За тобою боль, как слепая месть,
Но покажет бой: Дом уже не крепость. И вода пойдет под камень, Сточит быстрыми ручьями И однажды превратится в пыль.
Ночью он тонет в вязких видениях, не разбирая ничего, кроме усиливающейся тревоги внутри. Просыпается Лёва разбитым, с трудом отгоняя от себя кипящую лаву мыслей и образов, не складывающихся в общую картину, но заставляющих сердце биться быстрее. Он смотрит на себя в зеркало, отмечая, что неделя в комфортном особняке с бассейном сказалась на нем хуже, чем тот же срок в каких-нибудь джунглях. В первую очередь, потому что впервые так отчаянно хочется опустить руки. Лёве не хочется думать, не хочется анализировать, он шарится в собственной душе и не может нащупать ничего стоящего, только усталость и какое-то общее, глухое разочарование во всем.Разговор с Яником Лёва решает не откладывать, но ищет его без бурлящего энтузиазма. Весь накал точеных пик праведного гнева спал, растворился в хаотичных касаниях кожа к коже, оставив после себя только горькую досаду. Узнать всё обо всём хотелось по-прежнему, растереть Яниково самолюбие по одухотворенному лицу уже нет. Поэтому, когда он затаскивает Яна в свой «кабинет», полупустой блистер на стол ложится без грохота и пафосных речей, скромным намеком замирая между ними. Ян смотрит на таблетки, и брови сперва взлетают от удивления, но тут же медленно опускаются под гнетом понимания. Лёва его не торопит, безразлично смотрит в окно, ожидая свою заслуженную пилюлю грязной правды. Или не грязной — может быть Ян сейчас расскажет, что всё это плод его больного воображения, и последние пару лет Лёва живет в вымышленной реальности комы. — Что именно я должен сказать? — Николенко крутит в руках блистер, печально улыбаясь. — Правду, Яник. Всю правду. — Веришь или нет, но я и так собирался. Самое удачное время для реабилитации, лучше уже не будет. А ты сам, как всегда, сам, впереди планеты всей, — с каждым словом мягкое добродушное лицо становится жестче, чернится каким-то осуждением и непривычной серьезностью. — Всю правду? Да без проблем, ты только прежде, чем бить, дослушай, ладно? Лёва дергает плечом, отмечая, что услышал и согласился. Слова застывают слизью в горле, говорить совсем не хочется. Он вчера, кажется, наговорился на целую жизнь. Ян, отчужденный и мрачный, нагоняет тоску. Но Лёва обещает себе дослушать. — Твердят, вначале было слово. Вначале нашей с тобой истории, Лёвчик, было в бреду ночного кошмара прошептанное «Шура». Это слово внутри тебя сидело, жрало тебя изнутри, выжигало, и двигаться дальше ты не хотел, — Ян уверенно входит в роль закадрового голоса Лёвиной жизни, доводя до кислого привкуса тошноты во рту. — Я на сто процентов уверен, что, не сойдись это слово, та авария и первый всплеск способностей в одной точке, ты бы встал и пошел. Но они совпали. Часть о том, как долго тебя пытались стабилизировать, к чему-то подвести, научить самого себя понимать, я пропущу, хорошо? Лёва бездумно кивает. Он помнит это всё с трудом, но знает результат — неспособность реагировать на собственные чувства, приведшая к синтезу зубодробительной дряни, которая помимо зубов неплохо дробила всё, что пытался вызвать в нем внешний мир. — Таблетки, которые тебе тогда прописали, просто нельзя было принимать дольше. Снабжай я тебя ими по сей день, ты бы уже сошел с ума и перерезал половину части с дуру. Или собственное горло, хотя вряд ли тебя это интересовало тогда. И я, по инструкции, выводил препарат из обихода. Помнишь, был такой период? На сколько тебя хватило, на неделю? Лёва не скажет в днях, но для него они были вечностью — вернулся фоновый шум назойливых эмоций, нарастало напряжение, звенело в ушах, язык обжигало железом.— А когда ты свалился на сутки, обливаясь нефтяными слезами, первым, что ты сказал мне, очнувшись, был приказ. Не просьба — приказ вернуть всё, как было, — Яник стискивает блистер с отчаянной злостью, но продолжает. — И тогда я понял, что дело не в самих чувствах, а в твоем страхе перед ними. Понял, но промолчал. Тебе же не нужны советы. Тебе нужна панацея. И я её придумал. Это вот, — Яник трясет сжатым кулаком, впиваясь в Лёву больными глазами, — всего лишь плацебо, мой друг. И грош ей цена, если бы не твоё яростное самовнушение, отлично работающее без дополнительных стимулов. Лёва удивляется, но в глубине души понимает, что всё это — на поверхности, прозрачное, простое до глупости. Результат его собственных стараний, которые дали трещину при первой возможности, не объясняя причину. — Почему сейчас? На Яна, неожиданно на него злого и в нем же разочарованного, нет желания рычать. Лёва чувствует себя тряпичной куклой, которой перерезали ниточки, и он, беспомощный и несостоявшийся, вопрошает безликого кукловода в надежде получить хоть какую-то ясность. — Ты же зациклился, Бортник. Зациклился и застрял. И никакими клещами было не вытянуть. Уперся, хватался за прошлое, а ведь даже не тонул, — Ян нервно вскакивает, напряженно взмахивая руками, — А сейчас, посмотрите, блять, на него! Глаза горят, руки трясутся, мысли бегают. Рой пчелинный разворошил и в глубине души радуется. Ян подходит вплотную, нависая голосом совести, тычет Лёву в наделанную им лужу, и кошки на душе взвывают, когтями потроша легкие. — Я уверен, ты у Аси даже не подумал препарат попросить. Потому что тебе не надо. Тебе вдруг захотелось жить, Лёвчик. Захотелось вспомнить хотя бы, как это. А бесишься ты на всех потому, что всё еще боишься. Глаза боятся, а руки — твои руки, Бортник — делают. И сам себя не понимаешь, — Ян отходит, трясущимися руками вытягивая из кармана сигареты, которые носит не для себя любимого, для порой забывающего их Лёвы, но сейчас уверенно подкуривает. — У меня спрашиваешь, почему. Лучше сам мне расскажи, почему, Лёва? Почему сейчас? Лёва молча тянет руку, и Ян понятливо пихает ему пачку. От соприкосновения пальцев прошибает током уставшее тело. Лёве нечего сказать. — Почему Максим, с которым ты постель делил не один год, в кино ходил, фотографировался, которому доверял, с которым