***
"Не странно ли, что дети – самые уязвимые, самые наивные и непорочные из всех людей – так часто бывают такими… злыми? На самом деле нет, не странно. Они не заботятся о вежливости, не умеют держать язык за зубами, говорят, что думают, не усложняя себе жизнь мыслями о том, что могут причинить боль. Они далеки от морали, они делают или не делают что-то, в большинстве своем, не из-за воспитания, жалости или принципов. Чаще всего их поступки или бездействие мотивируется только одним – страхом. Дети боятся куда большего, чем взрослые. Дети в большинстве своем иррациональны. Детство – самое животное состояние человека. Когда тот ближе всего находится к миру природы. Дети эгоистичны. Но ведь все живое эгоистично. Главное – выжить. Самому. Какой хищник заботится о душевном состоянии жертвы? Какой зверь озадачивается размышлениями о чувствах своего сородича? Какой ребенок способен предсказать реакцию на свои действия или слова?" Джин Бонэм вычитала эти странноватые опусы в одной из книг в библиотеке, когда пыталась отыскать что-то о недугах, связанных с памятью. Какой-то совсем тонкой книжонке, сухой и малоинформативной – больше похожей на каталог со всеми этими высокопарными и поверхностными описаниями. Но с многообещающим названием “Волшебная голова”. Там содержалось множество казавшихся Джин странными умозаключений. Про детей и животных. Про хищников и про жертв. И про человека, волшебника, как венца всего сотворенного природой и магией. Они вспомнились ей теперь – в этом темном и сыром коридоре. И – как презабавно – больше странными не казались. Одиннадцать лет – это много или нет? А тринадцать? Четверокурсник – уже взрослый или ребенок? Ни то, ни другое, вероятно. Так она думала. Или – и то и другое одновременно. Он все еще жесток – как в детстве. Но не иррационально. Он уже понимает последствия своих действий, решений. Но пока еще не привык этому пониманию. А это сложно – начать думать о других. Змеиная ночь – она так думала – всего лишь игра уже передетей-недовзрослых. Интересная, благодаря азарту, темноте, страху. Жестокая, благодаря безнаказанности, обезличенности, близости к животному миру. Хищники и жертвы – самое правильное природное равновесие… Джин Бонэм думалось – маски, пожалуй, были самым худшим в этой “игре”. Анонимность равна произволу, ведь так? Обезличенность – это инфантильность. То, что помогает уже не детям, но и еще не взрослым избавиться от ответственности. Возвращает в детство. В то самое животное состояние, когда мораль исчезает из головы за ненадобностью. Ведь если ребенок ничего не боится – он делает. Джин Бонэм думалось, что самыми злыми в Змеиной ночи были второкурсники. Год батрачившие на старших. Еще помнящие тот свой страх, то унижение на собственном обряде посвящения. Им хотелось мести. Им хотелось власти. Иррационально. Они были самыми злыми. Но самыми не опасными. Нет. Куда больше следовало бы страшиться тех, кто ведом не местью и не обидой. Тех, чья мотивация куда более взрослая. Осознанная. Жестокая. Не животная. Человеческая. Том Реддл был взрослым. Араминта Мелифлуа была взрослой. Джин Бонэм выдохлась. Она плелась по темному узкому ходу, сама не зная куда идет. Она давно не придерживалась лишь одной стороны, сворачивала и направо и налево. Не запоминала и не считала повороты. Она могла быть, наверное, где-то глубоко под замком – может, над ней Большой зал, а может, Астрономическая башня. Компас, который она призывала, теперь не помогал. Путал. Она могла быть в двух шагах от Слизеринских гостевых залов. И совершенно невозможным