Лгунья

       «Проклятые петухи, ненавижу, когда они орут, а они пр» «просто постоянно, понимаешь?!» Она отрывает дрожащую руку от пергамента, чуть медлит, а затем швыряет перо на стол. Прячет лицо в ладонях. Она чувствует щеки под пальцами. Противную мокрую неровность кожи, бугорки мелкой сыпи. Щеки мокрые. И шеи петухов тоже всегда мокрые. Потому что всегда идет дождь. Или снег. Или… Она резко опускает руки, почти бьет ребрами ладоней по столу. Ее колотит. Она въедается взглядом в желтые страницы, в буквы растворяющиеся на бумаге. Хватает перо и затем снова выводит: «Они снятся мне! Все время! Понимаешь?!» Она ждет. Секунду. Две. Вдруг он не придет? Вдруг снова пропадет? Не ответит? Три. Она шумно выдыхает, когда на странице проступают ровные линии букв. Его почерк красивый, ей никогда так не научиться писать. Всего одно слово: «Да». Она сглатывает. Заправляет волосы за уши — ее свалявшийся хвост на макушке похож, наверное, на гнездо пикси, но ей все равно. Она пишет: «Я не понимаю, почему вижу их. Опять и опять! И все всегда одинаковое, почти все…» Она останавливается, не в силах продолжать. Не знает, стоит ли вообще это делать. Но невидимый, вероятно даже несуществующий, собеседник подталкивает, подначивает: «Почти?» Ответ этот проступает быстро. Намного-намного быстрее, чем обыкновенно. Словно, он, наконец, за долгие месяцы был только здесь, целиком. Ни на что больше не отвлечен. Ей не хочется, чтобы он уходил. «Все, кроме них» — строчит она, и слеза вдруг, сорвавшись, падает прямо на страницу, размывает последние буквы. Мордред! «Кроме кого, Джинкси?» Она улыбается, сквозь слезы и, вообще-то, против воли. Ей нравится, когда он так ее называет. И пишет: «Петухов. Они всегда разные». Ей страшно. Страшно и мерзко, она не ложилась в постель уже целую вечность. Она боялась спать, держалась до последнего, а сегодня… Сегодня не выдержала. Уснула прямо за столом, здесь — в пустом и заброшенном классе. Пока ждала его. Он так долго не приходил… А когда проснулась, снова принялась его ждать. «Это нормально» — прочитала она спешный ответ. — «Ведь это сон». А теперь он пришел. И не собирается уходить. «Сны не могут быть идентичны во всем», — змеится его красивый и ровный почерк. Она улыбается. Ей становится… чуточку легче. И, сделав глубокий вдох, а потом медленный выдох — как учила мама, она пишет уже не дрожащей, куда более твердой рукой: «Я сворачивала им шеи». И, немного помедлив, добавляет: «Во сне, конечно». «Конечно» — написал он в ответ. Джинни моргнула. Ощущения, тактильные и не только, медленно возвращались. Обтекали все ее существо. Но постепенно. Пришлось моргнуть еще пару раз, прежде чем заброшенный класс приобрел очертания. Он казался ей слишком знакомым, но они никогда здесь не занимались. Еще мгновение. Другое. И под ладонями проступила приятная прохлада деревянной столешницы. Под ногами — твердая и неровная каменная кладка. Бонэм, нет… все же Уизли пряталась здесь целые… уже почти сутки, наверное. Целую ночь и целый день после проклятого самайновского ритуала, с которого удалось сбежать. Только какой ценой… Класс был… мертвым. Она никогда не видела его — наверное — раньше. Никогда не бывала — наверное — раньше. И все же ее никто здесь так и не нашел. Пока. Ни ее, ни само ее маленькое мертвое убежище. Почему? Это волновало, но не так сильно, как все остальное. Джинни соскользнула на пол со стула — она сидела за партой, одной из тех, что стояли по середине, а не были придвинутыми кое-как к стенам. Неаккуратно, будто в спешке. Их так и не расставили по-нормальному. Почему? Это тоже волновало. Но не так сильно, как остальное. Сутки. Она встретила здесь ноябрь, а может и проводит его тоже здесь же. Завтра начнутся занятия, хэллоуинские выходные, разумеется, не могли тянуться бесконечно. И Уизли совершенно не имела понятия, что ей делать. Она не могла скрываться вечно. Хотя, трудно с этим поспорить, но ее уединение было… довольно продуктивным. По части раздумий. Принятия себя