Зачем-то позапрошлого признания
В нём на двоих в шкафу один скелет.
Я для себя придумал оправдание
Того, что нет, того, что нет
За накрытым столом потихоньку привыкающая к их присутствию прислуга активно делится друг с другом впечатлениями о вчерашнем дне, в подробностях рассказывая, в каких нарядах и состояниях были гости Александра Николаевича. Федор Викторович, видавший в своё время и не таких, и не такое, постоянно одергивает юных дам в белых передничках, от чего они морщатся, куксятся, но замолкают на пару минут, чтобы несдержанно начать сначала. Лёва бы посмеялся, но огромные темные круги под глазами в дуэте с его безостановочным смехом могут натолкнуть людей на каверзные подозрения, и он только комментирует про себя каждое сказанное слово, не поднимая глаз от тарелки, на которой последние жалкие минуты доживают с особой жестокостью разделанные куски остывающей глазуньи. Фоновая болтовня лишь немного смягчает напряжение, улизнувшее вместе с ним с крыши, откуда он с трудом вытолкал и Шурика, не желающего возвращаться к гостям. Они не сказали друг другу ни слова по существу после первого залпа салюта, но Лёва больше и не знал, о чём говорить — всё, что он так долго в себе носил, сорвалось камнем с души и приземлилось аккурат Шуре в темечко, размазывая их общие эмоции по длинным волосам красной тушью. Стало легче — Лёву это даже пугает. Но бабочки в животе не поют, потому что всё равно все давно вымерли, только руки продолжают мелко дрожать, если зайти семимильными мыслями слишком далеко. Осадок, пленкой обернувший трахею, горчил на кончике языка, но это самая ничтожная цена, которую Лёва готов заплатить, чтобы однажды стало совсем легко. — Не спи, — Максим, сидящий рядом, мягко толкает его в бок, когда внутренний мир прячет его ото всех за глухой стеной, и Лёва снова оживает, вонзая в несчастную яичницу серебряный нож. То, как стихает птичий щебет в столовой, он замечает сразу, вскидывая голову к двери, от которой, немного неловко потирая плечо (лишь бы занять руки), уже идёт к столу Шурик. — Не помешаю? — спрашивает вежливо, будто действительно готов покинуть малую столовую собственного дома, если его присутствие кого-то смутит. Смущает, кажется, всех, кроме Лёвы, дернувшего уголком губ, едва заприметив на мятом лице все краски тяжелого похмелья, и Федора, усмехающегося в усы. — Александр Николаевич, вы ведь сказали, что завтракать не будете, — растерянно бормочет Татьяна, сминая в руках белую салфетку. — Ну что же вы, я ведь не накрыла… простите, дуру старую, я сейчас… — Теть Тань, не суетитесь, ради Бога, — скомкано прекрывает её Шурик, занимая единственное свободное за столом место — напротив Лёвы. — Я бы с вами позавтракал, если, опять же, никто не против. Возразить никто не решается, а Лёва с интересом наблюдает, как Шурик щурится от бьющего по вискам яркого света и старательно делает вид, что чувствует себя прекрасно. Шура в ответ зыркает потерянным взглядом, тут же его отводя. — Ох, — Татьяна смущается еще сильнее, сама приносит Шурику тарелку, неодобрительно шикая на переглядывающихся в недоумении молодых слуг. Федор и конюх Сергеич изо всех сил сдерживают смех. Шура сам накладывает кашу, и аж зеленеет, едва на неё взглянув, но мужественно ставит тарелку перед собой. Лёве уже даже не смешно — так плохо выглядит Шурик. Внезапно хочется принести ему аспирина и погладить по гудящей голове, чтобы помочь, облегчить, залечить. Это желание теплой волной прошибает до спинного мозга, но Лёва решительно его игнорирует. В столовой возобновляется шум, только стук приборов больше не перекрывают свежие сплетни, и Лёве даже жаль — Шурик, смущенный собственным появлением, заметно тускнеет. Но заметно это только Лёве, и сделать он ничего не может — и не хочет. Маленькая червоточинка в душе с удовольствием ждёт, как поведет себя наследник, с полна насладившись тем, что он здесь лишний. Любопытство утолить не получается — сердобольный, вечно о нём заботящийся Федор сглаживает углы, протягивает Шурику лежавшие до этого рядом с ним газеты: — Почитайте, Ваше Величество, может аппетит появится, — ехидно тянет он, тоже узнавший это скорбное выражение лица. Лёва сглатывает вставший комок кусок еды, радуясь, что не подавился. Шура разглядывает протянутую прессу с интересом, стреляя в Лёву немного напряженным взглядом. Он разворачивает первое, цветное издание, и губы предательски трогает улыбка. Лёве уже не нравится, а когда Шура протягивает газету ему под опешившие взгляды всех присутствующих, хочется треснуть ему ложкой по лбу. — Тебе понравится, — обещает Шура, но налившиеся румянцем щёки его выдают. Лёве, предсказуемо, не нравится — огромными красными буквами на половину страницы выжжено «Воссоединение