казалось определить, где именно она находится. Это был так глупо – в спешке убегать, виляя из коридора в коридор. Не заботясь даже примерно наметить маршрут, который уже пришлось совершить. Так иррационально. Так по-детски. “Детство – самое животное состояние человека” У нее все лицо было в крови. В запекшейся крови и каменной пыли. Она была почти уверена, что нос сломан. Но боялась править его сама. И хоть в ее руках и была палочка, она была чужой. Она мерзла. Зубы клацали друг об друга, несмотря на согревающие чары. Насквозь промокшая на спине сорочка, пропитавшийся потом шерстяной сарафан – все это было высушено. И все равно ей было очень холодно. Она совсем выбилась из сил. Ноги гудели. Лодыжка, растревоженная быстрым бегом, ныла, хотя и не должна была уже. Костерост сделал свое дело, мази миссис Боунс – тоже. Но она болела. Как и голова. Как и сломанный нос. ...Джин Бонэм загнали. Как загоняют охотничьи псы оленя. Она совсем выдохлась. И если придется бежать – когда на лай примчатся охотники – олень уже не сможет уйти далеко. “Попытается, подгоняемый страхом. Болью от впившихся в ногу собачьих зубов. И не сможет. Выбившееся из сил животное не сможет тягаться ни с собаками, ни с охотниками. Но ему ничего больше не придет в голову, кроме как бежать.“ Это все тоже было в той престранной книжке. Как интересно были связаны “Волшебная голова” – Джин все же полагала, что речь идет о человеческой голове, вернее о том, что в этой голове – и охота на оленей? “Разве охота не магловское занятие вообще?” – тогда отчего-то подумала она. “Почему бы ей быть магловским занятием?” – насмешливо откомментировал голос. “И олень в конце концов споткнется от усталости. И упадет.” Жуткая и совершенно не относящаяся к голове волшебника фразочка. Как было возможно хоть что-то найти об интересующих ее недугах хоть где-нибудь, если даже труд с таким громким названием повествовал о чем угодно – детях, животных, охоте – но не о действительно происходящем в голове. Так думалось Джин, одиноко сидящей в самом темном уголке библиотеки. Но голос… отчего-то был не согласен. “Ты вечно глядишь лишь на форму!” “А надо?” – раздраженно поинтересовалась она. “А ты попробуй подумать. Полезно” Она не стала утруждать себя этим. А стоило, возможно. “И хотя физически олень задуман природой куда быстрее и сильнее человека. Он проиграет ему. Ведь человек умнее.” – О, мисс Бонэм! Джин застыла на месте. "О, мисс Бонэм! О-мисс-бонэм-о-мисс-бонэм" Ладонь ее так и замерла на выпуклом, гладком от времени камне. – А вас уже все обыскались. Она ведь... не слышала ничьих шагов. Но она ведь... прислушивалась – точно не было ни единого звука. Или быть может… Выдохшийся олень стал слишком невнимательным? – Как проводите ночь? Этот голос. Его голос. Конечно его. Почему-то всегда это был он. Как он нашел ее? Он не мог ее видеть. Ее, скрытую тройкой маскирующих чар… Он не мог ее слышать. Джин взглянула вниз, на свои ноги – нет, все еще невидимы. Так как же?.. Она повернулась медленно. Не резко и не стремительно. Устало. Обреченно. Джин Бонэм выдохлась... Она не увидела перед собой ничего. Только темную пустоту коридора. Она вся одеревенела. Словно скованная неизвестным проклятьем. И только губы ее крупно дрожали. Да кровь стучала в висках. – Невежливо с моей стороны, соглашусь. – Она почувствовала легкое колебание воздуха, едва различимое дуновение совсем рядом со своим лицом. А затем перед ней появился он. – Признаться, рассчитывал, что они справятся без моей помощи, но… Джин опустила глаза – сама не зная почему, скорее