головы вылетают все слова, кроме двух. Он открывает и закрывает рот, не в силах сказать что-то. Скажи Бортнику — стучит по слогам в висках, и Шура, кажется, перестает дышать. Скажи Бортнику — это не может быть тем, о чем он подумал. Нет-нет-нет, мало ли Бортников в стране. Скажи Бортнику — Шура не переставая крутит обрывок фразы в голове, даже не замечая, как его дрожащие пальцы накрывает сверху мамина ладонь. Их уже пропускают дальше, машина уверенно тормозит у парадного входа, а на ступеньках крыльца собрался, кажется, весь дом. Шура выхватывает глазами знакомую макушку дворецкого, тугие праздничные кудри поварихи тети Тани, прижавшего к груди кнут конюха Сергеича — в груди теплеет вопреки нарастающей тревоге. — Ждали тебя, смотри, — мама улыбается так ярко, почти противозаконно, совсем не так, как положено императрице, и он улыбается в ответ. Шурик всё же рад, что жить они будут не во дворце — здесь, вдали от города и двора, мама выстроила абсолютно особенный мир, где рады всем и каждому, где помощница повара — «Танечка», где дворецкий — старый друг, где можно босиком бежать по коврам и выхватить по спине полотенцем от кухарки, потому что «Шурик, засранец, ты что здесь устроил». Этот дом — их настоящая крепость — остался таким спустя годы, Шура видит это в каждом отблеске счастливых глаз людей, столпившихся у крыльца, не ждущих, что сейчас им оторвут головы за нарушение субординации, а просто радующихся приезду любимой семьи. Скажи Бортнику — назойливо всплывает в голове, когда он выходит из машину навстречу этой маленькой толпе. — Александр Николаевич, — Федор Викторович, ничуть не изменившийся за годы, навис над ним со ступеней, раскинув руки для объятий. Пока водитель открывал матери дверь, Шурик успел побывать в нескольких теплых руках, отчетливо пахнущих домом и детством. «С возвращением» — разными голосами, но с одной неповторимой интонацией, кричащей — ты здесь, наконец-то, ты снова здесь! Мама дает ему время насладиться этим, не вмешиваясь — но тихо раздает поручения всем, с кем уже успела поздороваться. Лакеи уносят её чемоданы наверх, а девочки-служанки (Шурик видит их в первый раз) скрываются в доме — скоро обед, на которых их, очевидно, не ждали. — Твой-то чемодан где? — спрашивает его Федор, когда они вдруг остаются вдвоем — все уже разбежались по своим делам, потому что даже Шуркин приезд — не повод выбиваться из устоявшегося режима. Уж Инна Александровна этого не допустит. — А нет его, — жмёт плечами Шурик. — сгорел в машине. Приготовленные родителями к его приезду «подходящие» вещи он игнорирует намерено, довольствуясь тем немногим, что успевает купить, и что поместилось в небольшую сумку. — Ну, спасибо, что живой, как говорится, — Федор похлопывает его по плечу, и бодрым голосом продолжает. — Теперь-то есть кому тебя оберегать, так что не боись, Шурчик. — Ты про нового начальника службы охраны? — Шурик осторожно толкает пробный шар — Федор, если это не Шуркина навязчивая мысль, подтвердит все его подозрения. — Про кого ж еще, — хмыкает дворецкий, — парень, конечно, норовистый, но толковый, да. Думаю, тебе понравится. В лукавых глазах мужчины скачут черти, и в последней фразе Шурик слышит прямой намек на свои юношеские эксперименты. Сам себя благодарит за решение отращивать волосы — кончики ушей в тот же миг щедро заливаются краской от смущения. Всё-таки есть вещи, которые Федору видеть не стоило, но Шурик был юн, глуп и неосмотрителен, что с него взять? От сердца отлегло — если бы вдруг что, об этом ему тут же бы сказали, ехидный дворецкий не выдержал бы, хотя бы прозрачным намеком предупредил. Но Федор ничего необычного не говорит, сопровождает его до комнаты, травит байки про местную жизнь, и Шурик не может не смеяться в ответ на его дедовские шутки. Ему бы пробежаться по дому, заглянуть во все шкафы, за каждый угол, проверить гитары и подняться на крышу — покурить, как прежде, прячась за зимним садом. Но Фёдор сообщает, что обед уже подан, а не спуститься он не может — мать ждала его столько лет не для того, чтобы он сейчас нюхал по закуткам тонкий, пропитанный восторгом запах своей юности, игнорируя семью. Мама светится, строя грандиозные планы, на которые Карась морщится, вслух радуясь своему скорому отъезду. Шура смеется в бокал, услышав «вернусь в столицу, займусь расследованием покушения» — потому что распитие коллекционного виски с императором слабо подходит под это определение, но дядя выдает это так правдоподобно, что даже хочется верить. После обеда большую часть времени молчавший за столом Карась, по