засыпал, как младенец… — Ян затягивается, старательно себя успокаивая. — Так вот, почему Максим не вызывал в тебе ничего, а сейчас тебя едва ли на атомы не разносит? Потому, что вначале было слово? Лёва морщится, кивая. В начале всей его жизни было слово. Одно единственное, короткое и простое, и всё равно способное все сломать, перевернуть, изнанкой в луже вывалять. — Что ты молчишь, блять? Вот что ты молчишь, сыч? — взрывается Ян, хоть причина его злости Лёве всё еще не до конца ясна — он просто не способен оценивать масштабы причин. — Да! Да, я напиздел тебе. Надо было дать себя угробить? Пожалуйста, хоть сейчас могу поехать в Центр. Только ты, — дергающийся палец упирается в грудь, — в первую очередь мой друг. И я устал, слышишь, блять? Устал смотреть, как ты добровольно себя закапываешь. Хочешь, бей меня, ори, рапорт подай — мне насрать. Я тебе жизнь спас, которую ты похерить стараешься, понял? Молчит он, блять. Ян падает на стул, пряча лицо в ладонях. Лёве по-человечески перед ним стыдно. Не перед собой, перед ним, думающим о его состоянии больше, чем Лёва сам. Старающимся, чтобы как лучше, безболезненнее. Вчерашняя злость теперь оседает укором на глазах, которые он прячет. Глупо и нелепо, как всё, что он на эмоциях всегда делал.Конечно, он, блять, их боится — ему от рождения противопоказано это всё, он от чувств с ума сходит, не замечая, как рушит вокруг себя всё и всех. Яника — добродушного, светлого Яника — и того довел.— Он был слишком важной частью моей жизни… Нет, не так. Он был всей моей жизнью, и этих лет было недостаточно для того, чтобы я об этом забыл. Я не знаю, что тебе сказать, — Лёва качает головой, касаясь запутанных в волосах пальцев. — Спасибо могу сказать. И прости. Больше — ничего. Таблетки эти… хороший был план, правда. Ян дергается, сбрасывая руку. Лёва поднимается, с сожалением глядя на скрюченного отчаянием уставшего бороться человека, и глухо роняет: — Спасибо…— Вали уже, — Ян снова глубоко затягивается почти догоревшей сигаретой, кашляя с непривычки, сразу становясь похожим на самого себя — морщинки-лучики собираются вокруг теплеющих глаз, залитых облегчением. Даже если Лёва когда-то был бы рад перерезать себе горло, это уже не имеет значение. Сейчас он, запутавшийся и потерянный, знает точно только одно — Ян не мог спасти его зря.***
Нагретый утренним солнцем пыльный асфальт покорно гнется под ударами тяжелых ботинок, не давая возможности набрать скорость, но Лёва уверенно держит темп. Пот крупными каплями стекает по лицу, а тонкая черная футболка липнет к телу мокрым куском ткани с характерным запахом мускуса. Лёва на ходу утирает лоб промокшей футболкой, чтоб не залило глаза, и решает, что ещё пары километров будет достаточно, чтобы успокоиться. Решение проветрить голову на трассе кажется лучшим из всех, что он принял за последние пару дней. Пусть широкая дорога от особняка до пропускных пунктов в обе стороны не тянет даже на стадион с дерьмовым покрытием, Лёва предпочитает её беговой дорожке в оборудованном зале дома. Охрана на воротах пропускает его с раболепным недоумением, провожает глазами ускоряющуюся фигуру, и насторожённость во взглядах пропадает только после того, как он пробегает мимо третий раз. Легкие гудят от напряжения, мышцы наливаются приятной тяжестью, а звенящий от мыслей мозг, наконец, затихает. Лёва глубоко вдыхает, восстанавливая дыхание, и неспеша идет к воротам, улыбаясь застилающему взгляд солнечному свету. — Если слишком долго бежать и не останавливаться, можно увидеть, как твоя жизнь утекает сквозь пальцы, — у ворот его встречает Максим, насмешливо щурящий глаза за солнечными очками. Морщинки выглядывают из-под оправы, приветливо улыбаясь Лёве, и к легкости в голове добавляется умиротворенное спокойствие, свернувшееся в солнечном сплетении. — Кажется, я ошибся адресом. Бежал на работу, а попал в клуб любителей пафосных цитат. За членство взносы платите, или у вас анонимные собрания? — Лёва не останавливается, дергая Макса за протянутую руку на себя и утягивая вперед. На территорию они вваливаются в обнимку, пусть с высоким Лакмусом это непросто, но впечатление на мальчиков-зайчиков в костюмах производит. После такого они либо решат, что он свихнулся, либо рискнут предположить, что поводья ослабили. — Мы платим исключительно за члены, членство прилагается, — серьезно отвечает Лакмус, и у парня на воротах — Славы, кажется — комично вытягивается лицо.— Платите за их отсутствие или наличие? — За применение по назначению. — О, друг мой, это называется проституция, — Лёва треплет отросшие пряди, чешет за ухом, как кота, и, наконец, выпускает Максима из своих лап. — Вот черт, а когда паспорта забирали, говорили, что артхаусное кино снимают, — Лакмус картинно расстраивается, закрывая лицо руками. Широкие костлявые плечи под форменной футболкой крупно вздрагивают, и Лёва заботливо гладит его по спине в мнимом сочувствии. Они коротко смеются, улыбаясь друг другу, и Лёва думает, что зря эти несколько дней от него бегал. Ничего страшного не произошло — он просто вляпался в своё прошлое, ничего личного и катастрофичного. Максу он ничего не обещал, а вот приказ о его зачислении в отряд подписывал собственноручно — и это по-прежнему самое важное, что между ними было, есть и будет. Размазывать сопли по тарелке с единорогами уместно в средней школе, когда на День Святого Валентина та самая девочка открытку не подарила, но Лёве уже рукой подать до Христовых троек на торте, и все это уже не серьезно. — Как ты? — ровно спрашивает Максим, не пропуская в голос беспокойство.