и… Воспоминаний. Странноватых, отчасти тревожных, отчасти желанных и живописных картинок — калейдоскопа из прошлой жизни. Она вспомнила не то, что бы очень многое — собранные в хвост волосы, красные манжеты на мантии, снова ту тетрадь, обернутую потрепанной, но чистой кожей обложки. Некоторые свои в ней записи, которые исчезали. А на их месте появлялись другие. А еще… этот кабинет. Эти совершенно также кучей сдвинутые к стенам парты, зеркало, разъеденное влагой или солнцем до черных пятен по краям. Жутко старое, в вычурной раме. Джинни не имела понятия откуда, но помнила это место. Даже парту, возле которой сидела сейчас на полу. Она не знала, кто был тем ее собеседником из воспоминаний. Воспоминаний же? Не знала, каким именно образом они общались. Что за чары были на той тетради, но… Вероятно, это был кто-то близкий. Друг или, может быть, даже брат. Мог ли у нее быть брат? Нет. Нет-нет, она бы не волновалась так, ожидая его слов. Красивых ровных строчек, аккуратного почерка, поступающего на желтоватых страницах. Хотелось пробраться в собственную голову, да подальше, чтобы извлечь все куски прошлого. Разложить перед собой, собрать в одной целое. Закончить красивой и ровной мозаикой. Но она не могла. Джинни сбежала. Джиневра Уизли, как теперь, вероятно, они все и будут ее называть. Лживая Джиневра Уизли. Лгунья, так ведь? Но она ведь им не врала. Не все время. Не обо всем. Но… скорее всего, это уже не имело значения. Только не для них. Только не для Тома Реддла. Было страшно представить, чем все это могло обернуться. Что он может с ней сделать. За ложь. Обернется. Сделает. За ложь, что и не была полностью ложью, вот только, как это доказать? Что они сделают? От голода кружилась голова. Она не ела целые сутки. Утром особенно и не хотелось, ее едва не тошнило — от выпивки, странного зелья и страха. Вечером все изменилось. Бонэм до одури хотелось есть. Но еще больше… пить. Губы давно растрескались, и она слизывала кровь с них с таким остервенением, будто то могло ей помочь напиться… Конечно, не могло. Она не сможет сидеть здесь долго. Была пора уходить. Она ведь просто умрет — без еды, без воды. Она умрет? Если выйдет отсюда? Тоже умрет? Джинни не понимала, как вообще еще держится в сознании. Не без помощи магии, иначе это невозможно объяснить. Но едва ли этого хватит так уж надолго. Идей, что делать дальше не было совершенно. В минувшую ночь… случилось многое. «Мерлин…» Она была здесь совсем одна. Наедине с мыслями, распирающими голову. Они грозились разорвать ее изнутри. И все же одна. Молчал даже Огрызок. Почему-то он тоже. Ночью… Джинни Уизли сбежала. Это было похоже на чудо, разве нет? Вот только побег ничего не решил. И ей придется вернуться к ним. Прийти самой. Или умереть с голоду. Быть может, поэтому ее не нашли? Просто даже… не искали? Ночью… Джинни Уизли разорвала спиритический круг. Подскочила с места и бросилась вперед — в темноту. Перепрыгивая дымящееся перо и пергамент, вдыхая их тяжелый смог, смрад. Она запнулась об руку Блэка, едва не упала. Но никто не успел ничего сделать. Джинни Уизли разорвала спиритический круг, и в темном тупике коридора начался настоящий хаос. Столпы оранжевого, едва не кровавого пламени, взметнувшиеся над свечами, врезались в потолок. Свечи коптили, тупик заволокло сизой дымкой. Все случилось в какие-то пару мгновений. Но Джинни того хватило, чтобы сбежать. У нее кровь шла носом. У нее и, быть может, всех остальных, оставляемых позади. Вопящих, сквернословящих. Реддл пытался их успокоить, взывал к их разуму… Джинни неслась по темноте и в темноту. Не вынимая палочки, не призывая свет. Врезаясь в стены, запинаясь о пороги и выступающие булыжники неровной кладки пола. Бежала так быстро, как только могла. И получалось ладно, хорошо, будто убегать было самой привычной, самой частой и правильной составляющей всего ее существа, ее жизни. Она не знала, как выбралась к лестнице. Не знала, как сумела покинуть подземелья, как нашла заброшенный класс. Не имела понятия, сколько лестничных