Сверху вниз
Смотрит небо в отражение страниц
Мы с тобой в одной вселенной не нашлись
Меркнет свет и города лежат в пыли
Что нам делать этой ночью?
— Ну и что ты бесишься? — спрашивает Яник, когда после получаса молчаливого чтения материалов дела Максим отбрасывает листы с шумным раздраженным выдохом. — Я спокоен. — От твоего спокойствия скоро трещины по стенам поползут, — фыркает Ян, складывая руки на груди. Его, по большому счету, вообще не касается то, что происходит между Максимом и Лёвой, но он настолько привык заботится о них, что инстинкт наседки не умолкает, как бы убедительно здравый смысл не пытался его заглушить. — Чо те надо? — ощетинивается Максим, едва не рыча. Яник, конечно, понимает, что ему нужно куда-то выплеснуть эмоции, но объект для истерик Лакмус выбрал не самый удачный. — Мне ничего. Ты чо хочешь? Чо ты доебался до него? — бросается Николенко резкими словами. — Ты мне пару дней назад что обещал? — Ты знал? — обвиняя, почти утверждая, спрашивает Макс с горчащей досадой на губах. — Знал и молчал? — Ты дурак? Что я знал? — Что они сраные друзья? — взрывается Максим. — Ты реально дурак, Лакмус. Это очевидно, пиздец как. Даже если не брать в расчет то, что они учились в одной школе, они всё ещё представители одного слоя общества. Конечно, они, блять, знакомы, — Ян собирает бумаги в папку, закрывая её и с припечатывая тяжелым ударом ладони по обложке. — Знакомы и друзья — разные вещи, Яник. — Ну, что это меняет, Макс? — Ян сдерживается, чтобы не вздохнуть показательно тяжело. Макс, безусловно, его друг, но в этой ситуации Ян предпочел бы, чтобы его между Лёвой и Лёвиными чувствами к другому человеку не было. У Бортника еще никогда на памяти Яна так не горели глаза, как сегодня утром, на неловком скомканном завтраке, когда они с цесаревичем явно общались о чем-то своем без слов. Ян просто хочет, чтобы Лёва был счастлив — у него, в отличие от Максима, на это только один шанс — неизлечимый и почти безнадежный. — Всё, — отрезает Максим, запуская пальцы в приглаженную рыжую шевелюру. — Одно дело — быть с ним и знать, что его никто не интересует. Другое дело — знать, что его всё-таки кто-то заинтересовал. И третье, блять, когда правда заключается в том, что он не замечал никого, потому что уже нашел свою жизненную константу. И как бы ты ни изгалялся, что бы ты ни делал — ты всегда будешь в тени. Чувствуешь разницу, Николенко? — Чувствую. Только напомни мне, что ты сказал мне три года назад, когда я тебя предупреждал? — Ян обвиняюще тычет в него пальцем. — Мне и не нужна его любовь, ты сказал. Так хули ты сейчас размазал сопли? Ян не хотел повышать голос, но Максим такой агрессивный, что не заразиться этим от него невозможно. — Да нихуя! Абсолютно нихуя, меня просто списали в утиль, потому что прошлое помахало рукой, вот и всё! Согласен, никаких поводов для грусти, нахуй, — Ян ещё никогда не наблюдал Максима таким безумным от злости и обиды. — Лакмус, ты такой эгоист, просто пиздец, — качает головой Николенко. — Тебя никто никуда не списывал, потому что ты нигде и не числился. Для Лёвы всегда существовал только один человек, понимаешь? И ты можешь меня ненавидеть, но я рад — слышишь? — рад, что из мумифицированной пародии на живого человека Лёва превратился в сгусток чувств. Ты с ним три года, я — восемь лет. Поверь мне, я видел его разным. И если бы не эта встряска, к своим тридцати пяти он бы съехал кукухой окончательно. Так что радуйся, Макс. — Чему? Тому, что «мне не нужны отношения» на самом деле «мне не нужны отношения с тобой»? — на Максима страшно смотреть — улыбчивый и солнечный, он сейчас напоминал жалкую переводку на серой бумаге, которую никто никогда не раскрасит. — Я люблю его, Ян. — Он знает, — Ян буквально ненавидит себя за то, что приходится быть жестоким, но если рвать, то резко и с мясом. — А я знаю еще пару-тройку таких любящих, Лакмус. Готовых запоминать все его привычки, жадно хватающих каждый его жест, чернилами на сердце набивающих себе его цитаты. И знаю, что ни один из этих людей вернуть его к жизни силой своей невъебенной любви не смог. А этот — сможет. — Я бы тоже смог, блять, если бы он дал мне на это шанс. — В этом и суть, Макс. В этом и суть. Лакмус закрывает лицо рукой, отчаянно жалея, что не курит. Ян переводит взгляд на расчерченные Лёвой схемы, и пытается проглотить горький комок в горле — не получается.***
— Как дела? — Лёва врывается в кабинет маленьким задорным вихрем, встрепанным и теплым, а вслед за ним влетает горький запах луговой травы и солнца. Лёва — лето, яркое и пьянящее, с бессонными ночами на нагретой черепице пыльных крыш. Яник улыбается, вопреки поселившемуся в душе мороку после разговора с Максимом. — Понятно, что ничего не понятно, шеф, — жмет он плечами. — Прости, но озарение не пришло. Лёва падает на свой стул, выгнав Яника и едва не опрокинув кожаного монстра на колесиках. — Забудьте, — машет он рукой, явно взбудораженный и нервный, подрагивающими от нетерпения пальцами принявшийся перерывать бумажки. — Отталкиваться нужно от мотива. А мотив есть, господа. У сестры цесаревича. Яник торжества гениальности не разделяет, а Максим и вовсе поджимает губы, недовольно дергая бровью. — Продолжение будет или сначала аплодисменты? — подбирает кулаком подбородок Ян, максимально заинтересованно всматриваясь выпученными глазами в собеседника. — Не помешало бы, конечно, но поскольку зритель неблагодарный, сразу перейдем к сути, — деланно разочарованно вздыхает Лёва, а потом вдруг подбирается, и маску шута-циркача смывает холодными волнами соленого моря жесткой собранности. — Я не могу вдаваться в подробности, но первый человек, которому сейчас выгодна смерть Александра Николаевича — это его сестра, следующая