интуитивно, чем осознанно. И поняла, что видимой стала и она. “Вот черт…” – запоздалая и снова обреченная мысль. – Вы заставили нас побегать. “Что ты стоишь, Мордред тебя подери?! Беги!” Голос донесся словно сквозь стену из ваты. Хотя был в ее собственной голове. Палочка Тома Реддла смотрела прямо в лицо. Указывала туда – на ее покрытую кровяной коркой переносицу. На нем не было маски. Не были ни в руках, ни сдвинутой на голову. Ее просто не было. “Почему?” – Признаюсь, Вы удивили меня, – слова означали одобрение, но голос Тома Реддла был беспристрастен, безэмоционален. Как и всегда. – Но недостаточно. Вы проиграли. В конечном итоге… я все же разочарован, мисс Бонэм. "Приди в себя!" Джин с силой ударила рукой по его палочке, действительно придя в себя. Резко, рывком, словно кто-то хлопнул в ладоши перед ее носом. Джин бросилась бежать. Из последних сил. Так быстро, как только может. Подгоняемая лишь одним – страхом. Но, конечно, уйти далеко ей не удалось. “Выбившееся из сил животное не сможет тягаться ни с собаками, ни с охотниками. Но ему ничего больше не придет в голову, кроме как бежать...“ Заклятье подножки настигло ее на повороте. Джин рухнула на каменный пол, и собственная палочка – палочка Валентины Гойл – со стуком запрыгала по полу. Она даже не почувствовала, что камни стесали кожу с колен в тех местах, где задрался подол сарафана. Ужас, бурлящий в жилах, не позволял ощущать ничего совершенно. Не тактильно. Она зашарила ладонями по полу в поисках палочки – это было иррационально – ведь она все еще отлично видела в темноте. Она должна была понимать, что раз палочки нет прямо перед ее носом, следует сперва оглядеться. Но она не понимала ничего. И руки двигались быстро-быстро. И не находили ничего. “…Но ему ничего больше не придет в голову…” – У нас ведь не так много времени, мисс Бонэм, – голос раздался совсем близко. Прямо за ее спиной. Она сорвалась с места. Палочка оказалась позабыта. Еще один очень иррациональный поступок. Второе падение оказалось более ощутимым. На этот раз не помог и туманящий разум страх. Боль в коленях была острой, а кровь горячей. – Это весьма утомительно. – Том Реддл цокнул языком. Он снова подошел со спины. Рывок, и Джин Бонэм стоит на ногах. Она едва могла дышать. Том Реддл развернул ее в противоположную сторону и толкнул вперед. И ее непослушным ногам пришлось сделать пару неуклюжих шагов, чтобы она не пропахала носом пол. У Джин Бонэм кололо в боку. А сердце не успевало прокачивать достаточно крови в ее глупую голову. Оттого в глазах двоилось. Ей необходимо было что-то предпринять! Джин резко обернулась, встречаясь носом с кончиком палочки Реддла. Краем глаза она заметила, что во второй руке его тоже зажата палочка. Ее палочка. Палочка Валентины Гойл. – Я… – она отшатнулась, – Мистер Реддл, мы… мы могли бы договориться! "Это глупо" – тем временем промелькнуло в голове. – Думаете? Он шагнул на нее, грозясь выколоть глаз. И она шагнула назад. – Пожалуйста! Я сделаю что угодно! Губы школьного старосты дрогнули. По лицу прошла тень улыбки. Лишь тень. А глаза оставались холодными и пустыми: – Не думаю, что Вам есть что мне предложить, мисс. – Это не так, я… Она осеклась, судорожно пытаясь отыскать в глупой голове, что же она может сделать для него. В чем оказаться полезной. Но ни одной идеи не соизволило ворваться в ее скудные, словно стреноженные ужасом мысли – тяжелые и нечитаемые. Они так прытко скакали в ее голове несколькими минутами ранее, но теперь же… Ее мозг был словно заморожен. – Позвольте проводить Вас, – мягко сказал Том