пролетов преодолела, на каком этаже находилась. Не могла вспомнить, почему выбрала убежищем именно это место. Как и когда смогла забаррикадировать его — сдвинуть стулья и парту к самой двери. Она пришла в себя окончательно, лишь когда солнечные лучи расчерчивали покрытую толстенным слоем пыли коричневую классную доску геометрическими узорами. Прямоугольниками. Когда дюжина воспоминаний, ярких образов смазанным многоцветным пятном пронеслись перед глазами. Бордовые манжеты мантии, рыжие волосы рассыпанные по подушке, одинаковые лица — близнецы — улыбающиеся ей возле пестрой багровой морды паровоза. Девушка с копной непослушных волос, склонившаяся над пергаментом в закутке библиотеки. Теплые и мокрые губы, целующие ее, тонкая и острая оправа очков, упирающаяся в ее щеку. И чёрная тетрадь в кожаной обложке. Ее вывернуло на пол. Раз или два. Кажется, она даже отключалась. И приходила в себя, находила себя, по-прежнему сидящей за партой, прислонившись к деревянной спинке стула. Она вспоминала. Себя. Прошлую жизнь. Было так много всего. И это все не давало ничего совершенно. Отказывалось складываться в единую картину. Путало. Она была раньше в Хогвартсе? Училась здесь? Этого не могло быть. Никто не знал ее, никто ее не помнил. Другая школа? Волшебные школы могли быть друг на друга похожи? Настолько… Кто целовал ее? Тот же, с кем она в детстве переписывалась через страницы странной тетради? Где он сейчас? Почему не нашел ее? Калейдоскоп памяти подбрасывал больше вопросов, чем давал ответов. И, вопреки всем предыдущим желаниям и стремлениям, Джинни Уизли хотелось, чтобы все это закончилось. Этот буйный поток образов, ярких картинок. Она просто не могла больше его выносить. Джинни поднялась на ноги. Лунный луч, скользнув по лицу, уколол глаза. Уизли нашарила в складках подола волшебную палочку. Удивительно, но платье, подаренное слизеринцами, не исчезло поутру, не превратилось в лохмотья, не оставило ее обнаженной, в одном вычурном кружеве трусов. Не то, чтобы она ждала подвоха… Кого она обманывает? Конечно, ждала. Очистив себя и классный пол, Джинни покрепче сжала палочку. И твердо, настолько насколько сумела, шагнула к двери. Ужин давно закончился, а школьные коридоры стянуло темнотой. Здесь было пусто, студенты разошлись по спальням, преподаватели — по своим комнатам. Было тихо. И холодно. На стенах дремали портреты, расшитые мифическими сюжетами гобелены тоже пребывали в сонном покое, едва шевелясь. Джинни шла мимо них, изредка бросая короткие взгляды на прикрытые веки и сложенные в жесте полного умиротворения руки. Вокруг было так спокойно. И это так причудливо, немного раздражающе даже, разнилось с тем, как неспокойно было у нее внутри. До подземелий она добралась без происшествий. Не наткнувшись ни на старост, ни на преподавателей, ни даже на призраков. Замок был так пустынен, что казалось, мертв. Буйное воображение подбрасывало бредовые мысли, что, быть может, она блуждает и не по школе вовсе. Не наяву. Просто спит. Прошептав пароль тупику коридора, дождавшись, пока каменная кладка исчезнет, подняв в воздух облако пыли, Джинни застыла в проходе, не решаясь сделать следующего шага. Как ей предстать перед ними? Что ей сказать? Она быстрым и нервным движением палочки наложила на себя дезиллюминационные чары, закляла туфли не издавать звуков. Заставила подол давиться шорохом, но не нарушать искусно подделанной тишины. Джинни не сильно верила, что это сработает. У софакультетников была какая-то особая чуйка к магии, обманам и трюкам. Не у всех, вероятно. Но у школьного старосты — вне всяких сомнений. Ей бы очень повезло, если в гостиной зале того не оказалось. И ей… повезло. Слизеринская гостиная была полупустой. Джинни беспрепятственно проскользнула мимо темных и тесных кулуаров, с трудом удержавшись, чтобы не стащить пару блестящих зеленых яблок, громоздящихся высокой пирамидой на серебряных подносах. Их ненавистный призрачный вкус проступил жалящей кислотой на языке. И все же… она так хотела