***
Неприветливое сизое небо за высокими окнами превращало молочные стены кабинета Благонравия в грязно-серые. А обернутые вокруг головы светлые косы Араминты Мелифлуа в такие белые, что резало глаза, будто от снега. Джинни старалась не таращиться на ее затылок, что было сложно — ведь сидела та прямо перед ней. За мерзким скрежетом мела о доску, где тот, под руководством мадам Борджин, выводил мудреные схемы, к счастью, не было слышно стука анисового леденца о зубы мисс Бонэм. Она катала его языком по резцам, отвлекая таким способом саму себя от слов, что вываливаются у профессора изо рта. По совету Белинды Нотт — новоиспеченной приятельницы. «Возьмите. Вам надобно чем-то себя занять, чтобы не заработать себе больше наказаний», — шепнула она перед уроком, вкладывая Джинни Бонем в ладонь жестяную круглую баночку. И Бонэм была ей благодарна. Ведь то, что говорила мадам… Но пока пряный и сладковатый привкус пощипывал язык, Джинни удавалось держать при себе свое мнение, касаемо повестки урока. Пока в голову закрадывались веселые подозрения, что безобидные конфетки Нотт содержат успокоительное. Мадам Борджин, разумеется, снова обучала их цветочному этикету и послушанию. На доске расцветали вензелитсые стрелки и овалы. «Осуждение» — как много оказывается несчастных растений его символизируют. Как много зависит от оттенка. Какие у осуждения и порицания бывают полутона, степени… И даже «надежда» и та… на деле оказывалась не тем, чем должна. Очередной манипуляцией. «Какая чушь…» — думала Джинни. Меланхолично, впрочем. Хотя могла бы поклясться — если бы не анисовые леденцы, в руках себя было бы уже не удержать. Вчера она вернулась в свою гостиную только к вечеру. Свою гостиную. Ей казалось забавным, что сочетание слов этих не отдает больше той горечью, что была привычной спутницей раньше. При любых мыслях о факультете. Горечью, поселившейся глубоко внутри. Давно. Которая теперь же, отчего-то, так стремительно таяла, покидая воспоминания, будто была в ее жизни какой-то совсем мимолетной гостьей. А не сопровождала ее день ото дня и ночь от ночи. Это было так странно. Она вошла в гостевую залу вчера — и они ей улыбались. Слизеринцы. Приветственно кивали, кто-то справился о самочувствии. Одна первокурсница сказала, что волосы Джинни такие же красивые как у портрета феи Морганы. А Эйвери посоветовал ей гранатовый эликсир, чтобы впредь вовремя притуплять опьяняющие эффекты алкоголя и грибов. Джинни Бонэм улыбалась в ответ. И кивала в ответ. Говорила «спасибо». Это было так странно — Как Вы себя чувствуете? — спросил ее вчера Том Реддл, на мгновение даже оторвавшись от книги. Том Реддл. Он не вернулся к чтению, пока не услышал ее ответ… Белинда и Элиас обращались к ней весь вечер не иначе, как «Джинни». А Араминта Мелифлуа перед сном бросила сухое и короткое «Доброй ночи, Бонэм». Ни одного оскорбления или косого взгляда. И это было так странно. Джин в те моменты казалось, что она сходит с ума. Что эта нынешняя реальность нереальна. — Мисс Бонэм… Грудной голос мадам Борджин раздался у самого уха, сдобренное пудренно-перечным запахом дыхание коснулось выбившихся из кос прядей Джинни. Слизеринка, гипнотизировавшая взглядом затылок Араминты, и не заметила, как профессор подошла к ней. — Вас мало интересует флориография, верно? Джинни проглотила вязкую и сладковатую слюну, не решаясь даже пошевелиться. — Откройте рот, мисс Бонэм. Джинни резко скосила глаза на мадам и встретилась с ее черным и глухим будто бездна взглядом. — Вы слышали меня, мисс? Джинни непонимающе глядела на преподавательницу. Профессор изволила шутить? «Что ей нужно?» Бонэм молчала. Молчали и остальные. Круглый кабинет Благонравия тисками сдавливала тишина. Они все погружались