Реддл, вновь наступая на нее. И она вновь попятилась. В нужную ему сторону. Туда, куда ей было нельзя идти. – Что угодно! – вдруг взмолилась она. Взмолилась. Потому что знала – поняла в тот момент, когда услыхала свое не свое имя слетевшее с его губ – она проиграла. Том Реддл по-птичьи склонил голову набок – словно задумался. Но все еще продолжал двигаться на нее. А она все еще продолжала отступать. Он теснил ее к гостевым залам Слизерина. Это было очевидно. – К сожалению, я не могу принять Ваше предложение, мисс. Мне были бы возможно интересны Ваши воспоминания, но увы… Вы не можете мне их подарить. Не можете даже себе. – Он улыбнулся. На этот раз действительно улыбнулся. Той самой улыбкой, что совсем ему не шла. Это и не улыбка была вовсе. Оскал. – Я не могу Вам помочь. Но могу дать совет, на будущее. – Том Реддл ускорил шаг. И ей пришлось ускорить тоже! – Не стоит разбрасываться этими Вашими “что угодно”. Могут и воспользоваться. – Ублюдок! – вырвалось у нее. А его палочка взметнулась в воздух: – Экскуро! Джин отлетела к стене, миновав поворот в следующий коридор. Выпирающие камни с мягким звуком вошли в спину. Она взвыла бы от боли, но глотка смогла породить лишь надсадные хрипы. "Ублюдок!" – пронеслось в голове. Она проиграла. Ему. Всем им. Пена. Мыльная пена заполнила горло в тот же миг, что заклинание слетело с губ Реддла. Она расползалась по пищеводу, переваливалась в рот через корень языка. Почти невесомая, горькая масса – ее было так много, что она стекала по подбородку, капала на пол, не умещаясь в Джин Бонэм. Слизеринка задыхалась. Пена пошла носом, когда она сделала судорожный иррациональный вдох. – Какой у Вас грязный, грязный язык, – Том Реддл беззлобно покачал головой, глядя, как она оседает на пол, захлебываясь перламутровыми пузырями. Джин зашлась хриплым кашлем. Мыльная пена, забившая рот и глотку вызывала рвоту. И у нее не осталось сил, чтобы бороться. Бонэм вырвало прямо на подол сарафана – новенького, без единого залома и складки еще полночи назад. Только-только избавленный от упаковочного пергамента Мадам Малкин. На черной, как ночь, шерсти расползались пятна. Перламутровые пузыри и желто-зеленая желчь. – Хотите еще совет? – Школьный староста доверительно склонился над ней, словно ему не было никакого совершенно дела до исходящего теперь от нее жуткого запаха – приторности мыла и гнили рвоты. – Не грубите тому, от кого не в силах отбиться. Поднимайтесь. Он снял заклятье так же быстро, как и наложил. Едва заметным взмахом палочки, на этот раз даже не произнося контрзаклинания. Пена не исчезла из глотки полностью, но пузыри перестали множиться в ней. Джин Бонэм потребовалось еще несколько мгновений, прежде чем она смогла отплеваться от остатков. – Знаете, каков Ваш главный порок? – Вдруг спросил он, протягивая ей руку. И она уставилась на нее, как на самое диковинное чудо, которое приходилось встречать в своей жизни. – Самонадеянность. Вы так уверены в своих силах... Так вспыльчивы. Так неосторожны. Вы так высокомерны, что бросаете вызов, прежде чем как следует изучить противника. Его сильные стороны. Его слабые стороны. – С губ его сорвался притворно усталый вздох. – В конечном итоге Вас это убьет. Он говорил это таким наставнический тоном, будто они были в классе, а не темных подземельях в Змеиную ночь. Словно он стоит за кафедрой, а она сидит за партой, стыдливо потупивши глаза в пергамент. Сконфуженная своей глупой ошибкой, пойманная преподавателем. “Мой главный порок?!” Рука Тома Реддла оставалась протянутой. Джин сжала губы, отводя от