есть. Она не собиралась рисковать. В основной зале у камина собралась хорошо знакомая компания. Маленький кружок по интересам Тома Реддла легко угадывался по белобрысому затылку Араминты, возбужденному шепоту Белинды и вульгарным шуткам Ориона. Они почти полным составом восседали на придвинутых к камину диване и креслах. Кроме господина школьного старосты. Вероятно, тот был на ночном школьном обходе. Джинни не собиралась подслушивать или приглядываться к ним. Удача все еще ей улыбалась, так что Уизли поспешила убраться в комнату, сейчас, очевидно, пустующую. Если не считать Таису Уркхарт. Но Уркхарт не представляла угрозы. Может, лишь косвенно, но Джинни сумела бы с этим справиться. Что делать дальше… на ум не приходило. Ей хотелось в ватерклозет, воды, поесть и спать. И эти первичные потребности сейчас вытесняли все прочее. Спальня встретила Джинни уютным, но морозным полумраком, тлеющими углями печи, плотно задернутым пологом на кровати Уркхарт и тишиной. Комната была до безобразия привычной, казалась до смешного безопасной. И что самое отвратительное — родной. Джин Бонэм провела здесь уже с пару месяцев. Джинни Уизли вошла сюда… впервые. В новом звании, под новым именем, окончательно приняв и смирившись с ним. Да только, имя мало что меняло. Джинни была все еще Бонэм. Пускай настоящая фамилия настойчиво пульсировала в голове, веля зваться иначе. Но еще она свидетельствовала и о том, насколько чужим является собственное прошлое. Минуя пустые кровати, направляясь к ватерклозету, Джинни чувствовала странное умиротвоние. Полную незаинтересованность, индифферентную пустоту. Вопреки той воронке мыслей, утягивающей в пучины отчаянья. Появление Ланселота Пруэтта говорило о многом. Убеждало в действительном существовании какой-то по-прежнему совершенно недостижимой прошлой жизни, но… Разве Джинни не знала этого и так? Без призрачного голоса родственника, без настоящей фамилии. Она знала, что существует, Мордред побери. Что не появлялась из ниоткуда. Что у нее есть прошлое. Связь Пруэттов с Уизли и так давно уже была очевидна. Она успела прочитать об этом в одной из книг по геральдике неделю или две назад. Пруэтты и Уизли скрещивались время от времени. Друг с другом, а еще с кучей других фамилий — Блэки, Розье, Поттеры, кого там только не было… На протяжении всей истории магических родов, ровно до того момента, до которого еще было возможно отследить. Джинни не помнила, кем был Ланселот. Когда он жил. Но самайновские спиритические сеансы… не поддавались привычным законам и правилам. К ней мог бы прийти покойный дядя. А мог бы далекий предок, живший с несколько столетий назад. Дверь ватерклозета встретила ее низким скрипом. Тоже уже до того привычным, что Джинни едва обратила внимание. Зеркало, висящее наискось от двери, отразило часть ее бледного лица, серую ломаную линию потекшей туши, расчертившую щеку. Угол губ, покусанных и покрытых таким множеством мелких бордовых корок, что казалось, будто они накрашены одной из самый сочных белиндиных помад. Джинни застыла на мгновение в дверях, разглядывая неполное свое отражение. Мутный карий глаз, белую, почти серую кожа, вяло проступающие веснушки. Все это было таким чужим. Все это принадлежало Джиневре Уизли. И смотрело на Джинни Бонэм. — А они все гадали, когда же она объявится, — голос… тягучий и обманчиво мягкий раздался прямо за спиной. «Проклятье…» Она бы испугалась. Ей стоило бы испугаться. Но у Джин Бонэм попросту не было сил. А Джинни Уизли… вероятно, наивно надеялась на лучшее. Если Джинни Уизли все еще существовала вообще. — Нужно было подумать, — ответила она, и запоздало удивилась тому, каким безэмоциональным прозвучал собственный голос. — Ты едва нас всех не убила, — со странным весельем отозвался Том Реддл, все также стоящий за спиной. Конечно, господин школьный староста — кто еще бы мог это быть? Джинни не хотелось оборачиваться. Она смотрела в зеркало, желая уловить любое движение позади. Но в отражении не было Тома Реддла. Не было целиком