века: лучшие друзья детства снова вместе!». И мутная, чудом сделанная фотография их двоих, вместе (едва ли рядом) заходящих в бальный зал. Тонкая бумага рвёт под сильным пальцами от резкого движения, и тихий хруст оглушает каждого за длинным столом. — Что-то ещё? — спрашивает он как можно любезнее, скаля зубы. — Ничего интересного, — остальные газеты Шурик, успевший мельком глянуть содержимое, откладывает, качая головой. Одна из них, опрометчиво оставленная вверх первой страницей, мерзким голосом фригидной сучки-журналистки кислотно кричит «После долгих лет на чужбине домой вернулась самая обсуждаемая пара страны». — Ваш вариант был лучше, — кивая на газету, медленно произносит Лёва, яростно стискивая нож в руке. Это, даже спустя «долгие годы», скребет по гордости по-прежнему неприятно. Максим, уставившийся на брошенную им самим газету, поднимает шокированный взгляд. Лёва не поворачивается, чувствует кожей его недоумение, но продолжает есть, с отчаянием виновного играя роль перед судом. — С вашим не сравнится, — отмахивается Шурик, и в этих словах совсем нет обиды, только что-то невероятно теплое и спокойное.Лёва не хочет знать, что. — Сергеич, хочу прокатиться сегодня по лесу, подготовь после обеда коня поспокойнее, — степенно и уважительно говорит наследник, улыбаясь довольно кивнувшему Сергеичу. Шурик верхом не ездил тысячу лет — его собственный конь Буцефал умер, пока он скитался по теплым странам, а к другим лошадям он за время здесь ни разу не изъявил желания подойти. Сергеичу иногда кажется, что все эти породистые лошади нужны только ему, и, отчасти, так и есть. Поэтому он радостно обещает Александру Николаевичу запрячь лучшего коня. Лёва его радости не разделяет. — Лес находится за пределами охраняемой территории, Александр Николаевич. — Так пусть кто-то из ваших людей составит мне компанию, — спокойно отвечает Шурик, зачерпывая кашу ложкой.Лёва окидывает взглядом парней, и разочаровывается. — Я верхом не ездил, кэп, — виновато произносит Яник, и Звон рядом кивает головой, поддерживая друга. — Я тоже, — Боря зажато качает головой, и Максим опережает Лёвины вопросы: — На меня даже не смотри. Ругаться с Шуриком снова не хочется — вчера из-за сраных ограничений они уже вылили друг на друга ушат говна — но выбора как будто нет. — Слышали, Александр Николаевич, — старается произнести это как можно мягче, — никто не умеет. — Ну, почему же, вы умеете, — Шурик, сияющий, как начищенный пятак, которому повезло оказаться в одном кармане с центами, смотрит ему в глаза. Ни за что, — одним взглядом говорит Лёва. Пожалуйста, — так же просит Шура, проникновенно заглядывающий в душу и дергающий тоненькие ниточки связи, успевшие за ночь окрепнуть. Лёва собирает в горстку всё своё упрямство, но так некстати вспоминаются слова Инны Александровны о гордыне, и отказать он просто не может. Долго молчит, решаясь, и наконец произносит. — Иван Сергеевич, запрягите мне Пегаса, если тот ещё жив. Тишина за столом давит, и Лёва чувствует, как мурашками под рукавом разбегаются любопытные взгляды. Самый тяжелый из них — Лакмуса, но тот быстро отводит глаза. — Конечно, Егор Михайлович, жив. Обижаете, — тянет Сергеич, переглянувшись с Федором. Дворецкий не скрывает сытой усмешки, и тут же задорно начинается рассказ о Сергеиче и коне, который скинул его с седла прямо в навозную кучу. За столом становится комфортнее, но Лёва всё равно ощущает нависающее над ним ожидание — своё, Шурино или Макса — не разобрать. Он как можно скорее расправляется с остывшим завтраком, и фальшиво бодро бросает, поднимаясь из-за стола: — Не расслабляйтесь, перед обедом в тренажерном зале. Парни заторможено кивают, и Лёва закатывает глаза — время в этом доме не щадит никого, а такие эмоции у его бойцов не есть хорошо от слова «совсем». Он, не комментируя их реакцию, старается быстрее покинуть столовую, но уже в коридоре слышит приближающиеся быстрые шаги — Шура едва не срывается на бег. — Лёв! — Ваше Высочество, ковры не лучшее покрытие для пробежек, — саркастично выдает он, резко оборачиваясь, заставляя Шурика остановиться перед самым его носом и неловко отойти. — Шура, Лёв. Меня зовут Шура, очень тебя прошу, — миролюбиво поднимая руки, говорит он. — Ты, если не хочешь, можешь никуда со мной не ехать. Перебьюсь. Лёва видит, как это решение ломает хребет Шуркиному самолюбию, и это заставляет опешить. Это даже не жертва — какой тут — это искреннее желание пойти навстречу, смягчить углы и сбавить обороты. И именно оно Лёву подкупает — Шурик всё же знает, какие клавиши на расстроенном рояле звучат превосходно. — Если бы я был против, я бы сказал, — отрезает он, капитулируя. Спорить и играть в выматывающее «кто больнее перевыебывается» сегодня