нее глаза. И медленно поднялась на ноги самостоятельно. Он засунул руку в карман школьных брюк. “К моей палочке…” – Идемте, мисс Бонэм. – Голос Тома Реддла стал прохладнее. – Пора выучить урок. Ее кулаки беспомощно сжались. Она не сдвинулась с места. – Мисс… – в голосе Реддла проскользнуло раздражение. – А ты ведь... – вдруг неожиданно сама для себя едва слышно прошептала она. – Был на моем месте, а Реддл? – Она глядела ему прямо в глаза. Без страха. Обреченно. Обессилено. – “Бродяжка”. Никому здесь не нужный. Лишний... Дворовая шавка в питомнике… – Прежде, чем ты продолжишь… – ...Породистых кобелей. И я все никак не могла понять... Реддл. Почему бы тебе просто... не знаю, не помочь мне? Я все никак не могла понять, в чем же твоя мотивация, господин староста. – Слова срывающиеся с ее языка, сочились желчью. – Ты не потакаешь бездумно капризам Мелифлуа. Тебе больше не нужно утверждаться среди Принцев крови. Ты слишком рассудительный, чтобы находить безмозглую, звериную охоту за безоружными первокурсниками чем-то веселым или занимательным. И я... понимала, зачем здесь остальные. Но я не понимала, зачем здесь ты... – Бонэм... – Когда я приехала сюда, когда я узнала, кто будет учиться в одной со мной школе – человек, что нашел меня. Спас меня – я так считала. Я мечтала поговорить с тобой... Мне не удалось ужиться с остальными, но я была уверена, что ты, ты куда лучше них. Такая глупость. Глупая-глупая Бродяжка Бонэм, да? Да. И все же я так думала, представляешь... Лучше них...Настолько примитивных, никчемных, что они находят забавным нападать на детей, своих же дальних родственников, а? И при том слишком трусливы, чтобы делать это открыто. Не пряча лиц. Слишком жалкие, чтобы найти сильного противника. Одиннадцатилетки, серьезно? Третировать младенцев... Достойно... – Джин покачала головой. Ни на что уже не надеясь. Ничего уже не страшась. Глядя в его безразличное лицо. Он молчал. И она продолжила. – Мне казалось, что ты совсем не такой. Можешь вообразить? Не такой. Лучший студент. Староста школы. Пример для подражания. Наследник Слизерина. У тебя ведь есть все, чтобы больше никогда не нуждаться в самоутверждении за счет слабаков. Но... я ошиблась, Том Реддл. Ты даже не такой же как они. Ты куда более жалк... – Секо Одно слово. Хлесткое, тихое. Всего четыре буквы, сказанные скучающим тоном. Всего одно слово, и Джин Бонэм... Завизжала. Незримый железный кнут подсек ее под колени. Из лопнувшей кожи брызнула кровь. Горячие капли, щекотя икры, бежали вниз, в ботинки. Она визжала. Визжала, как свинья на бойне. Впервые в своей жизни, на своей памяти визжала от боли. Ни когда заклятье капкана переломило лодыжку. Ни когда стена подземелья раскроила нос. Сейчас. Он не отменял заклинание. И раны – ровные, глубокие, вспарывали кожу дюйм за дюймом. Длинные, аккуратные разрезы. Аккуратные, как и все, что он делал. Они усеяли руки, живот, грудь, шею. …Ей было так больно! Лицо. Перед глазами Джин Бонэм пошли белые пятна. Все это походило на дурной сон. Слишком сюрреалистичный и жестокий, чтобы оказаться правдой. Она визжала. А он не отменял заклинание. Темный, сырой коридор подземелий. Школьный староста, пытающий ее режущим заклинанием. И она сама – жалкая, слабая, безоружная. Послушно рыдающая под его палочкой. Разве это могло происходить на самом деле? Она визжала. А он смотрел. Смотрел. Смотрел. И смотрел. И, казалось, прошла целая вечность, прежде чем его палочка, выписав неровную линию, наконец окончила ее страдания. И он меланхолично, не эмоциональнее, чем говорил обыкновенно, сказал: – Ну же, вперед, мисс Бонэм. У нас не так много времени.***