будто в оцепенение. Пока рука профессора не промелькнула прямо у Джин перед носом. А слизеринка не успела и дернуться. Кто-то из учениц сзади сдавленно пискнул. Пальцы мадам Борджин вцепились Бонэм в подбородок так быстро, а длинные и острые ногти врезались в кожу так больно и глубоко, что Джинни от шока окаменела. И лишь ошарашенное беззвучное: «ха-а-а» сорвалось с губ. Анисовый леденец соскользнул на кончик языка. — Скажите мне, мои милые мисс, — тошнотворным приторным голосом, будто извергнутый желудком и окрапивший ковер кусок торта, обратилась Борджин к остальным своим воспитанницам, не сводя при том черных глаз с языка Джинни Бонэм. — К чему же я вдалбливаю в ваши хорошенькие головки все эти скучные правила? М? — Она помедлила, все же соизволив обвести взглядом кабинет, прежде чем продолжить. — Почто распинаюсь по три часа в неделю о важности благонравия и кротости? Как следует себя вести. Как следует выглядеть. Как говорить. А как не следует… Вам совсем не интересно, правда? Вы ведь все знаете лучше меня, да, милые? Уверена назовете с десяток примеров, когда и в каком приличном обществе принимали оборванку, упихавшую в рот конфеты по самые гланды, чвакающую и хлюпавшую, будто жвачное животное… Джинни дернула головой, но пальцы Борджин только крепче сжали подбородок. — Вы так кошмарны, мисс Бонэм… — протянула мадам, вновь склонившись над ней. — Такой неблагородный материал. Скажите мне, мисс, зачем мне тратить на Вас свое время? Зачем лепить Галатею из комков грязи? Не знаете? Не знаете. Я вижу это в ваших перепуганных, не блещущих интеллектом глазенках. Пустых, что коровьи. Ни капли самоуважения. Ни капли уважения к другим. К Вашему преподавателю… Ваше место в хлеву, а не светском обществе. Вы позорите свой факультет. Вы позорите меня. — Миссис Боунс советовала мне… — попыталась было оправдаться Джинни. Зная, что бесполезно… — Я разве давала Вам слово? — вторая рука мадам Борджин тоже показалась в поле зрения Бонэм. И в длинных пальцах той зажато было древко палочки. Джинни бросило в жар. — На моих занятиях Ваш рот должен оставаться чист, пуст и закрыт. Пока я не велю обратного. Вы меня поняли, мисс Бонэм? Бонэм сглотнула, отказываясь верить в реальность происходящего. Преподавательница ведь не могла ничего ей сделать, верно? Не во время урока… — Вы меня поняли? Ногти сильнее вошли в кожу. И Джинни судорожно кивнула. Ее глаза с расширяющимися, съедающими радужку зрачками, неотрывно следили за кончиком палочки профессора Благонравия. — Это будет очень хорошим уроком. — Мадам сделала небольшую паузу, прежде чем сказать это. И задумчиво оглядела класс. — Для всех. Зрачки Бонэм на миг захватили всю радужку. Голова исступленно дернулась, а лицо исказило неверие. И хоть слизеринка видела, как взметнулась палочка Борджин, хоть прочитала озлобленную решимость в черных, как бездна глазах… в голове никак не хотело укладываться, что сейчас может произойти. Она в школе. На уроке. В классе. Это ведь невозможно… — Инсендио. Анисовый леденец вспыхнул. Прямо у Джинни Бонэм по рту. Она завизжала. Огненный столп лизнул небо, верхние зубы, губу. Конфета, раскалившись в одно мгновение, плавясь, разъедала язык. Прожигала его. Вопль слизеринки обернулся воем. И это было единственным звуком, нарушающим кладбищенскую тишину круглой молочно-голубой комнаты. Ни шепотка. Ни шороха. Ни вздоха. Профессор Благонравия прижгла Джинни Бонэм язык. При всем классе заставила ученицу визжать от боли. И никто из присутствующих не выказал и грамма сопротивления. Ни капли удивления. Будто зверства подобные вошли здесь в привычку. И происходящее было настолько сюрреалистично, что было впору усомниться в собственном рассудке… Пальцы мадам Борджин покинули