претендентка на престол. И Ян, и Максим по металлической полоске бледных губ понимают, что большего сегодня не услышат. Понимают, что слышать и не хотят — где-то на дне волнующихся глаз темнотой густится что-то страшное, пронзившее даже Лёву, вечно ко всему (почти) ровно дышащего Лёву. — Что мы о ней знаем? — спрашивает Максим. Его чертова эмпатия и восприимчивость к запахам не дают ему и дальше держать обороны обиды — всё его жалкое нутро тянется помочь, выслужиться, поддержать. Он сам себе кажется до предела слабым, но покажите хоть одного человека, оставшегося равнодушным к этим глазам? — Ей двадцать девять, она не замужем, по скромному мнению Её Императорского Величества, для престола слегка недалека, ну и всё, — пожимает плечами Лёва. Он знает, что пролить свет на ситуацию может только Шурик, но допрашивать его после разговора на лугу Лёва бы не смог. У него самого до сих пор стоял в горле ком — из тысячи причин Шуркиного возращения домой такую он даже представить не мог. Они с Императором взаимно друг друга недолюбливали: Лёва его за чрезмерный контроль, постоянный прессинг и завышенные ожидания от Шурика, он Лёву за провокационные статьи и горящие сумасшедшей влюбленностью глаза единственного наследника. Но даже под соусом из неприязни Лёве жаль — Император, конечно, не первый добряк в стране, но за всей мишурой, навязанной положением, прячется хороший человек — Лёва уверен. У другого бы не получилось воспитать такого сына и сохранить любовь такой женщины, как Инна Александровна. Рак Императора — та самая выпавшая стекляшка из настенной мозаики, которой не хватало, но радости от этой находки Лёве не чувствует. Змеи-чувства сплетаются в клубок, и Лёве бы выкашлять избытки, но не получается. Они обсуждали сегодня, что хорошо, а что плохо, но если клишированные установки для Шурика слетали легко, то сейчас поделить мир на черное и белое не представляется возможным. Смертельная болезнь — это трагедия государственного масштаба. Но будь Император здоров, вернулся бы Шура? Останься Шура в Австралии — Лёвина жизнь не перевернулась бы с ног на голову, он бы и дальше жил в своем эмоциональном вакууме. А это хорошо? Плохо? Как это, блять? Лёва всё меньше понимает, чего хочет, а самое главное — как будет правильно. Всё правильное, кажется, раздали всем вокруг, кроме него, потому что он в этом время пускал слюни на витрины музыкальных магазинов. — Маловато, не находишь? — бурчит Максим, выдергивая Лёву из тревожных мыслей. — Я поговорю с Александром Николаевичем, — парирует Лёва. — Ну, конечно, — закатывает глаза Лакмус. — Как поговоришь, так и поговорим, — бросает он, поднимаясь со своего места, намереваясь покинуть кабинет. Лёва его не останавливает, даже не провожает взглядом, но Макс чувствует, как усиливается в воздухе тошнотворный запах вины и сожаления, в которых он совсем не нуждается. — И что это? — спрашивает он, когда в коридоре стихают шаги. — У нас открылась ставка штатного психотерапевта, а я не заметил, как на неё устроился? — устало спрашивает Ян. Лёва смотрит на него задумчиво и усиленно ищет ответы на какие-то свои, неоформленные толком, мутные вопросы, но на щекастом лице опечаленного Яника не получается прочитать ничего, кроме жалости. — Не смотри на меня так, словно я могу тебе чем-то помочь. У меня нет для тебя советов, Лёвчик. Тебе самому нужно решить, чего ты хочешь, и что для тебя — верный путь. Лёва понимает, но это понимание только путает его мысли.***
Лёва весь день проводит в зале, не жалея ни себя, ни Максима, который вызвался сам. Они кидают друг друга на маты, как швыряют в воду слепых ещё котят противники стерилизации, сдавленными охами сопровождая глухие шлепки тел о жесткий текстовинит. Максим, отчаянно яростный в начале, через пару импровизированных раундов с короткими передышками, сдувается, бить начинает методичнее, дышать спокойнее, и мутные от злости глаза проясняются достаточно, чтобы грамотно оценивать силы противника. Лёва хотел бы сказать, что ему эти несколько часов тоже пошли на пользу, но его эмоции, запертые в клетке не единожды ломанных ребер, требуют совсем иного выхода. Он делает это больше для Максима — у Лёвы нет сил устраивать долгие душевные разговоры ещё и с ним, поэтому он позволяет оставлять на своем теле стремительно темнеющие гематомы вместо слов. — Заканчиваем? — спрашивает Максим, вдавив колено в грудь раскинувшегося под ним Лёвчика. — Заканчиваем, — Лёва встречается с ним взглядом, тяжелым и печальным, и видит Бог, он сам не знает, на тот ли вопрос ответил. В глазах напротив запоздало появляется понимание, болезненное и испуганное, маленьким потерянным мальчиком забившееся в угол. Бескровные губы дергаются нервной усмешкой, и Лакмус медленно кивает, успевая выстрелить напоследок ожидаемой смиренной тоской человека, сгибающего колени на плахе. Макс отпускает его и помогает подняться на ноги, дергая за руку и почти впечатывая грудью в грудь. Они долго смотрят друг другу в глаза, но диалога без слов, такого привычного с Шуриком, с Максимом не получается. Лёва не знает, что в таких случаях говорят — отношения в его жизни были только одни, и те закончились без разговоров и объяснений. Лёва уже открывает рот, чтобы выдавить какую-нибудь жалкую чушь, когда Макс стискивает его плечи, приживая к себе, утыкаясь носом в мокрую от пота макушку, отчаянно прося не продолжать.***