даже ее самой. Оно насмешливо показывало лишь пустоту комнаты за спиной. Тлеющие угли в печи и блеклые тени на ковре. Задернутый полог Таисы Уркхарт. — Мне жаль, — ответила Джинни. «…что не убила», — она прикусила язык, проглатывая неуместные слова. Она на самом деле не думала так. Конечно, нет. Ничего такого плохого ведь они ей не сделали. «О, правда?» Джинни прикрыла глаза, с трудом удерживаясь, чтобы не тряхнуть головой. Собственное сознание играло с ней. Предавало ее. В какой уже раз. Ничего такого плохого они ей не сделали. Но… могли бы. И она это знала. — Тебе жаль, — повторил голос за спиной. — Как… прелестно. На полог Уркхарт в отражении скользнула тень. Длинная, тонкая. Она тянулась косой линией, выходя далеко за пределы зеркала. Резко обрываясь его рамой. Джинни не двигалась. Она не боялась. Рука, держащая палочку, была тверда. Пальцы нежно перебирали в руке гладкое древко. Пародируя, подражая тому, как обычно другие пальцы крутили другую палочку. Том Реддл всегда так делал. И было невозможно оторваться от тех движений. Гипнотизирующих. — Оно весьма занятное, знаешь? Твое медленное превращение. Прямо на глазах, — продолжал его голос. — Из несчастной, потерявшей память бедняжки в прелестную, маленькую… Тень двигалась по зеленой ткани Таисиного полога. Джинни молча следила за ней через зеркало, чувствуя причудливое веселье, растекающееся под самой ее кожей. –… лгунью. Тень дернулась, но Джинни успела. Предсказала движение за мгновение до того, как оно произошло. Она резко обернулась, вскидывая палочку. Утыкаясь ее кончиком прямо в щеку Тома Реддла, едва не протыкая глаз. Еще только чуть-чуть. И она продырявила бы его. Да-да. Он улыбнулся. Широкая, уродливая и настоящая улыбка перекосила его кукольное, пугающе правильное лицо. А вот пустые глаза остались… привычно мертвыми. — Наша маленькая… — он подался вперед, напарываясь на палочку только сильнее. — Глупая… — так сильно, что кожа вокруг побелела, — Лживая, — так сильно, что у Джинни задрожала рука, палочка грозилась соскользнуть, съехать вниз по руке, вспороть ручкой запястье. — Бродяжка. Том Реддл улыбался. Стоял так близко, как только было возможно. Как только позволяли напрягшиеся мышцы предплечья Джинни Бонэм. Джинни смотрела на него так пристально, что красивые и кукольные — ненастоящие — черты лица принялись расплываться, рассыпаться черными точками перед глазами. Комната вокруг темнела, сужалась до одного пятна белеющей его кожи. До двух темных, бесконечно пустых и бездонных его глаз. — Тебе не любопытно… — Реддл отстранился так резко, что она едва не потеряла равновесие. — Где твой доппельгангер, Джиневра Уизли? Джинни дернулась. Сперва от одного лишь сорвавшегося с его губ имени. Правильно-неправильного его звучания. И лишь спустя мгновение дернулась снова. На этот раз от смысла так легко и играючи брошенных им слов. «Где твой доппельгангер, Джиневра Уизли?» — эхом пронесся в голове вкрадчивый голос. Она пошатнулась, влетая плечом к косяк. И не чувствуя совсем ничего… Доппельгангер. Доппельгангер. Двойник. Страницы белиндиной книги были шершавыми, притягивали и ласкали пальцы. Когда она отрывала от них ладони, руки немели. Словно невидимые нити тянулись от бумаги, укутывая паутиной запястья. Не хотели отпускать. И ей самой не хотелось отпускать. Хотелось трогать, гладить страницы, словно лоснящегося кота. Ритуал позволил создать двойника. Другую… себя. «Джинни» — называла его Бонэм. «Я — это ты», — говорила двойничка. Они стояли друг напротив друга. Совершенно одинаковые. С двумя перекинутыми на грудь рыжими косами, зелеными лентами, туго стягивающими кончики. В одинаковых мантиях, сорочках и юбках. И если бы двойник не моргала не в попад с ней самой, если бы не переступала с ноги на ногу и не улыбалась, Джинни казалось бы… что она все еще стоит напротив зеркала. Но двойник не была отражением. Больше нет. Она была сама по себе. Живой. «ГДЕ ОНА?!» Джинни вцепилась в косяк, уставившись на Тома Реддла. Его улыбка сделалась меньше, едва