Не странно ли, что дети – самые уязвимые, самые наивные и непорочные из всех людей – так часто бывают такими… злыми. Не странно. Но почему злыми так часто бывают взрослые? Гостиная Слизерина полнилась людьми. Нет, не людьми. Масками. Все они были сейчас безлики, одинаково молчаливы, одинаково неподвижны. Джин Бонэм трясло. Трясло от боли, от ужаса, унижения. Ненависти. Усталости. Бессилия. И каждый ее шаг был неровным и неуклюжим. Палочка Тома Реддла упиралась ей между лопаток, давила, обжигала искрами кожу, заставляя ускориться. И все равно она двигалась так медленно, как только могла. Молча впитывая жалющую боль от ожога в том месте, где палочка вонзилась в спину. Это было больно. Она терпела. Ее сарафан был усеян порезами, ее сорочка загрубела, напитавшись кровью. Ее лицо покрывала коричневая корка. Из едва-затянувшихся ран сочилась сукровица. Безнаказанность. Всех их, кто собрался в этой зале, чтобы поквитаться с Бродяжкой, ждала безнаказанность. Она не видела их лиц. "Что случилось в Змеиную ночь, останется в Змеиной ночи" – так они говорят. Учителя не вмешаются. Она не посмеет ничего сказать и сама. Кого ей обвинить? Весь факультет? Лучшего студента школы? "Они далеки от понятий морали, они делают или не делают что-то, в большинстве своем, не из-за воспитания, жалости или принципов. Чаще всего их поступки или бездействие мотивируется только одним – страхом." Что ж, если бояться нечего... Когда их заметили – ее и Тома Реддла, ступивших на освещенную часть ковра – гостиная зала, до того будто погруженная в оцепенение – взорвалась аплодисментами. Они встречали Джин Бонэм бурными овациями. Сейчас – истерзанную, измотанную Змеиной ночью, проигравшую. А не тогда – в Большом зале, снимающую старую распределяющую шляпу, освещенную теплым светом тысячи парящих свечей. Нет, тогда они не были ей рады. Но сейчас… Они ликовали. Маски толпились вокруг них – ее и Тома Реддла. Они ободряюще стучали его по плечам. Толкали и пинали ее. В конце концов, они образовали позади них – ее и Тома Реддла – целую процессию. Неровным строем сопровождая до угла гостиной залы – того, где невесть откуда вдруг появился невысокий помост. Они вели ее на заклание. И чем ближе они подходили к помосту, тем сильнее ее – Джин Бонэм – колотило. Им ничего не будет. Они вольны были делать что угодно. Словно звери, загнавшие дичь на растерзание. Готовые вцепиться ей в глотку. Рвать, мучить... Нет... Разве животные любят мучить? Быть может и существуют отдельные виды, но... Особенную любовь этому питает лишь человек. Джин Бонэм выдохлась... Джин Бонэм устала. Устала сопротивляться. У нее больше не было сил. Она больше не могла противостоять им. Так, быть может, тогда и поделом ей? "Слабачка" – А вот и Бродяжка! – пропела Маска, стоящая у помоста нежным голоском Араминты Мелифлуа. Джин и не заметила ту сначала. Мешала склеивающая ресницы засохшая кровь. Да и ей было... уже все равно. "Он пытал меня... Школьный староста. Мой спаситель. Том Реддл... Он-пытал-меня" – Надеюсь, ты успела за ночь подготовиться к церемонии посвящения? – пропела Мелифлуа. – Посвящения в Неприкаса́емые. Она рассмеялась. И остальные Маски ей вторили эхом. Араминта говорила что-то еще. Долго, помпезно размахивая руками. Толпа позади Джин волновалась. Они гудели, шептались. Смеялись. А Мелифлуа все говорила и говорила. Джин не слушала. Джин перестала замечать происходящее вокруг. В конце концов, шепот, смешки и шорох мантий слились в однородный гул. Словно ее с