— Замечательно, Макс. Просто замечательно, — Лёва довольно тянется вверх, задирая футболку и оголяя полоску смуглой, блестящей от пота кожи. У него в голове блаженная тишина, и всё тело приятно ноет, обеспечившее прилив эндорфинов. — А пару дней назад ты…? — Максу уже даже неловко спрашивать об этом, кажется, что безостановочно бегущие из глаз черные густые слёзы ему привиделись, а Лёва просто задремал в траве. — Когда я вам говорил о том, что мутации у меня нет, я немного, мгх… приврал, — они останавливаются на широкой мраморной дорожке перед домом, достаточно далеко от окон с одной стороны, и охраны — с другой. — Единственное нарушение в моем ДНК заключается в том, что сильные эмоции иногда вызывают галлюцинации, потерю сознания, а дальше ты видел, — Лёва непринужденно жмет плечами, исподтишка поглядывая краем глаза за реакцией Максима. На красивом лице с пробивающейся рыжей щетиной застывает какое-то болезненное понимание, и Лакмус будто уходит глубоко в себя на жалкие пару мгновений, но тут же стряхивает наваждение, улыбается одними губами, внезапно бескровными и сухими. —Хорошо, что сейчас всё хорошо.— Макс… Я сейчас несколько не стабилен, но это не значит… — Нет, правда. Слушай, давай прямо? — Максим глубоко вдыхает, собираясь опередить Лёву с любыми его глупыми объяснениями и оправданиями. — Я не гений, но и не дурак, и с наблюдательностью у меня всё хорошо. Я не буду делать преждевременных выводов, окей? Просто давай условимся сейчас — я всё понимаю. Не знаю деталей, и не хочу их знать, но суть я уловил. Только не надо от меня бегать, хорошо? Я в обмороки падать не собираюсь, руки заламывать и концерты устраивать тоже. Ты мне ничего не должен, но будь добр, найди в себе силы смотреть мне в глаза вопреки тому, что сам себе придумал, идёт? Макс говорит почти без эмоций, выдерживает стройный ряд ранящих его самого слов, уверенно поднимая на Лёву глаза. — Я понял. Был неправ, — Лёва смутно представляет, что именно Максим понимает и чувствует, но совесть всё равно колет в висок тоненькой иголкой, пропитанной самоуничижением. — Обещаю смотреть в глаза и прекратить бегство, — хочется снять нарастающее напряжение шуткой, а еще лучше — вернуться на пару минут назад, когда в голове шумел ветер, но это уже совсем низость. — Спасибо, — Максим сжимает его плечо, делая шаг навстречу. — Разберешься в себе — дай знать, — надежда, слабо бьющая крыльями о костяную клетку ребер, проскакивает, пропитывает каждую букву оброненной будто невзначай фразы, и Лёва кивает. Обещания он не любит, результатами самокопания делиться тоже, но Максим заслуживает банального «прости, у меня на тебя не встанет, потому что уже встало на будущее нашей страны». Не буквально, но всё же. — Раз уж мне запретили бегать, придется вернуть в нашу жизнь спарринги и силовые тренировки, — злорадно скалится Лёва, коротко сжимая пальцы на своём плече. — Соберешь парней перед обедом в зале с матами? — Ну, наконец-то, — радостно кривит губы Лакмус, прерывая касание. — Как скажешь, босс. Соберу их матами в зале с матами. Лёва смеётся, тычась лбом в Максово плечо, не отказывая себе в простом дружеском касании. Яник, наблюдающий за ними в крошечном квадратике в мониторной, довольно улыбается. Лёве совсем не обязательно знать, что вчера он собственноручно отпаивал Лакмуса баснословно дорогим виски и вправлял дурные мозги. Может быть, «ты либо принимаешь, либо уебываешь, потому что по-другому у вас сейчас точно не будет» было перебором, но зато подействовало, как надо. — Ян Юрьевич, а вы чего заходили-то? — Давид недоуменно смотрит на уходящего Яна, за время своего присутствия в мониторной не проронившего ни слова, но тот отмахивается от него рукой и улыбается, закрывая за собой дверь. — Ой, блять… — своё начальство Мисакян с каждым днём понимает всё меньше, и ему кажется, что краски над особняком с приездом цесаревича в отчий дом начали сгущаться, и совсем скоро их шандарахнет знатно и всех сразу. — Ну ебануться. Давид возвращается к мониторам, от которых рябит в глазах, и решает, что это, в целом, не его дело — он здесь, чтоб смотреть. Чтобы думать у них всех есть Егор Бортник. Так ведь?***
Когда они, запыхавшиеся, потные, поколоченные друг другом всласть, валятся на маты кучей, Лёва поливает себя водой из бутылки и довольно тянется, выгибая обнаженную спину. — Так, Лакмус, что с балом Сатаны? — он громко хлопает в ладоши, заставляя парней поднять головы и подсобраться. — Второй и третий этаж полностью перекрываем, на всех лестницах будут выставлены посты. На первом этаже будут открыты все залы и гостиные, на каждое помещение рассчитываем по два человека. Кухня, технические коридоры, жилое крыло и подвал тоже будут перекрыты, — Максим поднимается, достает из кармана штанов свернутый лист и передает Лёве. — Утвержденный список гостей, Александр Николаевич согласился на ровные пятьдесят. В основном — школьные друзья, сокурсники, золотая молодежь… Ну, ты лучше меня знаешь каждого, я думаю. — Лихо, Лакмус, — восхищенно тянет Лёва. — И когда только успел? Вы же вчера собачились вроде. — Пока собачились, успел, — губы кривятся недовольной усмешкой. — Да, пиздец, у меня до сих пор слов нет, — возмущенно добавляет Боря. — Всё, что я вчера смог прочитать, это две четких фразы «убрал руки» и «передай Бортнику, пусть идёт нахуй». Передаю. Лёва фыркает — вчера на хуй пойти перспектив у Шуры было больше, чем у него самого. То, что он поймет, зачем Боря его пытается коснуться, было ясно, как белый день, но расстраивает всё равно — придется самому, вопросами, разговорами, словами через рот. У них через рот отлично получается всё, кроме разговоров. Мысли сворачивают совсем не туда, и Лёва возвращает всех к обсуждению вечеринки. — Что с таймингом? — Будем утверждать сегодня, — мнется Макс. — Предположительно в час Звонок, Его Высочество и ты… что? — замечает он хмурый Лёвин взгляд, — это не я придумал, все вопросы к венценосному. В общем, в час вы уезжаете на прием, в четыре он начинается, в девять — край — вы возвращаетесь обратно. Как только Александр Николаевич появится на территории, выставим посты. Бал Сатаны начнется в десять. Лёве, определенно, нравится подход Лакмуса к делу — несмотря на жгучую взаимную неприязнь смог ведь утрясти все основные вопросы, всё продумал и даже не впечатал Шурику пулю в лоб в процессе. Достойно восхищения. — А вы сами где? — Яник посидит с Давидом в мониторке, Звон с цесаревичем, Боря в главном зале, я везде и всюду. Нормально? — Максим вглядывается