не хотелось совсем. Надо бы для начала разобраться в завалах мыслей и чувств, а там уже с радостью — и в огонь, и в воду, и в навозные кучи. — Спасибо, — сбивчиво благодарит Шура. — Для меня это важно. Что именно важно, Лёва не уточняет — хочется на секундочку поверить в то, что дело не в конной прогулке. — Встретимся у конюшен, — бросает он, не желая сейчас продолжать разговор и растекаться глупыми соплями от одной только мелочи — Шура был готов ему уступить. Шурик смотрит, как удаляется прямая спина в черной обтягивающей футболке, и чувствует себя ужасно глупо, но правильно. После полуночного разговора все его попытки в независимость кажутся такими по-детски истеричными и ненужными, что перспектива обломаться не тяготила совершенно. С Лёвой хотелось просто побыть рядом — на что-то большее Шура не решится точно, а знать, что они в одном доме, но будто в разных вселенных, совершенно невыносимо. — Подслушивать нехорошо, — тихо говорит он. — Так не подслушивайте, Ваше Величество, — говорит притаившийся за углом Федор, улыбаясь во весь рот. Шура фыркает, поворачиваясь к нему лицом. — Таблеточки выпей, школьник, — ласково говорит дворецкий, ни капли не смущенный тем, что только что бессовестно грел уши. — Выглядишь паршиво, ещё заблюешь капитану штаны. Он смеется с кислой Шуркиной морды, и, насвистывая нехитрый мотивчик, оставляет его одного. — Школьник… — повторяет Шурик шепотом и тоже улыбается.***
Звонок, во время дворцового приема успевший смотаться по начерканному Лёвой адресу и забрать у Аси флешку с информацией, не задает вопросов, хотя в его спокойных, как река Стикс, глазах их роится очень много. Лёва не собирается от них что-то крысить — ему в любом случае нужен взгляд со стороны на свои догадки, а парни ещё и не очень даже не глупы — одна голова так себе, а вот пять — это уже ничего. Но для начала Лёва зарывается в бумаги и жмурит глаза от слепящей белизны компьютерного экрана, и вчитывается-вчитывается-вчитывается. В идеально выстроенной картине Виторгана-старшего все пути ведут к Понамарёву, но Лёва не видит главного — мотива. Вся эта история с покушением кажется ему абсолютно бессмысленной, потому что убийство Шурика ничего, кроме репрессий убитого горем отца сейчас не принесло бы. Если кто-то из Шуркиной охраны и замешан в подрыве автомобиля, то зачинщиком быть не может — Лёва не знает, чем это объяснить, но с каждой прочитанной строчкой он убеждается в этом всё сильнее. Он чертит на том же ватмане, который служил Янику записной книжкой при перечислении мутантов, огромную схему, впихивая в неё все известные составляющие, но мало видит в этом смысла — картинка не складывается. Бортник осознает, что, вероятнее всего, это покушение — действительно фарс, устроенный Императором, чтобы затянуть пояса Шуркиному бунтарству, но что-то внутри не дает ему покоя. Что-то не так, не то, чем кажется, и это изводит его необоснованность и необъяснимостью, только спорить с взвывшей сигнализацией внутри бесполезно. Он шумно выдыхает, закрывает объемную папку и, вытаскивая из процессора флешку, прячет её в карман. В трензале гудят стены от коллективного улюлюкания мужских голосов, и Лёва заходит, сопровождаемый глухим шлепком Бориного длинного тощего тела о маты. Звонок, мелкий и юркий в сравнении с темненькой кучерявой каланчой, победно вскидывает руки, и Лифшиц тихо стонет. — Борь, тебя скоро только в хор девочек-белочек можно будет пристроить, — осуждающе цокает Лёва под сдавленные маты на матах. — Туда бородатых не берут, — Максим, вытянувший стройные ноги, почти лежит на полу, опираясь на руки, вдоль которых завораживающим узором змеятся вздутые вены. Лакмус откидывает рыжую челку назад, взмахнув головой, и смотрит на Лёву с каким-то понимающим интересом, и, окидывая оценивающим взглядом их всех, Бортник сталкивается с пятью парами таких же горящих глаз. — Что? Боря неожиданно ехидно улыбается, хитрой лисицей строит глазки и тянет обманчиво-любезно: — Расскажи-ка нам, босс, как давно ты у нас друг детства маленького принца? Лёва непроизвольно смеется. Он не то что бы в восторге от перспективы выворачивания прошлого, в котором грязного белья больше, чем парадно-выходных костюмов, но сейчас это не кажется смертельной чертой, переход которой сулит больше неприятностей, чем Рубикон Цезарю. — Вероятно, с детства. — А детство когда начинается у мальчиков с золотой ложкой в жопе? — и в этом вопросе Звонка нет язвительности, привычной, окатывающей с ног до головы, стоит кому-то узнать, чей Лёва сын, где учился, какие перспективы ему пророчили — это просто констатация факта, от которой ничего не отнимешь даже. У него не только ложка в жопе побывала в своё время, чего уж тут.