подбородок. Глаза слизеринки заволакивала чернота. И она согнулась пополам, схаркивая кипящую в собственном рту патоку. Скуля, сотрясаясь всем телом. Нити слюней были тягучими и зелеными от аниса. Они разъедали губы. Кабинет Благонравия окутала вонь жженого сахара и плоти. Джинни прижала трясущиеся пальцы к губам. Попыталась стереть остатки расплавленного леденца с подбородка. Подтеки на нем были еще горячими. — Вернемся к подснежникам, — Мадам Борджин подняла палочку, и мел вновь запорхал у доски. — Итак «надежда». Мы уяснили, что означают они «надежду», такую разную «надежду»? Какими подтекстами это слово окрашено? Мадам Борджин просто продолжила урок. Заскрипели зачарованные перья. Зашуршал пергамент. Из горла мисс Джинни Бонэм рвались сдавленные стоны. Но ни одна ученица на нее не глядела. Все лица повернуты были к доске. Все спины прямы. А пальцы сжали перья. Они просто... учились. «Я иду к Диппету», — Джинни Бонэм подняла обожженные лютой ненавистью глаза на профессора. И увидала лишь затянутую в черный бархат спину. — «Я иду к директору!»***
Гостевая зала Слизерина постепенно пустела. Ученики расходились, кто одними взглядами, а кто и словесно желая друг другу спокойных снов. Один за другим гасли камины. Пока пламя не осталось едва теплиться лишь в одном из них. Том — напротив которого в кресле, поджав под себя ноги в школьных туфлях, сидела Джинни Бонэм. Стрелки часов проскочили полночь. Слизеринка таращилась на красные угли, сжимая и разжимая в кулаках подол черного сарафана. Словно пыталась отжать тряпку для мытья полов. Или переломить шейные позвонки профессора Благонравия. Таращилась в камин и думала лишь об одном. Как сильно она ненавидела Хогвартс. Она впервые, даже после издевательств собственного факультета, пыточных сеансов у Дамблдора и Змеиной ночи, хотела его покинуть. Она хотела сбежать. Потому что это место оказалось куда хуже отделения для ментальных недугов. Потому что в Мунго психические расстройства пытались вылечить. В Хогвартсе же они культивировались. Они процветали. — Мисс Бонэм, Вы повели себя ужасно некрасиво. Совсем неподобающе для юной волшебницы. Вы заслужили Ваше наказание. Вот что сказал ей директор Диппет. — Мадам Борджин была в своем праве. Вот каков бы его ответ. «Мадам Борджин была в своем праве». Мадам Борджин была долбанутой сукой. Жестокой, мерзкой, ненормальной. Но неправой оказалась не она. А Джинни Бонэм. Посмевшая сосать леденец на уроке Благонравия. Что за бред?! Этого просто не могло происходить на самом деле. Но происходило. Миссис Боунс быстро вылечила и язык, и внутреннюю сторону щек. Ни ожогов, ни шрамов. Боль исчезла сразу же, как восстанавливающее ткани зелье коснулось губ. Боль исчезла. А ненависть — нет. Джинни было до чертиков любопытно: неужели в этом гребаном мире не существовало справедливости? Неужели эта долбанная жизнь признавала одну только лишь силу? Джинни не хотелось в это верить. Но надежда таяла с каждым днем, проведенным в стенах старого замка. Таяла, как вспыхнувший от заклятья леденец на языке. Оставляя после себя лишь болезненную прожженную отметину. Короткая и неповоротливая стрелка на каминных часах издала странный звук, шмыгнув к единице. То ли скрип, то ли треск. Час ночи. И ни души вокруг. Джинни с мгновения разглядывала циферблат с потемневшими от времени серебряными единицами и двойками. Тройкой, шестеркой, девяткой. Скольких уже они видели в этих стенах — эти цифры? Таких как она. Не подходящих этому месту, сопротивляющихся, сомневающихся. Менялся ли Хогвартс все те декады, что они здесь простояли? Или время для школы застыло? И порядки остались прежними? И менялось ли что-то для остального мира? Отличается ли двадцатый век от десятого? Сумели ли