Лёва не рискует звонить Андрею, но с каждым шагом часовой стрелки начинает переживать сильнее — хоть Звон всегда и был на улицах своим, даже он не может предсказать, в какой момент друзья из подворотни переобуются, затягивая шнуровку берцев, которыми удобно втаптывать в бетонные полы подземных лазов неосторожно забредших путников. За окном темнеет, и в дом потихоньку накрывает тишина — разбредаются в жилое крыло кухонные человечки, закрываются в коморках швабры и веники, а в коридорах остается только тусклый свет от электрических канделябров. Лёва, уставший сверлить статичные квадратики на мониторе, в которых редко-редко мелькали готовящиеся ко сну люди, сгреб в охапку разбросанные по столу бумаги, толкнул задремавшего Давида, и отправился на поиски еды. Кухня, тщательно вымытая к новому дню, встретила его выстроенными в ровные ряды кастрюлями, и скудным продуктовым набором в холодильнике — тетя Таня, яростная поклонница общих приемов пищи, редко оставляет шанс без проблем подкрепиться ночью тем, кто не желает этого делать вместе со всеми. Лёва, уверенный в отсутствии у себя кулинарных способностей, ставит на плиту турку, щедро засыпая в неё кофе. Он не то что бы в нем нуждается, сна нет ни в одном глазу и вряд ли появится — просто хочется разбавить гнетущий шум мыслей кипением воды и тягучим ароматом. Он устраивается за маленькой барной стойкой, куда обычно выставляют посуду для сервировки, снова раскладывая свои бумажки, изрядно потрепанные постоянным изучением. Догадка, уже пойманная им в тиски, ускользает без дополнительной информации, но к Шурику он идти не решается — теперь он вообще не знает, как себя с ним вести. Внутри вместо привычной злости и забытого трепета обосновывается давящая тревога — вестник ускользающего из-под носа контроля. — Один здесь отдыхаешь? — Лёва не подрывается от неожиданности, потому что ещё из коридора распознает мягкую поступь уверенного шага, без труда определяя визитёра. — Уже нет, — не задумываясь, отвечает он, запоздало вылавливая в собственном голосе заигрывающие томные нотки. Пугаться этому не хочется, и смысла особого тоже нет — даже сейчас, не вызывающий сильных эмоций, Шурик тянет его к себе, буквально срывая маски слой за слоем, обнажая душу, на которую самому Лёвчику смотреть неприятно. — Голоден? — спрашивает Шура, лишь на мгновение замерев за спиной не обернувшегося Лёвы, и сразу же лезет с инспекцией в шкафчики. — Не сказал бы. — Значит, голоден, — констатирует наследник, цокая языком, задумчиво рассматривая содержимое морозного брюха холодильника. Лёва против воли улыбается, едва заметно дернув уголком губ, и тут же стирает это подобие радостной гримасы с лица мрачными воспоминаниями, которые услужливо подбрасывает мелькнувшая фотография Виктории Билоган в ворохе бумаг. Они молчат, пока Шурик активно раскладывает тарелки, доски, ножи и небогатый состав продуктов на кухонную столешницу, почти не обращая на Лёву внимания. Лёва ему за это благодарен — Шура дает ему возможность осторожно бросать взгляды, заглядываться на игриво выглядывающую из-под рукавов рубахи кожу, залипать на пухлые, мелко покусываемые в необъяснимом волнении губы. Шура без слов снимает пытающийся убежать кофе, уверенно разливая его по двум чашкам, отдавая Лёве ту, что больше. Он ставит её рядом с быстро уткнувшимся в листы с плывущими буквами Бортником, смущенно улыбаясь. Тишина, окружающая Лёву до его прихода, становится теплой и пушистой, облаками сладкой ваты окутывающей плечи. Буквы по-прежнему плывут, и Лёва думает, что пора бы уже начать разговор, задать Шурику все необходимые вопросы и разойтись, но слова не хотят покидать стянутое узлом горло. Лёва погружается в свои сомнения так сильно, что всё же вздрагивает, когда рядом опускается тарелка. Шурик садится напротив, охватывая большой ладонью маленькую кофейную чашку, с робким теплом в уголках алых губ улыбаясь Лёвчику. — А ты? Ложечку за маму-императрицу? — Лёва щурит глаза и скалит зубы, кровожадно втыкая вилку в сочный помидор, брызгая соком. Про ложечку за папу шутить не рискует. Шура улыбается в ответ, качая головой. Лёва в полумраке кухни, залитый белым лунным светом, греет душу непривычным спокойствием. Лёва смотрит на него вскользь, и Шурик, босой, в распахнутой рубахе, кажется ему пугающе домашним, безобидным. Лёвка смотрит смешливо, по-детски дует щеки и улыбается мило. Шуре нежностью заливает горло, и он боится спугнуть эту витающую вокруг Лёвы лёгкость. Он смотрит за тем, как Бортник ест, а от восторженной улыбки трещит челюсть. — Раньше ты тоже неплохо готовил, но сейчас я поднимаю руки, — раскрытые ладони впрямь тянутся вверх, сползающими манжетами легкой куртки оголяя кожу. Шура успевает заметить белесую полосу шрама на правой руке прежде, чем Лёва вновь берется за приборы, продолжая: — Может, ну его, перегруженный золотом трон? Откроешь ресторанчик на берегу какого-нибудь моря, песочком белым всё вокруг засыплешь? Любого другого Шура бы убил (не буквально, буквально — это не по его части) за такие разговоры, но с Лёвой у них еще в школе была такая традиция — делать вид, что от одного только желания заняться чем-то другим уже можно быть счастливым. Они могли часами придумывать, какие жизни могут прожить — Лёвка детально описывал фильмы, в которых хотел бы сыграть, Шура представлял себя путешественником, вместе они рисовали в воображении огромные стадионы вдохновленных ими зрителей. Обычно люди от несбыточных мечтаний только сильнее загоняются, но им с Лёвкой эти истории казались альтернативными мирами, в которых всё обязательно получится так, как они хотят. — Ресторан-трансформер: днём светлые веранды и лёгкий джаз, а вечером готические вечеринки с упакованными во фраки официантами и живыми выступлениями рок-групп, — он подхватывает волну, не задумываясь о том, насколько такое вообще возможно. В какой-то из вселенных — возможно точно. — А по праздникам специальный гость — хозяин ресторана и толпа духовиков с остро-сексуальными текстами на злобу дня. — С обязательными призывами трахаться, целоваться и изменять