— Лет с четырнадцати. — Я, блять, в ахуе, — присвистывает Боря, выражая общую позицию.Лёва пожимает плечами — он виноват, что они по малолетке газетки не читали? — Это не имеет отношения к нашей работе, — старается как можно мягче пресечь обсуждения. У него историй из детства, бесспорно их интересующих, хватит на пару месяцев увлекательных бесед, но всё покрыто таким слоем темнеющей пыли, что Лёве страшно её сдувать. Рассказывать о том, как он глупым пацаном бегал по сцене, рвал подушки, а в перерывах между уроками взахлеб читал хуеверченную литературу из Шуркиного списка, чтобы быть хоть на миллиметр ближе к настороженному цесаревичу. Чтобы признали равным, чтобы протянули руку, чтобы смеялись, утыкаясь орлиным носом в костлявое его плечо, чтобы смотрели с восторгом и восхищенно выдыхали «Лёвчик» — причин было много, и Лёва ради них старался, как умалишенный, помешанный, по его личным меркам невыносимо долго. Но говорить об этом даже с Шуриком — неловко, а препарировать для кого-то ещё — запрещено на уровне болезненной зависимости, остатки которой в нём еще живы. — Ага, так не имеет, что ты землю готов носом рыть, чтобы узнать, кто на жизнь «друга детства» покушался, — выплевывает Максим, и пусть за беззлобной улыбкой ему почти удается скрыть собственную ярость, Лёва её чувствует вставшими дыбом волосами на затылке. — Помочь хочешь? — Почту за честь.Лёва знает, что нихрена для Лакмуса это не честь — маленький Ад на земле, но за язык его никто не тянул, а Бортник сейчас очень нуждается в их свежем взгляде на замыленные им данные. — Тогда пару спаррингов — и приступим, — Лёва кивает, нетерпящим возражения голосом ставит всех перед фактом, и стягивает ботинки, ступая на мат. Максиму срывает тормоза, и он кидается на Лёву, не уступая в силе, ведомый кипящей в крови яростью. Бортник падает, встает, снова падает, вскидывает ноги до чужого подбородка, наваливается сверху, бьёт в полную силу, и совершенно бессовестно чувствует, как стряхивает пепел внутренний феникс. Потому что на месте растрепанного, жадного до боли Лакмуса ему чудится длинноволосый, взмыленный Шура, и только так получается выместить всё, что словами не получилось. Только так получается сделать больно, хоть в глубине души Лёва прекрасно понимает — дешевый суррогат. И это понимание не позволяет последним хлопьям сажи на легких вылететь на очередном вдохе, не дает взлететь и очиститься. Рухнув на маты после того, как Максим, придушенный с особой нежностью, стучит по ним рукой, сдаваясь, Лёва замирает с закрытыми глазами. Вдруг ясно и горько приходит осознание, почему из всех людей, готовых делить с ним постель и крышу над головой, он выбрал когда-то Максима. У молодого Лакмуса — разметавшиеся по плечам длинные волосы, соломенные, отдающие рыжиной, манящие теплом в свете утренних солнечных лучей. У Макса — бархатистый, уверенный голос, всегда спокойный и рассудительный. Макс — общительный и яркий, горящий своими идеями и видящий в Лёве больше, чем в нём есть на самом деле. Всё это — от начала до конца Шурино, только неудачно подделанное, с явной печатью пали на каждом жесте, но Лёве всегда хватало. Хватало, чтоб обмануться и заменить, но недостаточно — чтобы полюбить по-настоящему. Вокруг продолжается тренировка, маты то и дело содрогаются от глухих ударов тренированных тел, а Лёва не может двинуть пальцами — его затягивает в свою ловушку совесть, и хочется бежать — далеко-далеко, чтобы никогда больше не смотреть в спокойные, светлые глаза, в которых он всегда судорожно выискивал родные темные отблески. — Лёв, я, конечно, понимаю, что ты сейчас где-то далеко, но давай возвращайся, — тихо шепчет на ухо склонившийся над ним Ян. — У тебя скоро променад с цесаревичем, а ты там что-то обсудить хотел. Лёва кивает и рывком поднимается, привычно задвигая весь свой внутренний мир на задворки сознания, вытаскивая на свет переполненную коробку фактов, и начинает излагать собравшимся вокруг парням. — Охраной цесаревича в Автралии занимались Понамарев, Бутусов, Сюткин, Билоган, Шахрин и Бегунов. Все, за исключением Билоган, работали с тех пор, когда мы с вами ещё молоко с губ оттереть пытались. В день покушения отряд сопровождал Умана в аэропорт и вместе с ним должен был вылететь в столицу, — Лёва старается говорить лаконичнее, но боится упустить глупые детали, за которые можно зацепиться. — Билоган сопровождала Умана в качестве его… друга, за рулем «такси» находился Бутусов. В другой машине, на приличном расстоянии, ехали остальные. В момент взрыва Билоган с наследником находились в магазинчике заправки. Бутусов подал напарнице знак, прося задержаться. Через пару минут грянул взрыв, водитель сгорел заживо в салоне. Машина сопровождения была уничтожена таким же