головой окунули в безразмерный пчелиный улий. Она уже мало что понимала. Тускло-освещенная гостиная зала поплыла перед глазами. Хотелось перенестись на пару часов вперед. Хотелось, чтобы все уже было позади. Закончилось. Ей не хотелось знать, не хотелось помнить то, что они собираются с ней сделать. И если староста школы, лучший ученик, услада для преподавательских глаз – Том Реддл – изрезал ее тело заклятием "Секо" в подземельях замка. Что она могла ожидать от всех остальных? "Почему он... Из всех людей... он" Он ведь спас ее. Том Реддл и Кристоф Розье. Он ведь был ее... надеждой. Ее грубо толкнули в плечо. Джин сморгнула радужную пелену слез. Попыталась сфокусировать взгляд на Араминте. Он ведь держался всегда в стороне. Умный, собранный студент. Гордость школы. Педантичный, дотошный. Он требовал с нее объяснительных, поймав после отбоя. Он. "Он пытал меня. Пытал-меня-пытал..." Он не был таким, как Араминта. Его боялись. Его уважали. Она – Джин Бонэм – хотела быть на него похожей. "Из всех них... " – Раздевайся или мы сделаем это сами! – наконец различила она ее слова. "...ты оказался самым..." Она услышала, что ей было сказано. И все же смысл никак не хотел доходить до ее истерзанного этим днем разума. Джин Бонэм не понимала, что ей говорили. Что от нее хотели. Отчего толпа гудела сильнее? Отчего безликие тянули к ней свои руки? – Особо и стараться не нужно, Том уже сделал половину работы. "Том..." И снова россыпь смешков. "Почему они смеются?" – Ты оглохла? Или снова впала в безумие? – Мелифлуа злилась. – Раздевайся же! – выкрикнули из толпы за спиной. До нее, наконец, дошло... Джин вздрогнула, когда кто-то рванул ткань на спине. Она резко оглянулась. "Это снова ты?" Но Том Реддл стоял у стены. Далеко. Как давно его палочка перестала прожигать кожу между ее лопаток? "И ты не вмешаешься. Конечно, нет" Она с минуту в оцепенении взглядывалась в его бесстрастное лицо. Пока толпа – это многорукое, безликое существо – срывала с нее одежду. Сарафан. Сорочка. Пуговицы рассыпались по ковру. Разлетелись в разные стороны. Тихо, будто стыдливо, забарабанили по помосту. Лицо Тома Реддла не выражало совсем ничего. Он смотрел. Просто смотрел на Джин Бонэм. А она стояла, неподвижно, будто статуя, и не чувствовала даже слез, тонкими дорожками смывающие кровь со щек. Джин Бонэм запоздало ощутила холод, облизывающий голую кожу. И поняла, что осталась в одних тонких, коротких и кружевных панталонах. "Мерзавец..." Руки дернулись прикрыть обнаженные груди – скорее инстинктивно, чем следуя голосу разума – когда Маски втолкнули ее на помост. Она уже давно не понимала, что происходит. Зачем это происходит. Джин Бонэм выдохлась. Араминта рывком развернула ее лицом к слизеринцам. – Кто-нибудь хочет избавить Бродяжку от последнего, что делает ее похожей на человека? Толпа одобрительно загудела. В воздух взметнулись руки. "Похожей-похожей-похожей" Ее мутило. Снова. Джин крупно дрожала. Пальцы дергались, словно пытаясь сжать невидимую палочку. Нет. У нее не было палочки. Но у всех них… Джин Бонэм много думала о Томе Реддле. Не только в эту ночь – вообще. Что ж, она больше не будет думать о нем никогда. – Видали когда-нибудь псину в панталонах? – раздразнивала их Мелифлуа. – Вот и я нет. Множество рук. Десятки. Джин Бонэм видела, как их, в конечном итоге, подняли все Маски. Не поднял только Том Реддл. – Спешу разочаровать вас, – пропела Араминта. – Это по праву причитается мне! Один взмах палочки. Всего доля мгновения. И холод гостиной залы обвился вокруг ее бедер. Ужалил те места, что теперь