которому он вообще не соскучился за дни изоляции в городе, тянет его за собой в кабинет — познакомиться «с личной охраной». Шурик понимает, что речь про тот самый отряд особого назначения, выдернутый с какой-то там военной базы. Перед глазами предстают бритые шкафы два на два, без чувства юмора, но с оружейным магазином за пазухой — от этих мыслей становится тоскливо. Шурик с детства не переносит весь этот антураж — один вид убивает дух свободы в радиусе десяти километров подчистую. В кабинете Карася Шурик застывает в дверях — на диване вальяжно расположились охранники, которым это слово не подходит абсолютно. Первым в глаза бросается тот самый тип, проверяющий их у ворот — на нём по-прежнему ярко-красные, вызывающие очки, улыбается он так же снисходительно и сразу отводит взгляд — ему будто вовсе не интересно просиживать штаны в кабинете Главнокомандующего сухопутными войсками, генерала армии, Великого князя и далее по списку. С видом «всё как всегда, всё как обычно», он покачивает ногой, закинутой на другую ногу (и покачивается на своей волне). Будь понаглее — напевал бы, Шурик уверен, пусть наглости ему и так не занимать. Рядом с типом в очках сидит хмурый, почти рыжий парень с растрепанными, длинноватыми для военного, волосами. Крылья его носа раздуваются, а на каждый вдох он морщится всё сильнее, не пытаясь это скрыть. Шурик интуитивно понимает — с ним они не поладят точно. Парень — наверное, самый молодой — с черной аккуратной щетиной, опирается на колени, с интересом разглядывая Шурика. Рядом так же азартно блестят другие глаза — вдумчивые, сканирующие, но лучащиеся теплом. Эти глаза Шурику нравятся — но на глаза военного они совсем не походят — чисто новый повар или ветеринар. По словам очевидцев, Шурик та еще псина, ему подходит. Все в черном, все в тяжелых ботинках — спасибо, что без бронежилетов — они выглядят единым механизмом. Шура про себя возмущается, что этот механизм нихрена не знает о манерах — никто не встает, чтоб склонить голову перед наследником престола. Это круто — Шура церемониал вообще не очень жалует и в другой ситуации даже обрадовался бы, но сейчас было бы неплохо — еще какие-то военные мужланы не смотрели на него так флегматично. В голове уже рождаются язвительные комментарии об уровне воспитания и образования военнослужащих, и только он открывает рот, чтобы выплеснуть раздражение, взгляд цепляется за тень у широкого окна. Мужчина — худой, жилистый, невысокий — идеально ровно держит напряженную спину, смотрит прямо, широко расставив ноги. Поза максимально неестественная, в ней звенит враждебность, готовность атаковать, но Шурик не глазами — чем-то трепещущим и глубоким — узнает этот силуэт даже так. Непривычно бритый затылок, раздавшиеся плечи, проступающие под натянутой тканью мышцы, сведенные лопатки на обычно сутулой спине — но это он. Шурик застывает, проглотив все свои комментарии, не вымолвив даже банального «добрый день», чем вызывает еще больший интерес в глазах всех присутствующих. Один только Карась смотрит иначе — ехидно, с предвкушением, такая сука. Шура не чувствует времени, только смотрит в спину, боясь хоть как-то обнаружить свое присутствие для этого человека. Человек у окна оборачивается медленно, почти надменно. На Шурика спокойно смотрят знакомые голубые глаза, смертельно уставшие, блеклые, пустые — словно за стеклянными озерами нет ни чувств, ни эмоций, ни мыслей. Губы не дрогнули даже на долю секунды — плотно сжатые, сухие, бескровные. Чужие. Шурик почти улыбается — настолько себя не контролирует. Он знает это лицо — пронес его под сердцем через года, километры и тревожные сны. Знает эти глаза, эти губы, ямочки на щеках от улыбки, усыпанный едва заметными конопушками нос — знает. Но человека с этим лицом не узнает. Человек напротив — не его Лёва. — Ваше Высочество, — мелодичный, несколько прокуренный, до боли знакомый голос сочится кипящим ядом, — с возвращением на Родину! — вместо восклицательного знака на лице — жесткий, опасный оскал. Шура сам себе признается, что отсутствие реакции на лице его пугало меньше. Гордо поднятая голова едва склоняется в подобии поклона, а глаза напротив вдруг наливаются сталью, злым, пьянящим торжеством ненависти, не оставляя место пустоте и спокойствию. Через секунду все возвращается на круги своя — лицо застывает холодной маской. Но хлесткие слова всё же вбивают в грудь вытесняемую годами раскаленную боль и кислотную, шипящую вину. «Кажется, восьми лет достаточно, чтобы остудить месть до нужной температуры» — думает Шурик запоздало и прикрывает глаза.