поменять что-то в истории такие как она — не подходящие ему, сопротивляющиеся, сомневающиеся? Или они все проиграли? Был ли смысл в борьбе? Джинни нашла взглядом ростовое зеркало, прислоненное к стене в семи-десяти футах от нее. Одетое в вычурную раму черного дерева. Резную. Вензеля укрывали зеркальную кромку будто кружево. Она увидала там себя — в зеркале. Себя и не себя. Худощавую девчонку в черном сарафане, белой рубашке с воротником-стойкой — таким накрахмаленным, что того и гляди перережет горло. С темно-рыжими косами, подвязанными зелеными лентами, падающими на грудь, касающимися кончиками бедренных косточек. Белинда перетянула ими волосы Джинни сегодняшним утром. Сказала «зеленый и рыжий — волшебный союз». И Бонэм не возразила. На девчонке в зеркале был зелено-серебряный галстук. Слизеринская нашивка выделялась на перекинутой через подлокотник мантии. У девчонки в зеркале было бледное, почти серое лицо — такое же как у всех обитателей подземелий: как у Белинды, у Реддла, у Мелифлуа, у Блэка. Даже у смуглой Таисы Уркхарт — темная кожа казалась серой, землистой от недостатка солнечных лучей. У девчонки в зеркале были густо-подведенные черным глаза, а зрачки в темноте почти полностью съели радужку, оставляя той лишь маленький светло-карий ободок у кромки белка. Ее глаза были такими же холодными, какими казались синюшные губы. Девчонка из зеркала была слизеринкой. Она выглядела, как слизеринка, глядела из зеркала, как глядят лишь слизеринцы, держала спину ровной, словно палку проглотила. Как держат все слизеринцы. Джинни смотрела в свое отражение. И видела в нем что-то необъяснимо чуждое. Странное. И вместе с тем что-то необъяснимо родное. Будто давно утерянное, но вдруг вновь приобретенное. Позволит ли девчонка из зеркала себя сломать? Так не казалось — она не казалась слабой. Но еще… она не казалась живой. Настоящей. Не казалась доброй, отзывчивой. Дружелюбной. Смелой до безрассудства. Она не казалась слабой. Но она и не казалась хорошей. «Что со мной стало?» — вертелось у Джинни в голове. Джинни Бонэм не знала, какой была прежде. Не могла помнить. Но все равно ощущала, что она не была такой. Каким было теперь ее отражение. Джинни Бонэм отвернулась от зеркала. Глаза нашли тлеющие в камине угли — не гаснущие окончательно лишь велением магии, не иначе. Она не хотела быть девчонкой из зеркала. И хотела. И не хотела. «Есть ли смысл в борьбе?» — спросила сама у себя. Джинни Бонэм не знала ответа на этот вопрос. Как и на сотни других. — Все не спится? — внезапный вырвавший ее из мыслей голос, голос заставивший дернуться, принадлежал школьному старосте. «Конечно». — Что ж, признаться, радует, что в этот раз мы хотя бы встретились не за пределами гостиной. Джинни молчала. Не обернулась, не изменила позы. Угли в огне мягко шипели. Школьный староста обошел ее кресло и стал напротив, заслоняя пламя камина. — Вы так расстроены, — подал он голос, глядя прямо слизеринке в лицо. — Правда оказалась не на вашей стороне. Опять. — Она долбанная ненормальная сука! — глаза Джинни метнулись к нему. Конечно, он все уже знал. Она оглядела снизу-вверх его фигуру. — А Диппет… — Осторожнее, — не дал закончить ей Том Реддл. — У всего есть уши. — Конечно! — выплюнула Джинни. — Конечно, — эхом отозвался Реддл. — Вы тратите время на ветряные мельницы. Так расточительно. Джинни уставилась на собственные руки. Они стиснули подол так сильно, что ткань скрипнула. Ее пальцы казались белоснежными — в сумрачной темени гостиной, на черной, будто сам мрак, шерстяной ткани. — Вы так бесхитростны. Неосторожны. Так прямолинейны, наивны… Вы цепляетесь не за то, что нужно. Вступаете в никому ненужную борьбу. Непонятно зачем. — Сказал Реддл, вновь вынуждая слизеринку