родине, — со знанием дела кивает Шура под тихий Лёвин смех, сдержанный, но искренний. Они обмениваются по-особенному понимающими взглядами и снова молчат, ни о чем не думая, позволяя послевкусию выдуманной истории разливаться в груди. — Над чем ты так усердно ломаешь голову? — спрашивает Шура, положив подбородок на руку, но не стремясь заглянуть в Лёвины почеркушки. — Тебе не понравится, — кривится Бортник, переворачивая исчерканный лист. Аппетит резко пропадает, а в воздухе наоборот — повисает острый запах приближающегося разговора. — Мне не нравится, что вместо неусыпного бдения надо мной ты занят теориями заговора, — ехидно парирует Шура. — И давно тебе не нравится отсутствие неусыпного контроля? — Дай-ка подумать… кажется, целых пять минут! — Это серьезный срок, страшно представить, как ты выдержал так долго, — деловито кивает Лёва, в мнимой задумчивости почесывая колючий подбородок. — Заслуживаю награду, как думаешь? — лукаво стреляет глазами Шурик, совсем укладываясь на столешницу, подбирая обеими ладошками щеки. — Кажется, мое мнение не играет роли, — отмахивается Лёва и снова переворачивает лист, подталкивая его ближе к Шурику. Уман смотрит на размашистые, слегка непонятные — для кого-то, но не для него — каракули, внимательно разглядывает схему из каких-то фамилий и позывных, и цепляется глазами за знакомое имя. Шура поднимает нахмуренный растерянный взгляд на Лёвчика, откинувшегося на стуле. — Что это? — День покушения со всеми действующими лицами. — Откуда их столько? Нашли тех, кто хотел меня убить? — Шурик радуется раньше времени, но опускает взгляд в схему, и стрелочки между именами не вяжутся в его понимании — из всех людей ему знакома только Победа, а её связь с кучей других людей настораживает. — Не нашли. Это, Александр Николаевич, ваша охрана. — Моя охрана? У Шурика внутри все падает — и голос от неожиданности хрипит. — Умоляю, не заставляй меня разочаровываться в твоих умственных способностях и не говори, что ты реально верил, что у тебя её нет. — У нас с отцом был уговор, — медленно, со злостью сжав зубы, цедит Шурик. — На что договаривались? — спрашивает Лёвчик, не поднимая на него взгляд. Ему, если честно, не очень интересно — он достаточно знает императорскую семью, чтобы понимать, что в таких договорах ровно нихуя хорошего. Однажды Шурик договорился с отцом на запись их нелепого альбома в обмен на выбор невесты родителями. Самого Шурика не очень тревожили такие условия, а Лёвчик всю ночь проблевал от стресса — такая вот плата за любовь и музыку. — Он отпускает меня в свободное, незащищенное плавание. А я… — Шурик так шумно сглатывает, не решаясь продолжить, а Лёвкины плечи напрягаются против воли, — а я обещаю не связываться с тобой до возвращения. С Лёвиного лица стекает улыбка, а руки медленно, бесшумно кладут на тарелку приборы. Он неосознанно трет солнечное сплетение костяшками пальцев, будто пытаясь облегчить боль при дыхании — старая привычка, оставшаяся со времен панических атак в голых белых стенах исследовательского центра. Грудь, стянутая обручами, неуверенным касаниям не поддается, и воздух проходит с трудом. — Но теперь понятно, почему мои письма тебе не доходили. Было же, кому перехватить, — Шура морщится, косится в Лёвкину сторону зажато и робко, боясь, что уже поздно что-то говорить. Выбирать выражения нужно было до того, как порывом ветра из его же рта затушило свечу Лёвкиной расположенности к общению. — Письма? Лёва, бесконечно сейчас далекий и чужой, смотрит на него с черными хмурыми вихрями в глазах, словно беспокойный океан, встречающий кипящей пеной в ультрамариново-синей водей. Шурику становится стыдно за себя самого — трусливого и легкомысленного, желающего отмахнуться и взлететь, оставив пропитанные ядом зависимости кандалы в прошлом, чтобы потом разливать чернила по тонкой бумаге, жалостливо скуля от боли. Он мог его вернуть — и не сделал этого. Он мог его не потерять — и не приложил для этого ни капли усилий. — Я… писал тебе, — Шурик проглатывает ком в горле и выдавливает из себя глупые слова. — Я очень быстро понял, что не смогу без тебя, и… — Шура видит, как втягиваются закушенные изнутри и без того впалые Лёвкины щеки, как раздуваются крылья носа, и замолкает. Лёва не просит продолжать — он услышал уже достаточно, чтобы дыхание сбилось. В голове только бесконечные маты и бессвязные мысли о том, что всё это и тогда, и сейчас — зря. — Что ж, годы идут, а в императорской семье ничего не меняется. Почти успех, — роняет он отстраненно, закуривая прямо на кухне, не предлагая Шурику разделить горечь табака. Они не смотрят друг на друга больше, теряясь каждый в своих мыслях, пока Лёвчик, докуривший, с обреченной медлительностью потушивший окурок в кофейной чашке и уставший отсчитывать секунду напряженного молчания, не решает закончить не начатое. — Я думаю, что в покушении на твою жизнь замешана твоя сестра, — без предисловий бросает он, снова двигая в Шуркину сторону бумаги. — Что ты думаешь по этому поводу? Шура думает, что самое время принять правила игры, пока не пришлось принимать кулаки ебалом. — Да хуй знает, — пожимает он плечами. — Мы не особо общались, даже когда я вместе с ними жил. А потом вообще раз в пару месяцев виделись. Я про нее толком не знаю ничего — ну глупая, ну влюбилась в какого-то бармена задрипанного и с родителями разругалась из-за него, когда те еще живы были. Но она безобидная, Лёвчик, куда ей… — Шурик разводит руками, искренне недоумевая, как в список подозреваемых вообще попал этот максимально поверхностный и равнодушный к власти человек. — С родителями почему, говоришь, поругалась? — Лёвчик цепляет за одному ему видимую нить, подбираясь на стуле, становясь похожим на животное, имя которого