в его лицо, ожидая вердикта. Лёва чувствует, что он переживает — ему самому было бы проще координировать эту сраную вечеринку, но заставить себя быть в эпицентре событий он не может. Не хочет. Слишком много знакомых лиц, слишком мало приятных тем для разговоров. Но в Максе он не сомневается нисколько. — Отлично. Я буду на третьем, в крыле цесаревича, если что — пишите письма, шлите голубей, — Лёва ободряюще ему улыбается. — Это всё? — Если Александр Николаевич не придёт сегодня с радостными новостями о том, что он таки договорился с какой-то там сраной музыкальной группой, то всё. Если придёт — будем думать. Лёва не сомневается — Александр Николаевич договорится. Так договорится, что петь будет не сраная музыкальная группа, а как минимум Альянс. Хотя, конечно, лучше бы кто-то, кто Лёве нравится меньше. — Завтра вечером приедет мальчик. Зовут Макс Шишкин, будет работать с Давидом посменно. Пообщайся с ним, введу в курс дела. Если нормальный — пусть посидит в мониторке вместо Яна, а после вечеринки организует тебе и Давиду выходной, — Лёва вспоминает, что вообще-то обещал Максу найти сменщика, а одному хорошему человеку пристроить другого, по обещаниям — тоже хорошего человека. Парни, потерявшие интерес к обсуждению грядущего вечера в самом начале, заметно оживляются — приподнимаются на локтях все, как один, и сверлят Лёву взглядами. — Что за парень? — Максим интересуется настороженно, под футболкой отчетливо напрягаются мышцы. Недоверие к новым людям — это то, что в них воспитывают в первые же месяцы службы. — Толковый. Проверенный, не мной, но хорошими людьми, — рассказывать им о том, что парня ему сосватал старый университетский приятель, которого он напряг с покушением на Шурика, Лёва не собирается. Лишняя информация — лишние вопросы, на которые он потом заебется отвечать. Кажется, в последнее время маленькие секретики от парней в его малахитовой шкатулочке копятся с поразительной скоростью. Парни молчат, переглядываясь между собой, но Лёва в ответ на это гнетущее ожидание ещё каких-то объяснений только укладывается обратно на маты, закидывая руки под голову. Они валяются еще какое-то время, гоняют в тишине мысли, и Лёва кончиками пальцев ощущает общее волнение и винить их за непрофессионализм не может. Если бы за его плечами не было целой жизни в высшем обществе, он бы тоже боялся обосраться в мелочах, но она у него была, а поэтому волнуется он только о том, чтобы на приеме во дворце не случилось никакого дерьма. И немножечко за то, как пройдет вечер — повторение, конечно, мать учения, но ему одной увлекательной истории хватило, чтоб усвоить материал. Но это ему, а Шурику? О нем думать не хотелось, и физические нагрузки отлично спасали, но растекаясь на жестких матах Лёва всё равно успевает хватануть за хвост синичку с тревожащими размышлениями. Он чувствует, как начинает плавиться внутри свинец, стоит ему мысленно заикнуться о чем-то, хоть отдаленно связанным с Шурой, и это радует и бесит одновременно. Хорошая новость — без таблеток эмоции неприятно напоминают о себе только по одной причине. Плохая новость — напомнить они могут и срывом тормозов, и полётом над гнездом кукушки. — Идешь? — в реальность из темных змеиных клубков тревоги его дергает Максим, склонившийся над ним с протянутой рукой. — Иду, — Лёва хватается потными пальцами за прохладную ладонь и рывком поднимается на ноги, притянув к себе Максима. — Расслабься, лис. У тебя завтра всё получится, — обнимает его, хлопнув по крепкой спине не сильно, почти ласково, бодря и успокаивая. — Для командира отряда ты слишком милый сегодня, Бортник, — Макс отстраняется, подозрительно заглядывая в смеющиеся глаза. — У нас сегодня анархия. — Мы, анархисты, ребята плечисты! — громогласно скандирует Максим, и Лёва глупо сыпется с его серьезной моськи. — Анархисты, да? — Одно другому не мешает, кэп, — Максим лукаво улыбается, становясь похожим на самую настоящую Лису из детских сказок, всех обхитрившую и вышедшею сухой из воды. Лёва щелкает его по веснушчатому носу и улыбается тоже. Узел в груди слабеет.***
Вечером Шура, удивительно спокойный после встречи с Андрющенко, сталкивается с Лёвой, которого весь день искал. Тщательно подготовивший речь цесаревич теряется, когда своим носом едва не впечатывается в другой, по-еврейски прямой и чутка конопатый. — Ваше Высочество, — Лёва не склоняет голову, чтобы случайно не сломать нос застывшему в опасной близости цесаревичу, и сам отступает назад. — Давай на «ты», хотя бы, когда мы одни, — неожиданно просит Шура, чувствуя себя прыщавым школьником-ботаном, которого юмористы-друзья на спор заставили пригласить на медляк самую красивую девчонку. Шура ботаном никогда не был, девчонки по ряду причин вешались на него сами, и так неловко он себя в жизни ещё не чувствовал. Даже вчера, когда… — Александр Николаевич, давайте не будем усугублять, — Лёва качает головой, решительно обламывая школьника с проблемной кожей с медленным танцем. Лёва вообще медленно любит только две вещи — смаковать кофе по утрам и заставлять партнеров скулить от нетерпения. — Лёв… — Шура собирается, пытаясь не растекаться совсем уж беспомощной лужей. — Давай хватит, а? Я не прошу тебя… повторять то, что было вчера. Хоть я, конечно, не против, да и… Боже, чувствую себя дураком, — карие глаза на секунду закатываются. — Нам нужно хотя бы обсудить то, что было вчера. И не только вчера. Неловко подбирающий слова прирожденный дипломат Шура Уман — это, безусловно, заслуживает главных наград всех кинофестивалей мира. Только Лёву эта трогательная растерянность не впечатляет, она его злит. Поднимается лава в жерле вулкана, наполняя его раздражением, срывая пластыри со старых царапин — слов не может подобрать, надо же. Как ссать Лёве в уши почти два месяца, так слова сами собой складывались в лучшие хиты пиздабольской эстрады, а тут — не получается. Какая жалость. Разговаривать с ним Лёва не собирается — он раньше верил, даже когда точно знал, что Шура врёт, и проверять сейчас, изменилось ли в этой нездоровой вере хоть что-то, нет желания. У него так никаких кошачьих жизней не хватит — начинать всё заново. — Александр Николаевич, давайте договоримся — то, что было вчера, как и то, что было когда-то давно, не имеет абсолютно никакого значения. До того момента, пока не будет раскрыто дело о вашем покушении, и вашей жизни перестанет грозить постоянная опасность, нам придётся взаимодействовать каждый день. И я очень надеюсь, что титанические усилия, которые я прикладываю, чтобы не переходить черту, не рассыпаются прахом под давлением вашего энтузиазма в реставрации антиквариата. Я ведь могу на это надеяться, Ваше Высочество? Лёва собой гордится — такая речь, и без единой запинки.