образом, но погибших в ней было только трое. По данным экспертизы, среди трупов Понамарева не оказалось. — Сбежал? — недоуменно спрашивает Яник, явно не сращивая оставшийся в сознании образ Хипа, которого он помнил ещё с первых своих лет на базе. — Следов не нашли, — качает головой Лёва. — Испарился. Билоган осталась в Австралии, встретила группу следователей, но с ней на связь Хип тоже не вышел. — Всё очевидно же, нет? — вскидывается Боря, у которого от информации уже распухла голова, а ведь они только начали. — Нихуя. Улик нет, доказательств нет, Хипа нет — нет нихуя, как вы поняли, — дергается Бортник, раздраженно размахивая рукой. — А самое главное — нет мотива. Хоть убейте, но я его не вижу. — У всех покушений на представителей власти есть мотив? — Боря не отступает. — У спланированных — да. Нелогично убивать цесаревича сейчас — чтобы устроить дестрой государственного масштаба и свергнуть власть, нужны условия. Лучшее время для убийства — это когда предшественника уже нет, а наследника еще, — здраво озвучивает Лёвкины мысли Яник, смотрящий куда-то вдаль, явно витающий в запутанных размышлениях. — Садись, пять, — соглашается капитан.— Какая-то хуйня, — в сердцах бросает Боря, и Лёва с ним тоже согласен. — Есть информация о мутациях отряда охраны? — молчавший до этого Звонок поднимает ясный взгляд на Лёву, явно догадываясь, что эту информацию он лично и забирал. — Есть, но зацепиться пока не за что. Взрыв был сверхъестественный — но подрывника среди умельцев Хипа не было. Следователи поднимали вылеты из страны — ни один зарегистрированный мутант границу не пересекал. Ни в Австралию, ни в другие страны. — Поддельные паспорта, — Макс мрачно пожимает плечами с таким видом, будто сам уже сто раз наебывал систему, проходя контроль по фальшивой промокашке. — Вариант, — задумчиво кивает Звон. — Поднять всю базу данных мы не можем, и я все-таки склоняюсь у тому, что наше идеальное Правительство могло с легкостью проебать особо опасную мутацию и не зарегистрировать фаер-мэна, — Лёвчик может и не прав в своей категоричности, но интуиция не дает отступиться от сделанных выводов. Ему навязчиво кажется, что все ответы на поверхности, а люди, бьющиеся над вопросами, слепы — как он сам. — Окей, что мы можем? — Максим не плещет энтузиазмом, но Лёва его не винит — если он еще раз прочтет сраные материалы дела, у него тоже опустятся руки. — Можем досконально изучить всё, что накопали следаки, пошариться по подворотням, опросив подпольщиков. Собрать как можно больше информации о том, кто хотя бы гипотетически мог подобное провернуть. — Чур я по подворотням, — вкидывает довольный перспективой вылазки Звонок, у которого, Лёва уверен, тайных связей на свободе гораздо больше, чем у них всех вместе взятых. — Можешь валить прямо сейчас, — машет рукой Бортник. — Макс, Яник — изучите всё, что удалость достать, — маленькая неприметная флешка перекочевывает в цепкие пальцы Николенко. — Борь, подстрахуй Звоныча, помоги прощупать почву.Боря отбивает вздернутую Андреем руку, но заметно напрягается — он, конечно, по дну мира мутантов не шастал никогда, но примерно представляет, что ничего хорошего их там не ждёт. Только вот Звон загорается чисто профессиональным азартом хищника, и это несколько примеряет его с реальностью. Лёва одним взглядом дает понять, что все свободны, и парни обуваются, покидая зал, переговариваясь между собой. Лёву за рукав цепляет Лакмус, и дерзкое касание прошибает до макушки. — Даже не спросишь, как всё вчера прошло? — Знаю, что хорошо, — беспечно жмёт плечами Лёва. — Друг детства рассказал? — шипит Максим. — Показал. Максим буравит его взглядом, и свернувшаяся в калачик совесть высовывает мордашку, радостно принюхиваясь к новой причине загнаться, растягивая в гнусной улыбке прожорливую пасть. — Всё, что связывает меня и цесаревича, касается только меня и цесаревича. Не нужно в это лезть. Всё, что нужно будет — я тебе сообщу, — Лёва с полтычка заводится от накала страстей в чужом взгляде, щетинится, выпускает колючки, защищая своё.Насквозь прогнившее, вышедшее из моды, но своё. — Я так и понял, — мрачно кивает Максим, намекая, что понял он не только это, а вообще всё. — Ключи от кабинета дай, сыщик. Дело о покушении ведь там? Лёва впихивает в белую ладонь сверкнувший в свете ламп ключ, зажимая длинные пальцы. Он долго не отпускает Максову руку, и тот напряженно дышит, сдерживая соскальзывающие с губ колкости. — Ты обещал не давить, Макс. А я не обещал тебе ничего. Макс фыркает, вырывает руку из хватки и вылетает из зала, грохотом ботинок оглушая Лёву. Он знает — это было жестко. Он знает — это самое мягкое, что он мог сейчас сказать.***
А нам, как будто ветер за спиной
Мелодией знакомой отзовётся.