сам себе взял. — Замуж хотела, а у её Паши или Саши — ни титула, ни рода, ни имени — обычный мигрант. Даже просила меня как-то повлиять через отца, — Шурик усмехается, а потом резко мрачнеет, догоняя мыслями Лёвкины выводы. — Так Саши или Паши? — Я не помню, Лёв. Победа может знать, она с ней больше… общалась, — Шурик вдруг затормаживается, сведя к переносице густые брови. — Победа… Она в охране? — задает, наконец, снедающий его вопрос Шурик. И в этих коротких четырех словах Лёва успевает прочесть все, чего не хотел бы знать и видеть. В емкое «Победа» Шурик вкладывает столько любви и нежности, столько страха и неверия, что вопреки самоубеждению, Лёва чувствует, как острыми коготками в сердце впивается обида. — Да, — ровно и безэмоционально роняет он, не вдаваясь в подробности, которых наследник, очевидно, от него ждёт. — И… она специально держала меня в магазине? — быстро складывая известные ему факты, для проформы спрашивает Шура, и, не дожидаясь ответа, продолжает сам. — Блять, а я еще думал, зачем она так долго выбирает сраные кислые конфеты, она же их терпеть не может… Шура бормочет что-то еще себе под нос, но Лёва его не слушает. Помнит ли он, какие конфеты терпеть не может Лёва? — Получается, она мне жизнь спасла? Шура соображает на удивление долго, и после этих его неуверенных слов у Лёвы внутри открывается дополнительный резервуар с ядом. — Позвони, — цедит он сквозь зубы, но Шурик, оглушенный какими-то своими глубокими осознаниями, кажется, не замечает. Если бы Лёва знал, зачем он сам принуждает Шурика к действиям и почему в этом «позвони» нет предложения, есть только приказ, он бы обязательное сам себе это объяснил. Но Лёва не знает, только жадно впитывает в себя растерянный, совсем не свойственный Шуре, взгляд, словно жадный до смерти Ромео в склепе, надеющийся обрести покой в Раю после тысячи лет мучений. — Она, наверное, еще спит… Часовые пояса, — Шура все еще бормочет, ушедший глубоко в себя, и Лёва с мстительной горечью думает, что сейчас Уман хотя бы примерно представляет, какого это — жрать ложь и причмокивать от удовольствия, пока все вокруг знают правду. — Она давно уже вернулась в столицу, — добивает он, вытягивает из пачки сигарету, кладет её перед Шуриком, и снова повторяет. — Звони. И письменную благодарность от лица Империи выписать не забудь. Действий в ответ он не ждет — собирает материалы дела, оставив только досье Билоган, и выходит, непринужденно и мягко ступая по паркету, не держит спину идеально ровной — потому что в обычных обстоятельствах он и не ходит с палкой вместо позвоночника — и не хлопает дверью. Лёва, как истинный аристократ, оставляет Шурика с осознанием обмана один на один.***
Люби меня, как я тебя, и может полные края Я расплескаю все до капли. Вода чернеет у моста, и за трубою два хвоста Берут за горло чьи-то лапы.
Шура разговаривает с Победой недолго, и большую часть этого времени молчит. Вика для него была единственным настоящим, за что он держался, когда порой хотелось вскрыть самому себе горло от накатывающей вины. Когда Шура переживал разрыв с Лёвой долго и мучительно, по-юношески еще болезненно и бескомпромиссно, Победа была рядом, выслушивая, вытаскивая за шкирку из периодических провалов в беспросветную апатию. Вика, конечно, не заменила ему Лёву, но стала самым близким человеком. И слушая её растерянный от неожиданного раскрытия шепот в трубку, он думал только о том, что сам резко про неё забыл, стоило Бортнику появиться в его жизни. Но стыдно не было — теперь, когда вся их с Победой история оказалась фальшивой насквозь, сквозь зубы лилась только злоба. Шура ненавидит, когда ему врут. Шура терпеть не может контроль. Шура всегда со скрипом впускает кого-то в свой мир. Шура объебался и подпустил к себе агента на службе, в рот его ебать, Его Величества, а потом ещё и обрадовался этому. Они ни к чему не приходят, и Вика в итоге всё равно не гнется под напором его эмоций — просит о личной встрече и советует выпить, чтобы полыхающим внутри пожаром не спалить дом. Он на это плюется ядом и бросает трубку, чтобы потом, выкурив предусмотрительно оставленную Лёвой сигарету, черкнуть на её новый номер короткую смс-ку, обозначив время и адрес. Бортника, к которому у Шуры тоже есть вопросики касаемо его слишком уж бурной реакции на Вику, найти не получается. Не то что бы Шурик, разозленный даже не извинившейся Победой и показательно шипящим Бортником, ищет его с особым рвением. К расшатанному Викой спокойствию добавляется желание встряхнуть Лёву, чтобы перестал, наконец, вести себя так. При чем на вопрос «как», Шура вряд ли ответит что-то адекватнее, чем «будто мы чужие», но необоснованность этой претензии его мало волнует. Он смолит потолок в комнате полночи, до боли сжимая челюсть и не может собрать мысли. В один момент темных эмоций становится в нём так много, что он не выдерживает — жмурит глаза до боли и сорванным шепотом молит безжалостное небо о том, чтобы все это дерьмо быстрее закончилось. Разрешилось хоть как-нибудь, перестало его терзать. И тут же пугается, представляя себе будущее без Лёвы — пусть отвратительно токсичного и далекого — рядом. И всё равно понимает, что долго так не продержится. Шура не умеет ждать в лучших традициях людей, выстрадавших себе счастливый финал.Поэтому утром первым делом идёт искать Бортника, собираясь прижать его к стенке и потребовать адекватных объяснений его истеричным пакостным фразочкам, но когда находит, слова застревают в горле. Лёва очевидно обнаруживается в подвальном тренажерном зале, не очевидно восседающий на бедрах Лакмуса, стягивая пропитанную потом футболку одним резким движением руки, увитой взбухшими от напряжения венами. Шура неловко застывает в дверях, не сразу отражая, что помимо этих двоих на матах колотят друг друга Звон и Боря, комично смотрящиеся из-за разницы в росте. И выглядящие совсем не так компрометирующе и горячо, как их босс, подмявший под себя будто и не особо сопротивляющегося Максима.