вернуть ему взгляд. — Вам это нравится? Тратить силы впустую? — Что за идиотский вопрос? Реддл фыркнул. — Что Вы хотите от меня?! Опять? — Злость, сумевшая вновь скопиться до краев в ней за этот день, полилась через край. Тому Реддлу не посчастливилось стать ее окончательной мишенью. Или ей самой не посчастливилось, что ею стал именно он… Зачем ей ругаться с ним? Разве она не хотела дать всем им – и себе самой – второй шанс? — Хочу Вас понять. — Зачем? Он проигнорировал ее вопрос, сказав лишь: — Вы, словно, принадлежите не этому миру. Это даже интригует. Джинни раздраженно сверкнула глазами, резким движением разглаживая складки на сарафане. Какой бесполезный, странный разговор. Он нервировал ее. Но должен ли был? В конце концов, что Том Реддл такого сказал? "Это все из-за Борджин, Мордред ее раздери" – промелькнуло у Джинни в голове. – "Эта школа просто сводит с ума". — Ну так, не тратьте наше с Вами время, господин староста, — тихо, как-то даже обреченно, сказала Бонэм. — Неосторожная, бесхитростная и примитивная простушка. В этом вся я, верно. Она поднялась с кресла: — Доброй Вам ночи. Джинни успела заметить тень веселья, промелькнувшую на его вечно безэмоциональном лице. Успела сделать пару шагов к стрельчатой арке, ведущей в девичьи спальни, прежде чем услышала в спину: — Разве я называл Вас когда-нибудь "примитивной простушкой"? — Подразумевали, очевидно, — бросила она, не оборачиваясь. Но отчего-то замедлив шаг. Почему бы ей просто не пойти спать? — О, напротив, Джинни. И… то ли эти слова его, то ли странная интонация, с которой те были сказаны, заставили ее остановиться. «Иди спать!» — велела слизеринка сама себе. – «Пока не наговорила еще чего-нибудь». Мерлин свидетель, Реддл не был виноват, что оказался не в том месте и не в то время... А затем она услыхала следующее: — Я думаю, вы совсем не та, кем хотите себя считать. Джин резко обернулась. Том Реддл остался стоять на прежнем месте — неестественно ровная спина при, казалось, совершенно расслабленной позе. Там — у камина. Он выглядел самодовольно. — Я вовсе не пытаюсь себя кем-то считать! — вмиг разъярилась Джинни, отчего-то неожиданно сильно задетая его словами. — Разве? — он беззлобно усмехнулся. Или то лишь показалось беззлобным. — Увольте, если так — пусть так. Но я бы пытался. Будь я на Вашем месте. Не зная себя, мне бы пришлось себя выдумывать… — Вы не на моем месте... — К счастью. Джинни поджала губы, чувствуя как так же спешно теряет всю злобу и решимость. И на место их также стремительно приходит опустошенность. И колющая обида. И тоска. «Мерлин, еще заплачь». Никогда не покидающая ее тоска. Сидящая где-то там между ребер. То дремлющая, то распускающая во всю свои перья. Сопровождающая ее всегда. «К счастью» — да, Том Реддл? Никто бы не хотел быть на ее месте. Тем более она сама. Плечи Джинни снова поникли. Том Реддл все еще казался самодовольным. А еще Том Реддл, вероятно… был прав. И это… добивало ее. С Джинни Бонэм все было не так. Она слишком быстро перескакивала с одной эмоции на другую и это было... пугающей тенденцией. «Интересно, я всегда была двинутой?» – с каким-то меланхоличным весельем подумалось ей. — Знаете, есть что-то… спрятанное. У вас в голове, — после долгого молчания сказал вдруг он. Никто из них так и не сдвинулся с места. Не изменил позы. — В вашем прошлом. Памяти. Что-то очень… — Какое? — Спросила Джинни, заглянув прямо ему в глаза. Темные и холодные. Две такие же непроглядные бездны, как у Борджин. — Очень интересное. — Как жаль, что мы навряд ли узнаем, что же там, — с напускным безразличием бросила Бонэм, собираясь, наконец, повернуться к нему спиной и отправиться в спальню. Куда угодно, лишь бы подальше от Реддла с его странными