И, кажется, мотив совсем простой,
Но не поётся, но не поётся
Шурик ждёт его у конюшни, наглаживая холку вороного красавца, покорно поддающегося ласке незнакомого человека. Белоснежный Пегас фыркает, машет мордой, сопротивляясь тянущим поводьям, крепко сжимаемым уверенной рукой конюха. — Ну что ты, мальчик? — ласково спрашивает Лёва, приветливо улыбаясь Пегасу. Старик, сохранивший юношеский норов спустя годы, вскидывает морду на знакомый голос, и громко ржет. Лёва смеется, подходя ближе — надо же, узнал. — Соскучился, мой хороший? — он треплет блестящую гриву, зарываясь пальцами в конский волос, утыкаясь лбом в широкую морду. Сергеич приветствует его радостно, отходя. Шурик, чей взгляд Лёву чувствует затылком, молчит, боясь разрушить трогательный момент воссоединения. Пегас по праву был Лёвкиным конём, белоснежный красавец, им лично выбранный и обкатанный, стал подарком на совершеннолетие, и Лёвка его любил. Конь отвечал взаимностью — долго не подпускал к себе даже Сергеича и, Шура знал из писем матери, ужасно тосковал первые тяжелые месяцы, отказываясь есть. — Готов? — спрашивает Шурик, когда Лёва, наконец, отстраняется, навидавшись с конем. Ему совсем не стыдно по-детски прижиматься к пахнущей мускусом и сеном шерсти и искренне радоваться — Шурик и Сергеич поймут, и прятать ещё и это Лёва не может. С ним и так намертво срослась холодная маска, а животные чувствуют фальшь — расстраивать Пегаса перед долгой прогулкой опасно для жизни. — Готов, — кивает Лёва, и осторожно, стараясь не напугать резкостью коня, взлетает в седло. Шурик подвисает, жадно впитывая в себя напрягшиеся под короткими рукавами футболки бицепсы, ровный свод стопы, закованный в грубую кожу ботинок, расправленные твердые плечи и запрокинутую голову со взмахнувшей крылом лохматой челкой. — Шура? — пусть обращение ложится неуверенно и скованно, напоминая первые месяцы их знакомство, сердце всё равно радостно ёкает. Не Ваше Высочество — просто Шура, свой в доску, знакомый и близкий. Родной. — Да-да, — чуть заторможено отвечает наследник, забираясь на коня. — Едем? — и первый сжимает поводья, выводя животное на узкую протоптанную дорожку к лесу. Они молчат очень долго — успевает скрыться за вековыми соснами особняк, теряется вдали кованный забор, увитый декоративным плющом, и под мерное цоканье копыт успел выровнять дыхание волнующийся цесаревич. — Отец хочет, чтобы я начал принимать дела, — начинает Шура с самой безболезненной темы. — Будешь сопровождать его всюду? — спрашивает Лёва, ровняясь с Шуриным конём на широкой лесной дороге. — Первое время, — подтверждает наследник. — Потом придумает мне особую роль винтика в часах, буду осваиваться сам. — Переедешь в дворец? — О нет, — Шура отчего-то хохочет. — Ты и здесь, будь твоя воля, натянул бы колючую проволоку вдоль забора и пустил ток. Страшно представить, во что ты превратишь мои покои в центре столицы. Лёва тихо смеется, и Шура перестает дышать — чувство, сравнимое разве что с детским восторгом, когда вдалеке начинают звенеть ярморочные колокольчики на расписных упряжках белоснежных лошадей, знаменующие начало нового года, и хрустящий под копытами снег ласково окутывает теплом в леденящую январскую стужу. Шура отмечает сейчас куда больше изменений, чем ему представлялось — волосы Лёвчика, состриженные на затылке, но отросшие у висков, пружинят в такт лошадиному шагу, и на жалкие доли секунд оголяют длинный тонкий шрам за ухом. А на оголенных предплечьях проступают литые мышцы, которых у него, двадцатилетнего и тонкого, как струна, раньше не было. И даже переливающийся тихий смех стал спокойнее, сдержаннее, взрослее. И всё это Лёве идёт невероятно. — Получается, буду охранять большого человека, — улыбается он. — Мне больше нравилось, когда я был человечком маленьким, и ты меня не защищал, а подстрекал, — качает головой Шура. Это опасно тонкий лед, но не ступить на него — предать самого себя, а Шура когда-то это уже сделал, и расплата не заставила себя долго ждать. — Это когда было, вспомнил… — осторожно роняет слова Лёва, прекрасно понимающий чужие мотивы, только наводить мосты над пропастью всё еще кажется ему бессмысленной затеей, игрой на выживание, в которой для него иммунитета нет. — Я не забывал, — возвращает Лёве его же вчерашние слова. — Призрачное «раньше», в котором всё всегда хорошо, знаешь. И трава зеленее, и небо безоблачней, и яблоки в школьном саду на солнце блестели ярче. Сочные, зараза, нигде таких не пробовал. — Лёва его экскурс в призрачное прошлое не прерывает, хоть отчаянно хочется закричать «замолчи, я тоже помню». — Понятно всё было: народ надо уважать, решения взвешивать, друзьям