Шурины глаза напротив переполняются эмоциями. Какая сука, — Шура который раз повторяет это про себя, как молитву, и каждый раз не перестает удивляться с новой силой граням Лёвкиной изобретательности. Он не ждал, что после вчерашнего тот падёт к его ногам, выцеловывая песок, по которому Шура ходил. Но отповедь, холодная, саркастичная и обесценивающая, действует подобно ледяной воде в проруби. Только если святая вода смывает всё плохое, то в их случае с Шуры смыло нахрен весь доброжелательный настрой. Лёва — единственный человек, способный парой дурацких фраз довести его до кипения, до пароходного свиста и клубов дыма из ушей. Лёва, пожалуй, и без слов бы с этим справился, но ироничными фразами надежнее, вернее, болезненнее. — Не можете. На красивые пируэты Шуру не хватает, он все силы тратит на то, чтобы не встряхнуть Лёвчика за грудки, чтоб перестал, наконец, ломать комедию, выключил своего подростка в состоянии вечного протеста, чтоб выслушал, чтоб понял. Но Шура не может — так не может. Пусть Лёва, норовящий при любой возможности плюнуть в их общее прошлое, доказать, как сильно ему похуй, и топчет в Шуре уверенность, что удастся обойтись малой кровью, на такие меры Шура всё равно не имеет права. Остатки холодного рассудка, прекрасно осознающие, что бесится Шура не на Лёву, а от собственного бессилия и доедающей его вины, не дают ему забыть, с чего всё началось. И Лёву он не трогает.Хоть руки и жжёт желание. — Подумайте ещё, Александр Николаевич. Подумайте, пока не поздно, — Лёва покидает его стремительно, оставляя за собой последнее слово.Кричать вдогонку глупо, и Шура варится в собственных мыслях, отпуская Лёву победителем маленькой битвы. Только вот Шура много в детстве читал, и прекрасно знает, что можно проиграть битву, но выиграть войну. Главное, чтобы эта победа не оказалась Пирровой — им обоим скоро нечем будет платить. Как разговаривать с таким Лёвой — отстранённым, холодным, обитым железной броней, бьющим хлестко и без промедлений — Шура в душе не ебет. У него заканчивается словарный запас и терпение, но придумать, на какой кривой козе подъехать к капитану Бортнику — не Лёвчику, что на два класса младше учится и стихи пишет — не получилось, сколько бы он не ломал себе голову эти дни. Хочется, чтобы всё было просто — взмахом волшебной палочки забылось все дерьмо, которое Шурик после себя оставил, и они, как раньше, вдвоем от первого до последнего аккорда… Лёва в чудеса не верит, Шура считает, что чудеса они творят сами, и пока единственное чудо, на которое он хочет быть способным, но не может — это конструктивный диалог. Но в Шурика, не находящего правильные слова, будто бес вселяется, и он из последних сил держит его, чтобы не протоптаться грязными ботинками по родному, уже давно разбитому, сердцу. Шура решает, что наладить мосты можно будет по пути во дворец — ему как раз есть, что сказать Лёве перед приемом. Только вот мучительное ожидание, проведенное в полной тишине, но щедро снабжаемое картинками то бегающего в компании Максима Лёвы, то этого же Лёвы, раскрасневшегося и счастливого рядом с Яном, оказывается напрасным.Игнорирующий его два дня вечно занятой Бортник уезжает накануне вечером, «забыв» поставить Шуру в известность. Звонок, которому посчастливилось Шуру сопровождать, жмёт плечами, не вдаваясь в подробности. Шура начинает закипать — счёт в чужой игре не в его пользу.***
Лёва плавно скользит с крыши на балкон, цепляясь руками за ограждения и уповая только на то, что за недели безделья мышцы не превратились в тряпки. Сорваться с крыши многоэтажки — не мечта всей его жизни, ему по душе красивая смерть, живописные брызги темной крови и идеально-бледное изумленное лицо. Если его будут соскребать с асфальта, получится неловко и некрасиво — парадный мундир закопают в холостую. Но руки, как бы Лёва себя не ругал за растянувшийся отпуск, не подводят, и на чужой (к счастью, не застекленный) балкон он приземляется почти мягко. В балконную дверь приходится стучать трижды, пока за стекло не появляется сонная, испуганная физиономия опухшего Виторгана. — Ты охуел? — спрашивает тот, ошалело вытаращив на Лёву глаза, не спеша впускать его в квартиру. — Почему всех в последнее время так волнует этот вопрос? — Лёва возмущенно разводит руками и снова стучит по стеклу. — Я не дождь, но стучать-стучать-стучать по стеклу могу очень долго. Будем будить соседей, или справимся вдвоем? Виторган спохватывается и открывает, наконец, злосчастную дверь. Лёва протискивается мимо него в тепло чужой спальни, и табун замерзших на крыше мурашек пробегает по позвоночнику. Он едва заметно вздрагивает, когда разница температур ощущается в полной мере. Кажется, еще пару дней назад он не знал, куда деться от жары, а сейчас на крышах холодные ночи приближающейся осени уже дышат в затылок, не спросив разрешения. — Чай? Кофе? — предлагает Максим, утягивая его за собой на кухню.