Глаза застилает удваивающая злость ревность. — Не думал, что ваши, кхм… тренировки предполагают настолько тесный контакт, — цедит он саркастично, протыкая Лёву, плавно обернувшегося на голос, горящими льдинками-копьями. Лёва, не думающий подниматься с чужих бедер, отвечает ему ничуть не ласковее. — Вам не помешало бы поковыряться в собственной памяти и вспомнить, что предполагают любого рода тренировки. — Поможете вспомнить? Они сцепляются взглядами снова, как два голодных тигра, не способные договориться и разделить на двоих убитую любовь. Шура сжимает в кулаки начинающие подрагивать пальцы, уже не оставляя себе возможности передумать, даже если Бортник будет против. — С удовольствием, — в Лёвиных глазах так и читается, что это удовольствие будет особенно кровить из порванных ударами губ. Шура нажимает на кнопку встроенного в стену коммуникатора, молясь, чтобы тот ещё работал. — Слушаю, — раздается слегка удивленный, приглушенный связью голос Федора. — Принеси в трензал два бо, — Шура слышит, как на другом конце провода Федор от неожиданности даже крякнул, но обрывает связь прежде, чем тот попытается его вразумить. Оборачиваясь, Шурик замечает три пары ошарашенных взглядов застывших в том же положении парней, и только один — хлесткий, кровожадный, источающий безумное ликование и азарт. Лёва, полуголый, с капельками стекающего по бархатной коже пота, зачесавший назад отросшую челку и оскаливший ровный ряд зубов, одновременно Арес и Эрос, и адреналин захлестывает с новой силой. Шура подвисает, рассматривая его обнаженный торс, исписанные тонкими полосами шрамов. Их много, все они аккуратные, но от этого не становящиеся чем-то безобидным. Грудная клетка прошита длинными полосами, и Шура точно знает, когда смерть подарила их Лёвчику. Шрамы — красные, свежие, совсем блеклые застаревшие — обвивают руки, уходят вниз по спине, яркими пятнами прошивающие плечи и живот делают Лёвкино тело неузнаваемым, и единственно-привычной остается чудом уцелевшая ящерица на предплечье, которую Лёва набил незадолго до того, как грудную клетку потрепала авария. Умана обдает жгучей волной вины, сожаления, нежности и чужой боли, на кончиках пальцев подрагивает желание пройтись поцелуями по каждой белой полосе, залечить своей любовью, но он встряхивает головой, отгоняя мысли — Лёва такое вряд ли сейчас оценит. Шура не обращает внимания на свидетелей, стягивая обувь и дурацкую рубашку, оставаясь в одних только джинсовых бриджах и футболке, и уповая на эластичность материала. Ему бы затормозить, оценить здраво свои силы, но вот он уже встает на мат, забирая в неряшливый пучок растрепавшиеся волосы. Если они сейчас могут говорить только на языке боли — они будут говорить. — Вам бы выйти, господа, — говорит он, не отрывая от встающего напротив Лёвы глаз. — Приказы свои людям раздавать я буду сам. — Считайте это дружеским советом, — усмехается Шура. Лакмусу кажется, что воздух начинает искрить от безумия, которое эти двое источают сейчас. Дышать становится тяжело, и он уверен, что если вовремя не встанет, его раздавит эта невиданная ранее ненависть с прогорклым осадком недосказанности и любви. Он не против убраться отсюда подальше, но ревность, не покидающая его ни на секунду, заставляет остаться, занять удобное место в зрительском ряду у стены. Звон молчаливо тянет Борю за штанину прочь с матов, чтобы потом вместе с ним нерешительно топтаться рядом с Максимом. Лёва, взбешенный еще с вечера, разминает плечи, с холодным расчетом просчитывая будущие удары в ожидании Федора, борясь с желанием обойтись без деревянного посредника между Шурой и болью. За ночь он успел накрутить себя настолько, что крошечное понимание и прощение, которого они достигли за эти дни, испарилось без следа. Теперь хочется только крови и жалких скулящих стонов. Они стоят друг напротив друга мучительно долго, едва не исходя слюной от нетерпения. Шура уже делает шаг навстречу, хотя на кулаках он драться не умеет вообще, когда дверь, наконец, открывается, впуская в разогретый эмоциями зал Федора, невозмутимо сжимающего в руках две длинных, увитых черными лентами плотной ткани, палки. — Доброе утро, господа, — степенно произносит он, не обращая внимания на вставшие дыбом волосы на руках, и застывших в комнате людей, каждого из которых наэлектризовало напряжение. Он передает Шуре бо, безошибочно определяя, какое из двух — его. Лёва свое забирает сам, встречаясь с Федором взглядом. — Если ты его убьешь, несдобровать нам всем, — одними губами предупреждает Федор так, чтобы никто больше не услышал, на что Лёва только хищно щелкает зубами. Стоит Федору отступить от них на безопасное расстояние, мир перестает существовать. Вся жизнь сосредотачивается в человека напротив, уверенно взвешивающего оружие в руках, для успокоения сумасшедше заходящегося сердце прокрутившего палку вокруг себя. Лёва заносит бо для удара первым, обрушивая его на не успевшего сориентироваться Шурика сверху, вполсилы обжигая плечо болью. Несущуюся навстречу его бедру палку он блокирует, отталкивает и снова бьет. Ему слышится драконий рык, и по трясущемуся от злости телу разливается короткая волна удовольствия. Они оба впадают в безумие, на ходу вспоминая опасные приемы, стараются задеть друг друга сильнее, больнее, чувственнее. У Лёвы получается явно лучше — Шура уже на второй минуте начинает сдавать позиции, но злость не перестает подстегивать его, и на чистом упрямстве он добивается короткого стона Лёвы, согнувшегося от