доверять, но проверять. Песни в барах петь — плохо, наркотики — зло, а вот законы учить — правильно, традиции чтить — просто прекрасно. А сейчас я ни черта не понимаю. Проще было, проще и легче. Шура не знает, зачем всё это говорит, зачем тычет палкой в покрасневшие операционные швы, но жить в отрыве от собственной судьбы дальше уже не получится, и гнёт родительский над ним только сильнее, и с кем, кроме Лёвы, об этом можно прямо и честно? Кому, кроме Лёвы, можно показать всё, что под безупречной расшитой вуалью мастерски спрятано? Лёва молчит, и между ними на долгие метры снова повисает мерное дыхание коней и взаимное ожидание. — Сейчас всё тоже просто, — говорит он, наконец, тяжело роняя слова, будто сталкивая в реку камни с плотины. — Песни в барах уже не по статусу, законы не учить пора, а писать. Дружба… — Лёва спотыкается, стискивая кожаный ремешок поводьев побелевшими пальцами. — Дружба — роскошь непозволительная, а в дворцовом саду есть еще место под яблоневый сад. Это всё — не Лёвкино, ему не свойственное, чужеродное, слетает с губ нехотя, но правильно. Забавно даже, что человек, рвущий на сцене перьевую подушку и получавший от этого самый чистый кайф, спустя годы отрицает каждую из составляющих своей странной, ненормальной, но до одури счастливой молодости. Это, Шура понимает, самое главное, самое тяжелое, самое болезненное изменение, ни чета крошечным шрамам на гладкой коже. — Как у тебя всё просто, Лёвчик, — обращение дается нелегко, ведь Шуркино «Лёвчик» — это что-то из отжившей себя истории, абсолютно не подходящее мужчине в седле, но Шура хочет разглядеть в глубине глаз-океанов мальчика с гитарой в руке, и идёт у этого желания на поводу. — Может знаешь, любить ещё хорошо или уже плохо? Лёвчик, зачесывая непослушные, выгоревшие на солнце волосы, зажимал в зубах сигарету, и долго-долго черкал в молескине — и всегда о любви. Никогда не похожей на предыдущую, но всегда искренней, душераздирающей, светлой и настоящей. Шура так никогда не умел — говорить и чувствовать, а Лёва мог — Лёва и был любовью, сотканной из тонких нитей сомнений, обожженный святым огнём, умытый росой счастливого утра, босоногий и настоящий. — Хорошо любить законную жену, — и это тоже не его, не из сердца, неуверенно, но старательно выданное за правду. Лёва о любви говорит иначе. Только Шуре невдомек, что о ней Лёва теперь преимущественно молчит, и он снова пробует, не думая даже, что прямо сейчас лёд пойдет трещинами — Лёвчик, пусть и стискивает зубы, всё еще с ним говорит, и это добрый знак. — А лучшего друга? — Шура надеется, что Лёва всё поймет без слов, потому что для трёх заветных не время, и их Бортник точно не примет. В них Шура сейчас тоже не уверен — Лёву из прошлого он любить не переставал, но Лёву, плечами закрывшего мир, он совсем еще не знает. — А дружбу не стоит переоценивать, — Лёва улыбается пугающе спокойно, скаля ровные зубы. — И заводить тоже. Шура намек понял — красиво и вежливо посылать Лёва умел всегда, только в этот раз за отрицанием стоит не злость — её кордоны они вчера сломили — страх обжечься. — Ты про любовь не ответил. — А про любовь я уже и сам ничего не знаю, — открыто и прямо говорит Лёвчик, ни разу за весь разговор не столкнувшийся с Шурой взглядами, всматривающийся в зеленые кроны деревьев.Шура не сводит глаз с точеного профиля. — А спеть о ней можешь? Это было их тайным способом друг друга понимать — Лёва, запутавшись в словах, неизменно брал в руки гитару и плескал на мир вокруг своими чувствами, концентрированными в рифмах и протяжных нотах, а понимал его только Шура. Не по тексту даже — нет, вся суть была в мелодии, отдельно вырванных строчках, в горящих глазах, каждый раз кричащих о чем-то новом, сложном и чувственном. Может быть, спой Лёвчик восемь лет назад о всех своих сомнениях, Шура бы понял и сделал бы всё, чтобы их развеять. Но Лёва не спел — и Шура не понял, а спустя годы это понимание между ними нужно ему, как кислород на глубине сто сорок метров. — Я не умею петь, Шур, — говорит Лёва с сожалением, и это громче любой их общей песни. Шурик теряется, и пока он судорожно подбирает слова, Лёвкин Пегас устремляется вперед, ведомый хозяином. Шура вдруг отчетливо понимает, что Лёва — где-то далеко впереди, и догнать его будет непросто, почти невозможно, но он попытается.