уже не были скрыты последним оплотом ее принадлежности к человеку. Гостиная взорвалась аплодисментами. Аплодисментами. Снова. Прежде чем пойти черными пятнами перед глазами Джин Бонэм. "Ненавижу!" – ее губы искривились, готовые вот-вот породить отчаянный, жуткий вопль. "Хватит! Хватит-хватит-хватит!" – А теперь… заклание! Что мы вырежем на ее паршивом теле? Предлагаю голосовать за лучшие места! Мое первое предложение: лоб! Они будут резать ее? Снова резать? На ее коже не осталось почти живого места. Что они собрались вырезать на ней? Слова? Символы? Они проклянут ее? Она дрожала, непроизвольно пятясь назад. Слишком медленно. Слишком бесполезно. А безликая толпа вскидывала один за другим свои палочки. Она ничего не могла сделать. Ничего. Она обреченно закрыла глаза. “Довольно!” – прогремел голос в бесполезной и тяжелой голове Джин Бонэм. Она дернулась, услыхав его. Она совсем того не ожидала. Она забыла про него. Перед глазами все прояснилось так резко, стремительно, что Джин замутило. Ей стало жарко. Затем неописуемо холодно. "Ненавижу..." Сверкнула вспышка. И Джин покачнулась на помосте. И осела на грубо стесанные доски. Гостиную Слизерина сотряс грохот. Оглушительный, ударивший по ушам так, что вызвал в них ледяной звон. Каменная пыль стеной взметнулась вверх. И десятки голосов завопили в унисон – и она не знала наяву или лишь у нее в голове. "Ненавижу..." Когда пыль стала рассеиваться, открывая перед ней гостевую залу, словно занавес сцену, она увидела множество осколков, усеивающие пол. Бликующие в свете единственного уцелевшего факела белым. И красным. Кровь и фарфор. Слизеринцы, недавно безликая толпа, лежали на полу. Все до одного. Все с обнаженными лицами. Она неосознанно искала глазами его. Уродца. Предателя. Тома Реддла. Том Реддл сползал вниз по стене, подле которой стоял. С располосованным порезами лицом и сажей на щеках. “Вот так...” – отстраненно подумала она. – "Хорошо. Правильно" “У тебя был выброс...” – зачем-то сказал голос. Такой же отстраненный, заторможенный. Как она сама. Ведь это и была она сама. Джин медленно поднялась на ноги, окидывая еще одним мутным взглядом гостиную. Ее снова тошнило. Ноги едва слушались. "Выброс" – повторила она про себя. Она вздрогнула, когда часы на каминной полке принялись бить. Бом. Бом. Бом. Бом. Бом. Джин словно одурманенная смотрела на серебряные стрелки, неспешно ступая на ковер. Пять утра. Пять утра. Вот и все. Она приблизилась к столу, где грудой были свалены палочки первокурсников. Переступая неподвижные, тела. Могла ли она убить кого-то? "Надеюсь, что всех" Она присела на корточки в поисках собственной палочки. И скоро нашла ее. Джин Бонэм выдохлась. У нее едва были силы переставлять ноги. Выпрямившись, она оглянулась на школьного старосту. Тот молча наблюдал за ней, сидя на полу, откинувшись затылком на стену. Его грудь тяжело вздымалась. Вероятно, ему было непросто дышать. "Это хорошо. Это правильно." Джин отвернулась, поднимая палочку. "И что ты собралась делать?" Она не хотела говорить с ним. Она не знала, что и ответить, но... Руки неспешно выводили в воздухе вензеля. "Хорошо. Правильно." Джин Бонэм опустила палочку, разглядывая стену над каминной полкой. Пускай эта метка останется здесь навсегда. Она поплелась в свою спальню, чувствуя, что едва успеет дойти до постели, прежде чем рыдания разорвут ее. “Вы проиграли” – красовалось теперь над центральным камином. Надпись, выдолбленная прямо в камне, залитая красным. Рядом с чьей-то привешенной туда же на стену треснувшей фарфоровой маской. “Вы проиграли”