и неприятными разговорами. Хватит с нее на сегодня. Чего он хотел добиться? Ее слез? Ничего не помнящая о себе бродяжка. Полоумная и искалеченная. Что может быть забавнее? — И все же я хотел бы узнать. Джинни прикрыла глаза, давя в себе желание послать его: второй-шанс-второй-шанс-второй-шанс. Ей бы хотелось прийти, наконец, в себя. Она не должна была срываться на него. И Джинни выдавила почти безразлично: — И зачем же? — О, мне любопытно. «Ну конечно». Вдох и выдох. И еще один раз. Джинни стоило бы пойти к себе как можно скорее, но вместо этого: — И только? — Мне очень любопытно. Настолько, что… я бы возможно хотел Вам помочь. Глаза слизеринки распахнулись. Том Реддл был ближе. Намного ближе, чем должен был стоять. Необъяснимым образом успел метнуться к ней — беззвучно и ловко, будто змея. Джинни растерянно отступила на шаг: — Помочь в чем? — Вспомнить. Том Реддл был всего в двух шагах. Его лицо было окутано мраком, как должно быть и ее самой. А глаза блестели. — У меня… — Джинни шумно сглотнула вдруг образовавшийся в горле вязкий ком, — есть уже помощник. — Дамблдор? Он мучает вас легилименцией, едва ли это достаточно Вам помогает. Столько времени прошло. — Откуда Вы… — Бонэм раздосадованно дернула головой, косы скользнули на грудь. — Хорошо, а что же можете дать мне Вы? Конечно, Реддл, не стесняйтесь. Присоединяйтесь! Покопайтесь, пожалуйста, все у меня в голове! Всей школой, желательно! Сразу! — Легилименция — не единственный путь. — О, конечно! Как мы сразу не догадались?! И какие мучения можете предложить мне Вы?! Круциатус? Губы Реддла изогнулись в широкой и гротескной улыбке. Она… остудила пыл слизеринки в один миг. Но школьный староста никак не прокомментировал ее слова. И вместо того ответил: — Книги. Но Вы же уже и сами до этого додумались, не так ли? Джинни напряглась. Вокруг сделалось душно. Пальцы сами собой нашли верхнюю пуговицу на сорочке. Книги. Он забрал их у нее прошлым вечером. Забрал, а затем пригласил присоединиться к их милой вечеринке у камина. Это было так странно. — Дамблдор не дает Вам изучать Ваш недуг. Дамблдор спрятал все труды, его касающиеся. Убрал из библиотеки. Не странно ли? Ее глаза расширились. Они забегали по лицу слизеринца, пытаясь отыскать подвох. Эмоцию, которой он проколется. Ложь. И не находили ничего. — Думаете раньше их там не было? — Том склонил по-птичьи голову. Джинни зажмурилась, ощущая, как комната закачалась перед глазами. Это не могло быть правдой. Все это… Слишком много для нее на сегодня. Слишком. — Они там были, Джинни. — Его голос опустился почти до шепота. — Поверьте, я провел в библиотеке все шесть лет своей здесь жизни. Слизеринка вцепилась в губу зубами. Это не могло быть правдой. — «О чем болит прошлое»,«Мгновения памяти», — продолжал Реддл. — И даже Лавинес и Лестрейндж. Они особенно Вам приглянусь, верно? И не зря, надо полагать. Признаюсь, я не вникал в вопрос, раньше не было потребности, но… Я помню эту секцию. «Замолчи! Замолчи-замолчи!» — молила про себя слизеринка, не решаясь, не желая открыть глаз. Оне не вынесет этого самодовольства на его лице. Больше ни мгновения. Но она молчала. А он все продолжал: — Я помню даже номер стеллажа, Джинни. Того, на чьем месте теперь пустота. Сразу и не заметишь, это довольно далеко от скопления обще-учебной литературы. Он просто исчез. Целый шкаф, представляете? Поразительно. Но ведь он — собственность школы, а не профессора Дамблдора. А потому Вы смогли заставить Выручай-комнату вернуть его Вам. И молите всех Богов, в которых верите, что она вернула его на место до того, как Дамблдор обнаружил пропажу. — Хватит! — прошипела Бонэм. Она заставила себя открыть глаза, несмотря на то, что знала, чувствовала: в них застыли