Лёва останавливает коня нескоро, и Пегас успевает с непривычки устать после трёх огромных кругов по цветущему полю. Шура не мешает — спешивается, укладываясь в высокую траву, отпуская коня. Ему немного страшно — пустивший коня галопом Лёва явно избавляется от лишних эмоций, но понять, от каких, не представляется возможным. Поэтому когда Бортник садится рядом, срывая травинку и на манер сигареты пристраивая её меж зубов, он подбирается, готовясь к худшему. — Ни за что не поверю, что ты вернулся просто так, — говорит Лёва на удивление спокойно, с изрядной долей интереса скашивая прищуренные глаза на распластанного в траве наследника. — Не просто. Шура поднимается. Говорить не хочется, не хочется даже думать — больно и страшно, пусть он никогда и не был хорошим сыном. Причина возращения тяготит его, воет раненным зверем, просится наружу жгущими сетчатку невыплаканными слезами, которые он отрицает. Должен быть сильным — сейчас, как никогда. — Ну? — Лёва ненавидит ждать, глаза горят нетерпением. — Скажу, если ты скажешь, почему военные погоны, — вряд ли Лёва когда-нибудь захотел бы поделиться этим сам, Шура представляет, что ничего хорошего в ответе не будет, но прежде чем поделиться своей ложкой дегтя, хочет взять максимум. Пусть первое, что ему хотелось сделать, когда он узнал новости с родины — позвонить Лёве. — Пф, — Лёва громко фыркает, кусая травинку. — Ничего не делаете просто так, да? — Не всегда. Глупости Шурик делает без особой выгоды в перспективе. — Я не выбирал, — решает не тянуть кота за все подробности, и голос становится грубее, жестче, как закаленный в печи металл. — Когда отец сунул мне контракт, мне было все равно, о чем я там раньше мечтал. Армия — так армия, какая разница, где сходить с ума? «Без тебя» — остается висеть в воздухе. Шура жалеет, что спросил — он не просто разрушил их любовь, он разрушил жизнь самого невероятного, самого дорогого человека, подобных которому не встречал и никогда не встретит. Человека, который заслуживает целого мира, но прозябающего в казармах, потому что Шура когда-то всё похерил. — Жалеешь? — глупый вопрос, и Шура вообще не знает, зачем он срывается с губ. — Плыву по течению. Я ни к чему не стремлюсь и стараюсь об этом не жалеть. И ты не жалей, — замечая посеревшего от правды Шурика, мягко роняет Лёва и не лукавит ни в одной букве. Шура кивает, не согласный с этой позицией. — Я вернулся, потому что иначе было нельзя, — собирается с мыслями он, и, глубоко вдохнув, ныряет в толщу правды. — У отца рак. Врачи обещают еще два года, но это ничтожно мало всё равно. Он старается, чтобы его голос звучал ровно и уверенно, но под конец он всё-таки срывается на шепот, и удерживающая чувства оградка с треском рушится. Лёва встречает его взглядом, наполненным сочувствием и пониманием, долго вглядывается в почерневшие от боли и страха глаза, и осторожно тянет руку к впалой щеке. — Мне жаль, — тихо шепчет он. Всё остальное уходит в тень.Шуркины отношения с отцом никогда не были идеальными, но терять всегда страшно — Лёва знает. Знает, что для Шуры это не просто потеря. И знает, что в этот момент никто другой не примирит Шуру с реальностью, кроме него. Шура ластится к теплой руке, пахнущей травой и конской шерстью, но такой уютной, правильно касающейся, недостающим паззлом ложащейся на кожу, и прикрывает глаза. — Ты справишься, Шур. Ты со всем справишься, — шепчет Лёва совсем близко, и теплое дыхание щекочет ухо. Они сталкиваются лбами без капли страсти — только доверие и нежность, почти растраченные и не обретенные вновь. Сильные пальцы ласково гладят щеку, солнечные лучи нагревают воздух между ними, и в этом тепле Шура находит покой. — Мне дороги без названий, весть издалека, — вдруг неуверенным шепотом, словно преступник, Лёва сбивчиво вспоминает старый мотив. — Перекресток расставаний, город из песка. Птицей в клетке бьется сердце. Полная луна. Никуда теперь не деться, не сойти с ума, — и знакомые строчки, криво выведенные теплым шепотом мимо нот и мелодии, накрывает новый смысл. Лёва, полчаса назад заверивший его в том, что не умеет петь — пел. Пел, чтобы стало легче. Пел, чтобы выразить всё, что сам по этому поводу чувствует. Пел, что дать понять — Шура не один. Пусть не навсегда, пусть только в этот момент слабости, но не один — Лёва готов эту боль с ним разделить. Не только потому, что больше некому, но и потому, что сам никому этот крест не отдаст. Шура всё-таки плачет — беззвучно и коротко, роняя пару крошечных слезинок на пальцы, по-прежнему ласкающие щеку. И становится легче, грудную клетку распирает осторожная вера в том, что он и впрямь сможет со всем справиться. Лёва прижимает его лоб к своему плечу, запуская пальцы в макушку, и больше ничего не говорит — слов песни он не помнит, а жалкие утешения к Шуре ни к чему.— Спасибо, — шепчет тот, щекоча шею случайными касаниями губ. — Не обольщайся, — из вредности роняет Лёва, не отпуская его из крепкой хватки, пока дыхание не выравнивается у обоих.