боли в ноге, по которой только что смачно прошлась палка. Бортник вскидывает на него глаза, черными буквами на зрачках которых выжжено «не сегодня, милый», и Шура, отвлекшийся на блеск темнеющий омутов, платится за это мощным ударом по корпусу. Лёва не оставляет ему даже шанса разогнуться, бьет по прижатой к ноющему боку руке, и сносит его с ног. Только когда в горло упирается дерево, надежно фиксируя его на земле, Шура обессиленно разжимает руку, отбрасывая палку, но не сдаваясь. Лёва тяжело дышит сверху, опираясь всем своим немаленьким в конкретном контексте весом на свое скрипящее от натуги оружие, перекрывая кислород. Шурик беспомощно пытается поймать ртом воздух, но тот упрямо ускользает, перекрытый Лёвой. Расширившимися от подкатывающего к сознанию страха глазами он буквально кричит: «остановись». Лёва прикрывает глаза, красочно показывая, что слышать его не желает, но когда на спину обрушиваются яростные удары слабеющих Шуркиных рук, он ослабляет хватку, позволяя жадно вдохнуть. — Наигрался? — спрашивает он, не спеша освобождать наследника из плена. Шура хрипит, мотая тяжелой головой, раскидывая выпавшие из пучка пряди. — Что-что? Плохо слышно, Ваше Высочество, — Лёва вдруг наклоняется опасно близко, опаляет горячим дыханием щеку, подставляя ухо под дрожащие губы и шепчет, касаясь носом щеки. — Громче, Александр Николаевич, повторите громче. — Сука, — выдавливает из себя Шурик и вцепляется зубами в маняще подставленную мочку уха. Лёва выдыхает ему в ухо, коротко застонав, и толкается бедрами в его поджавшийся от внезапного возбуждения живот. — Неправильные ответ, Александр Николаевич, — улыбается так, что Шура чувствует кожей. — Я спросил, наигрались ли вы. Шура не уверен, что в помещении они одни, но на это ему уже плевать — он тянет руки к жилистой спине, вминая пальцы в скользкую кожу, и тянет Бортника ближе. — Нет, — выдыхает он, словно ненасытная бордельная дешевка, умоляющая её трахнуть, и умудряется цапнуть Бортника за колючий подбородок. — Продолжим? — насмешливо спрашивает Бортник, отстраняясь. — Конечно, — соглашается Шура, откидывает чертову палку, вставшую между ними, сам толкается бедрами в воздух и разочаровано стонет, не сумев задеть нарастающим возбуждением Лёвкину задницу. — Ну что ты, блять, творишь? — сквозь зубы выдыхает Лёва и впивается укусом в его шею. — А ты… что… творишь? — прерываясь на болезненные стоны, спрашивает Шурик, сдаваясь туманящему разум возбуждению. Лёва молчит, слишком занятый выгрызанием своих инициалов — не иначе — на его шее. Шура только и может, что ногтями-обрубышами скрести по перекатывающимися под кожей мышцам спины, то спускаясь к бедрам, то зарываясь пальцами в волосы на затылке. Он бесстыдно стонет под сводящим с ума напором, и разочаровано выдыхает, когда Лёва отстраняется, чтобы в губы ему выдохнуть: — У меня скоро крыша поедет от того, что я хочу тебя с той же силой, что ненавижу, — и широко лижет щеку, слизывая набежавший за время борьбы пот. — Только хочешь? — спрашивает Шурик и тут же получает острый тычок под рёбра. — Не заставляй меня останавливаться, Саша, — предупреждает Лёва, и Шура понятливо замолкает. Больше они не говорят — будто боятся потратить утекающее время на бессмысленный обмен колкостями. Лёва фиксирует чужие трясущиеся руки над лохматой головой, проезжаясь задницей вниз — так, чтобы собственный член упирался Шурику почти между ног. Они целуются так же больно, как до этого пиздили друг друга палками, Шура слизывает с прокушенных губ — своих и чужих — кровь, едва не давится ею в перемешку со слюной, но не позволяет себе оторваться от Лёвы даже ради короткого вдоха. Все смазывается, стирается, и Шура сам себя не помнит, приходя в сознание от собственных слишком громких стонов и тут же растворяясь в болезненной ласке. Лёва вытряхивает из футболки, одновременно с этим вытрахивая из него жизнь короткими толчками через одежду. — Мы трахаться будем, или как в детстве — ни грамма в рот, ни сантиметра в жопу? — не выдерживает Шурик, за волосы оттаскивая от себя Лёву, успевшего до сдавленного писка прокусить ему сосок. — Обломаешься, — рычит Бортник, снова сжимая в тиски руки. — Я если тебя сейчас трахну, папа завтра устанет интересоваться, почему ты усидеть на месте не можешь. — Ну у тебя-то он этого не спросит, — возмущенно парирует Шура. С каких вообще пор Лёва решил, что Шура снизу? Уман уже хочет озвучить свои возмущение, но коварные пальцы быстро растягивают ширинку, и снова становится неважным, кто кого имеет — душу они оба друг другу вытрахали качественно. — Закрой рот и получай удовольствие, милый, — приторно улыбается Лёва, снова его целуя.Он буквально вдавливает Шуру в маты, тяжелыми, тягучими поцелуями высасывая жалобные стоны, и всё опять плывет в густом томном мареве концентрированной похоти, пока Бортник уверенно расправляется с бельем. — Звучишь, как мразь, — Шура в отместку за самоуверенность прокусывает ему ключицу, и пугается, когда резко и явно машинально грубые пальцы стискивают подбородок. — Я и есть мразь, — мягко, но с прежним безумием отвечает Лёва, неловко огладив скулы, будто извиняясь за резкость, и тут же снова целует. Они ведут себя, как не вели даже в школе — заполошно дрочат друг другу на пыльных матах, не снимая штанов, трутся обнаженными торсами, словно в дешевом порнофильме, и стонут от мокрых прикосновений кожа к коже. Когда Бортник обхватывает оба члена рукой, Шура заканчивается как личность — силы дышать его покидают, а вместо них в груди поселяется какой-то запредельный трепет, и Лёва, тонко его чувствующий, тут же подстраивается, дает время почувствовать, пережить. И ничего особенного не происходит — член, как член, дрочка, как дрочка — Шура, даже если бы был в здравом уме, не нашел бы объяснений тому, отчего так защемило в груди, болезненно и необходимо. Он ловит ртом воздух и тут же накрывающие сверху губы, целующие гораздо мягче, нежнее, и только после этого толкается в руку сам.