— Вино? Домино? — Ты ж не пьешь? — Виторган, успевший скрыться за дверью, удивленно выглядывает из-за косяка, перегораживая Лёве проход. — А ты не играешь в домино, — Лёва подходит близко, дышит в широкий ворот домашней футболки томно, и, когда Виторган подвисает, деланно разочарованно выдает. — Значит, кофе, что нам еще остается? Максим чертыхается под Лёвкин звонкий смех, отодвигается от греха подальше, и пропускает его, наконец, в узкую, залитую светом кухню с двумя несчастными табуретками по бокам маленького стола. — Ты квартиру покупал с условием, что гости сами начнут отказывать в визитах? — Лёва скептически окидывает глазами убранство — несвойственно скромное для Виторгана, можно сказать, бедственное, как нынешнее положение самого Лёвы. — Зато сам, — отрезает Макс, с грохотом ставя перед Бортником кружку, доверху залитую кипятком, в котором печально дрейфуют не растворившиеся кофейные кристаллики.Это Лёва не комментирует, не хватало поругаться с Максимом из-за того, за что он, на самом деле, его немного уважает. Пусть поздно, но Виторган единственный из всех, с кем Лёва когда-то учился, дружил и пил, кто потихоньку начал сепарироваться от родителей. С работы, на которую папа силой устроил, Макс пока не ушел, но деньги брать перестал — уже что-то. Такими темпами лет через десять он все решения в своей жизни начнет принимать сам — Лёва тоже так хотел бы. — Достал? — Лёва размешивает черную воду, грея руки над паром, сверля Максима напряженным взглядом. — Нет, позвал тебя поязвить, чтобы снились радужные сны, — фыркает Виторган. — Достал, всю ночь вчера копировал сраные документы. Вот нихера толком не нарыли, зато бумаги исписали на три тайги. — Ты ночевал на работе? — Я дурак, по-твоему? Там камеры даже в сортире. Хотя не удивлюсь, если отец папку с делом твоей принцессы и туда с собой таскает. Если бы я не был его сыном, хер бы ты что увидел. А так — семейный ужин, ночевка в отчем доме, и вот я уже надружил себе на срок. Лёва пожимает плечами, не собираясь Максима утешать. Ну, спиздил секретные материалы, с кем не бывает? С Лёвой — стабильно пару раз в год, и ничего, дышит. Он мог бы и сам, но привлекать лишнее внимание к своим маленьким поползновением на официальное расследование чревато неприятностями. Лёва неприятности не любит, он любит крепкий кофе по-турецки, читать на свежем воздухе и не пачкать руки там, где можно оставить их чистыми. — Показывай, — кислый кофе обжигает горло, Лёва морщится, но делает еще глоток.Виторган уходит за документами, и пока он возится где-то в комнате, Лёва разглядывает блеклые желтые обои, оставшиеся от прежних хозяев. Макс купил квартиру недавно — Лёва узнал об этом одним из первых из истерически-радостных возгласов новоиспеченного хозяина в динамике телефона. Виторган долгие годы оставался единственной ниточкой из прошлого, которую Лёва не рубил — Максу были до пизды их с Шурой непонятки, он сам находился в вечном поиске себя-её-их и смысла жизни, и Бортнику с ним было комфортно даже после перехода через Рубикон, который он сам себе придумал. Обои в квартире старые, выгоревшие на солнце, с дурацким орнаментом, но цепляют Лёву не они. Ему вдруг кажется, что в этой квартире — маленькой, ещё не обжитой, но уже любимой — от стен веет тем же, чем пропитано шелковое покрытие в его собственной, заброшенной трёшке. И здесь, и там каждая мелочь кричит от одиночества, и Лёве становится не по себе. И ясно же, что дело не в ремонте — дело в них самих. Где бы Лёва ни жил, в каждом его доме все будет пропитано постылым одиночеством и холодной тоской, потому что сам он внутри — бесконечно одинокий. Такой же запутавшийся, потерянный в смыслах, как пытающихся бороться Макс. Только между ними все равно огромная пропасть — Лёва бороться не собирается. — Ты чего завис? — Макс щелкает пальцами у самого носа, заставляя Лёву дернуться от неожиданности. Руки обжигает плеснувшийся через края кофе. Он ругается сквозь зубы, пока Виторган неторопливо кидает в него вафельным застиранным полотенцем.Папка, чудом не попавшая на водную вечеринку, лежит на столе, пухлая и потрепанная. Лёва спешно вытирает руки, цапая ее за корешок, но открывать не решается. — Я у тебя уже третий раз спрашиваю, почему через балкон? Ты в порядке? — Макс тянет папку на себя, придавив тяжелой рукой, заставляя Лёву умерить пыл и прижать задницу к деревяшке плотнее. — Показалось, что хвост, так и не понял, откуда он мог взяться. Ушел через чердаки за пару кварталов, — отмахивается он. — Очень удачно, что у вас дома один к одному натыканы, прыгун из меня так себе. — Не знаю, на члене ты скачешь отлично, — в Виторгана летит полотенце, впечатываясь точно в смеющуюся рожу. Шутки, не имеющие под собой оснований и подтверждений, базирующиеся на исключительно извращенной фантазии Виторгана, сопровождали Лёву с университетских аудиторий и будут сопровождать, он уверен, до гробовой доски. С чего Макс решил, что Лёва гей — маленькая загадка века, но как бы отчаянно Лёва с ним из-за этого не ругался, шутить Виторган не переставал. Осталось смириться — и Лёва смирился.На правду, говорят, не обижаются, и Лёва не обижается, просто не смеется. — Всё-всё, — Виторган поднимает руки, перестав, наконец, заливаться хохотом. — Кто за тобой мог следить, о великий и ужасный огненный дракон? Лёва игнорирует сравнение, пусть именно драконом себя и ощущает — так же бездарно тратит время на никому ненужную охрану персоны голубых кровей. Хотя он скорее ящерица-неудачница, у которой хвост отвалился, а новый не вырос. — Пока без понятия.— Если бы я хотел грохнуть Шурика, я бы тоже за тобой следил, — пожимает плечами Виторган. — Зачем? — Чтоб проследить, куда ты свой нос еврейский сунешь. Понять, куда бежать, когда такая встреча, — Макс кривляется, но одесский акцент у него выходит отвратительно. — Для начала нужно знать, что я вообще куда-то свой нос сую… — Лёва чешет бровь, задумываясь всерьез. — Либо ты успел с ним пересечься, либо кто-то из тех, с кем ты по этому поводу успел пообщаться, — Максим, в целом, не самый успешный следователь по особо важным, он скорее главный исследователь комитетского буфета, но мысль продолжает, не задумываясь.Хвост Лёва заметил не сразу, но уходя, успел поплутать по дворам и кварталам, в одном из которых пришлось бросить машину. И не будь Лёва деревянным солдатиком, никогда в жизни бы не подумал, что кто-то за ним следит. Профессиональный осведомленный ублюдок, кем бы он не был, стал проблемой до того, как Лёва эту проблему увидел. — Хуево, — тянет Лёва, откидываясь назад.