заметно змеилась на губах. Понимающая, сочувствующая. Лживая. — Ты… — выдохнула она. — Откуда?.. — Не у одной тебя есть маленькие секреты, Джиневра Уизли, — он обнажил передние зубы. — Знаешь… двойники так похожи на создание… Почему ты выбрала именно этот ритуал? — О чем ты го… Она осеклась, потому что воздуха не хватило. Ей стало внезапно ужасно сложно дышать. Просто дышать. Поднимать и опускать грудную клетку, впуская и изгоняя из нее воздух. — «Волхование всех презлейшее», — сказал Реддл. — Любопытный выбор внеклассного чтения, не так ли? Джинни таращилась на него, не в силах сделать что-либо. Вдохнуть, выдохнуть. Что-то сказать. Что-то предпринять. — Почему ты решила испытать свои силы именно двойником? Тебе не нужно было никого убивать, пожирать плоть, но в остальном это ведь то же самое, что… — Что ты сделал с ней?! Джинни опустила, а затем вновь вскинула палочку. Комната, кровати, зеленые пологи, сама фигура Тома Реддла качались перед глазами. Словно ее штормило. Словно в крови вновь бурлил «Сrème de violette». Может, его остатки все еще… — Когда я рекомендовал тебе эту книгу, то даже и подумать не мог, что моя маленькая, милая потерявшая память бедняжка… — Я сама нашла ее! — рявкнула она. — Сама, у Белинды. Джинни держала его на прицеле палочки, сама не зная зачем, сама не зная, что собирается сделать. Чем его проклясть. Проклинать ли вообще? Получится ли у нее? Успеет ли она? И зачем? Школьного старосту, казалось, вообще это не беспокоило. — Ты не говорил мне, — сообщила она, уже с куда меньшим запалом. — Нет? — его брови поползли наверх, так карикатурно, так неестественно… — Может, ты просто забыла? Джинни прикрыла глаза, переводя дыхание. Этот разговор… все это, наверное вся ее жизнь, были похоже на квиддичные пике, мертвую петлю. Метла неслась вниз на всей скорости, мокрая трава была все ближе, все крупнее. В воздухе уже ощущался ее терпкий запах, ее и дождя, когда тело выгибалось, когда напрягались бедра и руки, когда метла отклонялась назад, вслед за корпусом и взлетела в небо, квиддич… Откуда бы ей вообще знать об этом? Джин Бонэм ни разу не садилась на метлу. — Что ты сделал? — выдохнула она, снова открывая глаза. Снова встречаясь с его неподвижным, пустым и глянцевым взглядом. — Ничего, — ответил он. Он опять склонил голову. По-птичьи, к плечу. Как делал всегда, когда разглядывал что-то невозможно занятное, любопытное. Джинни направила палочку прямо ему между глаз. И расстояние между ней самой и школьным старостой было таким малым, что кончик почти коснулся его кожи. — Что ты сделал? — повторила она. — Это уже слишком фамильярно, не находишь? — Реддл поднял руку и указательным пальцем отвел палочку от лица. Джинни мгновенно вернула ее на место. — Ты явно переоцениваешь мое терпение, Джиневра Уизли. — Что ты сделал?! Секундная вспышка боли заставила ее вскрикнуть. Пальцы разжались, и волшебная палочка полетела на пол. Висок обдало жаром, а затем холодом. Неприятная прохлада медленным онемением растекалась по всей правой части лица. Только через мгновение Джинни поняла, что сидит на полу. Что Том Реддл приложил ее головой об косяк. Каким образом, Мордер побери? Он оставался неподвижным. Застывшим изваянием стоял прямо над ней. Он не сделал ничего. Руки были в карманах. Палочка нигде не видно. Джинни коснулась пальцами виска. В голове разрасталась пустота. — Я решил твою проблему. Она подняла на него глаза. Глядя снизу вверх, невольно отмечая какими гротескными кажутся исчерчивающие лицо тени. Он решил ее проблему? Он… что? — Ты… — прошептала она, не предпринимая ни малейших попыток подняться с пола — Ты… — Избавил тебя от необходимости это делать, — любезно сообщил он. — Разве не милосердно? Как он… Джинни спрятала лицо в ладонях. Как она могла забыть о ней? Забыть о своем двойнике? Да, ей было нужно, но… Поглотить. Поглотить обратно, а он… Что он наделал? Что она наделала? — Ты… — ее голос был хриплым, а руки все еще закрывали лицо. — Ты что… убил?.. — Кого-то из вас? — любезно