Короткая вспышка мучительной нежности заканчивается так же мгновенно, как начинается — Лёва буквально трахает рукой их обоих, выкручивая и оглаживая так, как правильно. Сжимает и гладит — так, как Шура любит. И целует при этом тоже абсолютно верно — не больше и не меньше, чем идеально. В какой-то момент Шурик стонет не от удовольствия, а от осознания этой грязной идеальности и острой совместимости их тел даже сейчас, когда за волной возбуждения стоит неописуемая злость. Всё заканчивается быстро, словно им и впрямь по пятнадцать, но Шура не жалеет — еще нескольких таких мгновений его сердце бы не выдержало. Лёва скатывается с него, падая рядом, успевая вымазать спермой его бриджи, вытирая руки. — Сучонок, — бормочет Шура, но даже не пытается хоть что-то в своем потасканном виде поправить, только расслабленно выдыхает, пытаясь кончиками пальцев нащупать Лёвкину руку. — Подожди, — просит тот, и Шура, закрывший глаза, по шуршанию понимает, что Лёва вытаскивает смятые сигары из карманов. — Им пизда? — А тебе хуй, — фыркает Лёва, вкладывая ему в рот мятую сигарету, сам же её подкуривает и, наконец, устраивается рядом, переплетая ищущие его пальцы со своими. Они курят неспеша и обессиленно, не решаясь прервать тишину чем-то серьезнее, чем сбитое дыхание. Только докурив, они окончательно приходят в себя. — И какого черта это было? — спрашивает Бортник, судя по шуршанию, достающий вторую сигарету. Шурик открывает глаза, кидает в сторону Лёвчика и вместо ответа смеется. Лёва качает головой, но всё равно улыбается — тепло и красиво, как умеет только он один, и у Шуры опять перехватывает дыхание. Смех затихает, а он всё так же не отводит глаз от затягивающегося никотином Лёвчика, расслабленного и довольного, такого близкого сейчас, уютного, что даже хочется позволить себе назвать его родным. — А если бы они не ушли? — усмехается Лёва. — Чертов ты провокатор. — Это была незапланированная акция, я вообще за другим приходил — если бы у Шуры были силы, он бы непременно развел руками, но сил нет, как и желания разрывать осторожно сцепленные пальцы, время от времени оглаживающие взмокшую кожу. — Но хорошо, что к моему совету они прислушались. — Думаю, нужно сказать спасибо Федору, — улыбается Лёва, докурив, и поворачивает голову к Шурику, второй рукой касаясь щеки. — Какой ты хуесос, Твое Высочество. Даже злиться на тебя не получается нормально. — Сам не лучше, — фырчит Шура, ластясь к теплой руке. Они замолкают, вглядываясь в глаза напротив, и у Шуры нет слов, чтобы описать всё, что в Лёвкиных глазах получается прочитать. Ещё вчера он бы душу продал за то, чтобы хоть раз увидеть сквозь голубые проблески маленький намек на чувства, а сегодня Лёва его ими затапливает, не в силах себя контролировать. — Я с тобой как на сломанном аттракционе, бесконечной качельке, — нежно и печально шепчет Лёвчик. — Я сам себя уже не понимаю, Шур. Невозможно. — Давай попробуем? Не то что бы Шура рассчитывает на удачу — он на неё буквально уповает, но когда Лёва с сожалением качает головой, хочется посыпать голову пеплом — рано. — Ты зачем меня искал? — криво переводит тему Бортник, проводят большим пальцем от уха до уголка губ, и в каждом крошечном движении столько сомнений, что Шуре становится за них страшно — всё происходящее всё меньше подходит под категорию «нормально». — Хотел ещё вчера «согласовать», — он показательно морщится, но смеющиеся глаза его выдают. — Сегодня нужно выехать в город. — Зачем? — рука на щеке напрягается раньше, чем Шура заканчивает предложение.— Хочу встретиться с Победой. Шура произносит это просто и легко, но рука с щеки пропадает мгновенно. Он с непониманием смотрит на резко севшего Лёву, не успевшего даже штаны подтянуть. — Хорошо, — явно сквозь зубы шипит он.Шура тянется к плечу, но руку скидывают раньше, чем он успевает её сжать. — Не понял…— Я тоже нихуя не понял, но хорошо, блять, хочешь — встретишься, — бросает Лёва, мощным движением поднимаясь на ноги. — Как будешь готов — через парней сообщи. — Да какого хуя, Бортник? Хули ты истеришь? — Шура заводится с полтычка, от блаженной неги в воздухе не остается и следа. — Объяснись. Он не просит, он требует, подрываясь на ноги следом, пытаясь ухватить уже натягивающего на себя футболку Бортника за руку. — Объясняю — ты ебанный пиздабол, умудрившийся похерить вообще все и нисколько об этом не сожалеющий, — бросает ему в лицо Лёва, резко развернувшийся так, что Шура отступает на шаг. — Еще объяснения нужны? Шуру сносит в такой неебеческий ахуй, что его «да» звучит совсем не грозно и уверенно, а как жалобный тявк моськи в сторону слона. — Лови, — кивает Лёва и коротко бьёт под дых, хлопнув согнувшегося от боли Шуру по плечу. — Собирайся, костюм погладить не забудь. Лёвину привычку сваливать сразу, стоит делу принять неприятный окрас, Шура искренне ненавидит. Как и тот факт, что за эти годы они вообще разучились друг с другом разговаривать и прояснять хоть что-то. — Блядство, — он сплевывает на пол и оседает обратно на маты. Отчаянно хочется вернуться хотя бы на пять минут назад, когда казалось, что всё налаживается, когда теплые пальцы щекотали невесомыми прикосновениями за ухом, а голубые глаза, наконец, оттаяли. Шура вздрагивает, когда на плечи оседает неловкость и прохлада — он, в отличие от Лёвы, даже ширинку не застегнул. Шурик смотрит на себя еще несколько секунд и заливается смехом — у Лёвы, видимо, новая традиция — оставлять его со спущенными штанами и опущенным ниже плинтуса настроением.