Он забывает, что спинки у табурета нет, и под громкий хохот Виторгана приземляется на пол, ударившись затылком. — Нет, Лёв, хуево — это то, что с тобой херня какая-то творится, — отсмеиваясь, говорит Макс, намекая на общую невнимательность и несобранность. — Ты не заболел, друг мой? Лёва смеется, и каждый смешок отдается в гудящем затылке новой порцией ноющей боли, но ему истерически-забавно от самого себя. Он будто наблюдает со стороны, как взрослый мужик, растянувшись на полу и задрав ноги на табурет, потерянными глазами, в уголках которых проступили от смеха слёзы, разглядывает прокуренный потолок. Страх ползет по коже ледяной щекоткой, и Лёва трясет головой, прогоняя дурман. — В порядке, Макс. Я в полном порядке. Он, скорее, в ахуе с самого себя, но кого ебет чужое горе, если оно не ебет даже своего хозяина. Так, поебывает внезапными вспышками в чужих квартирах, пока он откисает на полу, не больше. Такое вот, фригидное и не очень старательное, зато своё. — Удобно тебе? — Прекрасно, — искренне тянет Лёва, не меняя положение. — Ты придешь завтра? — К Шурику на афтепати? Не. Компания, конечно, прекрасная, только я в неё своим мрачным ебалом не вписываюсь, — Виторган качает головой, улыбается печально, будто извиняется. — А ты? — Я там живу. — Ооо, как лихо, и месяца не прошло, — у Макса отвратительно довольный насмешливый голос, но как только с Лёвиного лица стекает улыбка, тон меняется. — Всё плохо? — Когда-то было хорошо? — Лёва устал об этом говорить, но лучше он будет пережевывать всем собственные мысли, чем утонет в них сам. — Было, конечно, было, я помню, Макс. И больше не будет. Я видеть его не могу, понимаешь? У меня вместо крови кислота серная, и выжигает изнутри. А он как катализатор ванадиевый. Я же знаю, что как лучше хочет, только получается хуже некуда. — Пока еще можешь подбирать метафоры, поднимать белый флаг рано. Говорить пробовали? — Потрахаться пытались, поговорить — нет, — Лёва смеется, снова ударяясь головой о пол. — Меня как шандарахнуло в процессе осознанием того, что даже если мы сейчас счастливо кончим, нихуя не изменится. У нас и раньше шансы были один на миллион… Еще дом этот… склеп с воспоминаниями. У меня перед глазами до сих пор стонущий под ним Глеб, блять. И почему я не родился слепым? — Поэтому и не потрахались, лохи? Как бы ты тогда смог оценить всю неописуемость красоты Шурика Николаевича? Да и потом, Лёв, столько лет прошло… — Он мне душой красивым казался, а не профилем выдающимся… Я должен забыть, простить и отпустить, только потому что прошло дохера лет? Так это работает? — возмущаться на полу не очень удобно и глупо, но для полноценных сцен у Лёвы нет сил.Хочется лежать так вечность и никуда больше не идти, ни о чем не думать, не принимать решений и не отвечать на глупые Максовы вопросы. — Нет, Лёв. Ты никому ничего не должен. Но попробовать стоит — надо дальше жить, а ты все белые листы упорно мажешь им же, — Максим в университете отвечал за красивые фразы в их камерных постановках, а такое, видимо, один раз и навсегда.Максим никогда не интересовался их отношениями (он даже никогда не пытался выяснить, что между ними произошло), не заходил дальше поверхностных шуток, но сейчас неожиданно ловит волну общей озабоченности Лёвиным состоянием и нарушает собственные установки. Лёва мягко улыбается. Они все кричат о том, что нужно двигаться дальше, но разве сами ушли далеко от себя прежних? Годы человека не меняют, и будь ты хоть трижды следователем, влюбленный в кино подросток из тебя никуда не выйдет. И даже через десять лет службы на правительство пальцы мальчика-барабанщика будут отбивать ритм на коленке. И если кто-то взрослый и «идущий дальше» улыбается и смеется, это ещё не значит, что обожжённый пылкий юноша внутри него хлопает в ладоши от восторга. Все куда-то идут, стремятся к чистому и светлому, но упрямо тянут за собой чемодан со сломанными грязными колесиками. Так что плохого в том, что Лёва вместе со своим, перекошенным и переполненным, остановился на полпути? И будущее не изгваздает, и сам не устанет — кто из них ещё не прав, ну. — Эта песня хороша, но мне больше Depeche Mode нравятся.Макс грязно ругается, пытаясь пнуть под столом его болтающиеся в воздухе ноги, но терпит поражение и сдается, махнув на него рукой. Если бы на Лёву почаще махали рукой, он был бы истинно-счастлив — жил бы в своей маленькой комнатке, сочинял бы что-нибудь и никого не трогал — ни призраков прошлого, ни ангелов будущего. — Есть мысли? — Лёва поднимается, доставая смятую пачку сигарет из заднего кармана джинс. — Не могу понять, почему машину взорвали, когда Шурика в ней не было. Может, это все показуха? — Макс стреляет у него сигарету и тоже закуривает, открывая папку. — Смотри, эксперты взрывчатки в машине не нашли. Никаких устройств, никаких закладок. То есть, её взорвали подручными средствами в режиме реального времени. Не знаю, может спичку горящую в бензобак бросили. — Судя по фото, полыхнуло нихуево, спичка при всех амбициях на такое не потянет, — Лёва кивает на фотографии выгоревшей машины. В голове уже крутится парочка предположений, но делиться ими с Максимом он не может — тот не имеет доступа к грязному белью Имперской армии, и подвергать его опасности сверх того, во что Лёва его уже втянул, не хочется. — Не так важно, как. Важно, кто. Если папа Коля спонсировал эту акцию, чтобы припугнуть сына, то вот этот маскарад мне нахуя? Влиять на Шурика через страх за собственную шкуру — очень недальновидно. Загнанный зверь опаснее, и чем сильнее Император будет сжимать вокруг его свободы кольцо, тем страшнее будут последствия. И он это понимает. Он бы придумал что-нибудь изворотливее, чтобы Шурика приструнить. Слишком грубо. — Что-нибудь изворотливее, например, приставить к нему единственного человека, которого он будет слушать? — Макс скептически гнет брови, и Лёва замирает с поднесенной к губам сигаретой. — Нет. — Нет, потому что ты не хочешь быть марионеткой? Или