слезы. И паника. — Чего ты добиваешься? Чтобы я ему не верила? — Я был бы очень разочарован, узнав, что Вы имели тупость ему довериться. — Я ему никогда не доверяла! — Самое правильное Ваше решение. Том Реддл просто… сводил ее с ума! Джинни чувствовала, как внутри закипает злость. Опять. В который раз за сегодня? Она, вероятно, чокнулась, но... Реддл, Дамблдор, Борджин, Диппет, весь мордредов Хогвартс! Что со всеми ними было не так? Джинни хотелось хорошенько врезать по этому смазливому личику школьного старосты. Он едва не светился самодовольством. Самоуверенный ублюдок. Гребаный лжец и манипулятор. Не доверять Дамблдору? С чего решил он, что она доверится ему самому. О, она этого не сделает. Вот только... Ярость смешивалась с беспокойством. Джинни судорожно перебирала в памяти минуты, проведенные в Выручай-комнате. Стеллаж с нужной, нет — необходимой, литературой и впрямь выглядел как библиотечный. И она вправду не видала тех книг среди прочих — там в читальном зале. Мордредова шкафа действительно там не было. Она не могла бы его не заметить. И это едва ли могло быть совпадением. Лгал ли ей Реддл? Ей очень хотелось в то верить, но… Почему профессор Трансфигурации, заместитель полоумного, вероятно, кровожадного Диппета, ее личный тюремщик на протяжении всех летних месяцев ни разу… Ни разу не говорил ей о книгах. Не советовал пробовать разобраться во всем и самой. Желал, чтобы единственным контролирующим ситуацию был он сам. «Твою мать!» Изо дня в день, из часа в час все в этой школе становилось все более странным. Тревожащим. Неприятным. Реддл был умен. Реддл… Мог бы оказаться хорошим помощником, важным союзником, не лезущим в ее голову. Принять помощь казалось… логичным и верным решением. Не доверять, быть начеку, но… Сотрудничать. Джинни прищурилась, чувствуя неизбежное приближение капитуляции. И ненавидя себя за это. — А зачем это тебе? — тихо спросила она. — Что ты хочешь взамен? Уголки его губ насмешливо дернулись. — Ничего. — Таков был ответ. Джинни раздраженно цокнула. «Ничего. Ничего-ничего-ничего». Она так не считала: — И я должна в это поверить? В чем твоя мотивация, Реддл? Школьный староста едва заметно повел плечами. Его раздражала ее подозрительность? Но не он ли несколькими минутами назад назвал ее «наивной»? — Не каждый день встретишь человека с отсутствующей памятью, — чуть помедлив, вкрадчиво произнес Реддл. «Хитрый, хищный… змей» — Ни прошлого, ни личности. Считайте, мисс Джинни, что это искреннее любопытство. Научный интерес. Пальцы Бонэм снова вцепились в подол сарафана. Ногти зашкрябали по грубоватой шерстяной ткани. Ее ладони были влажными. А сердце билось так сильно, что кровь насытила тело почти нестерпимым жаром. Но что ей терять? — «Научный интерес», значит, — выдавила она. — Если хотите. — Мерлин… — Что Вам терять? Он словно читал ее мысли. Опять. Он был прав. Опять. Ей… и вправду нечего было терять. Ей… открывались многие возможности, на самом деле. Если Реддл будет рядом. Если их объединит общее дело. Оно гарантировало ей слегка иной здесь статус. Патронаж, как бы не мерзко было от одной только об этом мысли. В конце концов, он, действительно, мог стать не самой плохой альтернативой Дамблдору. Мог… возможно, действительно, ей помочь. Все это было таким сложным. Пугающим. Насколько разумно делать выбор в пользу странного слизеринского короля? Она была почти уверена, что о том пожалеет. Но… Но. — Ладно… Ладно! Мордред с тобой! С нее было хватит на сегодня. И Джинни, даже не взглянув напоследок на школьного старосту — зная, почти кожей ощущая победу, отразившуюся на его лице, повернулась к стрельчатой арке, ведущей в девичьи дортуары. Она собиралась хоть сколько-нибудь сносно поспать в эту ночь.