нет, потому что Шурик тебя не слушает? — Макс даже не язвит, спрашивает серьезно и, не дожидаясь ответа, снова утыкается носом в бумажки. — Нет, потому что я при всем желании на роль гласа разума не подхожу, — Лёва решительно отмахивается, затягиваясь, наконец. — Если у Императора есть на меня планы, то точно не такие. Да и сработано грязно. — Но Шурик жив. — И это, прости Господи, остается камнем преткновения. — Такой ты доброжелательный. — Я реалист, — сигарета заканчивается непростительно быстро. — И это меня ещё ни разу не подвело. — Главное, чтоб не подвело к ступеням эшафота. Будь осторожней, ладно? — просит обеспокоенно. — Мне не нравится, чем пахнет это всё, — Макс тычет пальцами в копию результатов какой-то экспертизы. — Я разберусь, Виторгаша, ты только не переживай и не высовывайся, — Лёва поддается вперед и треплет темные жесткие волосы, уворачиваясь от беззлобного тычка в плечо. — Ещё мысли? — Я же не Сократ, в самом деле, — Макс жмёт плечами. В это дело он старался не вникать, пока копировал — иначе выползти из этого котла уже не получится. — Но есть забавная история, хочешь? — Спрашиваешь. — Посмотри, — Макс протягивает ему копию первого листа личного дела некой Виктории Билоган, с которого потусторонним взглядом на него смотрит черно-белая, будто не от мира сего, молодая девушка. — Виктория Билоган, в прошлом — девочка-пианистка, в настоящем — агент на службе Его Императорского Величества. Как ты прям, да? — Допустим. — Для Шурика Билоган — девочка из бара, с которой он песенки вместе пел. Не уверен, знает ли он, что прекрасную Вику папа отправил за ним следить, но если нет, то мне за него обидно. Ты спросишь, почему? И я тебе отвечу — твой дорогой Шурик почти на ней женился, хвала разведке, не успел. — Ты откуда знаешь? — Лёва пробегает по вырезке из личного дела глазами, но не находит ничего, что могло бы хотя бы намекнуть на то, что Максим сейчас нёс. — Да мне ещё полгода назад птичка-Барац принесла весточку о том, что Шурик хотел жениться на какой-то невообразимой Вике, но она ему отказала. А сейчас я бумажечки посмотрел и всё в голове сложил. Я молодец? — Ты молодец, Макс, — кивает Лёва, не отрывая глаз от маленькой, официальной фотографии. — Это ей, кстати, Шурик обязан жизнью — за рулём автомобиля находился некий В. Г. Бутусов, который подал девчонке знак. Она, почувствовав неладное, держала Шурика в заправочном магазинчике так долго, как могла, и… — Макс замечает, что Лёва уже где-то далеко, обрывая поток неуместно жизнерадостных слов. — Лёв, ты расстроился? Максим беспокойно тычет его в бедро, но Лёва не реагирует, пустыми глазами уставившись куда-то уже вглубь себя. Удивлён? Нисколько. Задет? Казалось бы, ну куда ещё, а Шура такой, оказывается, выдумщик. Лёва понимает, что глупо злиться на то, что у Шурика жизнь не остановилась с его из неё исчезновением, но всё равно злится. Чертовы таблетки, которые он, кажется, целую вечность назад отдал Яну обратно, так не вовремя оказались пустышкой — в спасательную тишину привычного штиля хочется неимоверно. Чтоб никакие истории, принесенные синичками, сороками и ястребами на хвосте не дергали натянутые нервы, не напоминали, что ему не всё равно. Ему ведь действительно не всё равно — как Шура жил, с кем он жил, чем занимался, с кем говорил по душам. И с кем всё это делает сейчас — по кому скучает, о ком тоскует, о чём думает. Ему не всё равно, и снова утыкаться в это так же неприятно, как слушать о Шуриной несостоявшейся свадьбе. Придурок патлатый, отец бы его за такое повесил… неужели, любовь? А как же «не женюсь, пока отец не заставит»? Как же «значимость штампа в паспорте и кольца на пальце переоценивают»? А «Лёвчик, если и жениться, то только на тебе» — тоже ничего? Для Лёвчика брак всегда представлялся финишной прямой — ты буквально расписываешься под тем, что кроме этого человека тебе никто другой не нужен, свой жизненный выбор ты сделал, нагулялся, готов осесть и что-то строить. Они часто мыслили в одном направлении, но Лёва впервые хочет, чтобы по этому поводу их мнения разделились. Думать, что Шура встретил человека, ради которого был готов поменять часть своих разгульных привычек, больно. Думать о том, что Шура с кем-то хотел (или, не дай Бог, хочет) полноценную семью, невыносимо тяжело. Лёва никогда не умел его делить — с друзьями, знакомыми, родственниками. Его на части разрывало всякий раз, когда приходилось смотреть, как он касается кого-то другого, как разговаривает с кем-то чужим. Это была не ревность — он ему, всё же, долгое время доверял. Это был дикий страх потерять — кто-то другой окажется важнее, интереснее, нужнее. Кто-то другой займет его, Лёвы, место в Шуркиной жизни. И прямо сейчас этот липкий страх обвивает склизкими щупальцами трепыхнувшееся сердце, и Лёве не хватает воздуха. Он сам себя ядовито осаживает — бояться надо того, что только грядет. Трястись перед тем, что уже случилось, не имеет никакого смысла. Грудь противно ноет, словно кусает последний выживший герой — маленький червячок надежды. Лёва от него открещивается и переводит на Виторгана бесцветный взгляд, стараясь чужими эмоциями перекрыть свои. — Спасибо, — улыбается благодарно, сжимая массивное запястье коротко и бережно.Прикосновение к чужой теплой коже немного успокаивает, в мир возвращаются мелкие, незначительные детали потрепанной кухни, в которой им двоим прямо сейчас не так уж и одиноко. — Тебе невозможно отказать, ты знаешь? Конечно знаешь, черт, — Максим тянет его за затылок тяжелой рукой, сталкивая их лбами. — Одно не пойму, как ты вообще узнал, что дело ведет мой отец? Лёва смеется. — Ты не поверишь, Макс. Приснилось. Макс действительно не верит, но Лёва точно помнит, как засыпал в своей квартире перед встречей с Васильевым, и сквозь туман сновидений проступил увешанный государственными символами кабинет с пробковой доской по центру, на которой аккуратно расположились фотографии взорванной машины, служа фоном для застывшего задумчиво над документами Эммануила Виторгана, которого он не сразу смог узнать.