подсказал Том Реддл. И в его тоне сквозила… насмешка? — Если тебе угодно. Джинни зашарила ладонью по полу. Пальцы довольно быстро наткнулись на гладкое и холодное древко. Палочка валялась рядом с ее ногой, с каблуком вечерней туфли. Вечерние туфли. Казалось, с минувшего маскарада прошла целая вечность. Темномагический гримуар, «Волхование всех презлейшее», предлагало два способа избавление от последствий ритуала. От двойника. Поглощение. И убийство. С моральной точки зрения, первое было проще. С физической… и магической — второе. Древний талмуд не давал каких-то внятных рекомендаций. Не было известно, безвредно ли поглощение. Равно как и не было известно, чем обернется для волшебника убийство… самого себя. И все же Джинни Уизли отлично помнила — теперь помнила — она не собиралась убивать двойника. Она избрала иной путь, собиралась пойти именно по нему, чего бы ей не стоила эта маленькая авантюра. Двойничка появилась из нее самой. Значит, внутри себя самой ей и место… Уизли бросила на школьного старосту взгляд исподлобья, стискивая палочку. «Как он посмел?» Куда важнее было другое. Секундное чувство, страшная мысль, уколовшее самые глубины разума. Мозга. А что если… он убил не двойника? — Расслабься, — мягко сказал Реддл, разглядывая ее как и прежде, склонив к плечу голову. — Копия не может прожить долго после смерти оригинала. Раз ты все еще здесь, можешь сделать выводы. Том Реддл умел читать мысли. Определенно умел, и, почему-то, именно сейчас решил поделиться с ней этой способностью. Зачем же? — Но ты не знал, — сказала она. — Не мог знать наверняка. — М-м… — он высвободил из кармана руку и задумчиво провел указательным пальцем по губам. — Полагаю, все-таки знал. Может, процентов на семьдесят. — Семьдесят? — тупо повторила она. Школьный староста дернул уголками рта в подобии улыбки: — Ты оказалась удивительно испорченной, Джиневра Уизли. Движимой… чем? Честолюбием? Любопытством? У тебя не было ни единой объективной причины использовать… хоть что-либо из гримуара. И все же ты… превзошла самые смелые мои ожидания. Браво. Ее прошибло яростью. Такой лютой, что едва заметная дрожь прошила руки. Колени. И все же она не выдала себя ни единым звуком. Ни единым жестом. Джинни медленно поднялась на ноги: — Как она умерла? Голова слегка закружилась, и во избежание неприятных инцидентов Уизли вцепилась в косяк свободной от палочки рукой. — Споткнулась. «Споткнулась» — повторила она про себя. Джинни посмотрела прямо на Тома Реддла, стоящего напротив с выражением непоколебимой безмятежности на лице. «Волхование всех презлейшее» уведомило, что после смерти или поглощения двойника все воспоминания его возвращались к… оригиналу. — Я не помню ничего такого, — медленно проговорила она, наблюдая, цепляясь, пытаясь отметить любую трещинку в его маске, любое изменение мимики. Ничего такого не произошло. Лицо школьного старосты было гладко-неподвижным, опять наталкивающим на мысли о фарфоровой кукле. О гипсовом слепке. — Твоя память так стремится тебя защитить, — немного помолчав, протянул он. — Знаешь, люди многое могут забыть. — Неужели? — пробормотала Уизли. — Да, представляешь, — он улыбнулся. — От… шока. Умирать больно. «Тебе-то откуда знать?!» Это совершенно нарушало всякую логику, вообще весь смысл создания двойников. Джинни прищурилась. То, что во всем этом что-то причудливым образом не сходилось, было очевидно. Как и то, что Том Реддл делал это намеренно — сбивал ее с толку. Указывал на пробелы. Заставлял сомневаться в собственном рассудке. Опять. Он ведь так делал. Уже столько раз так делал, вот только она… не могла четко вспомнить ни одного конкретного случая. Было лишь смутное чувство… повторения. Замкнутого круга. Будто все это происходило уже столько раз… Ей хотелось напасть. Ей вдруг захотелось, чтобы голова Тома Реддла разлетелась огромным кровавым салютом. Чтобы его проклятые мозги сползли по красивому гобелену на стене. Да-да. Ей хотелось напасть на него. Заставить его заплатить. Убить его. Как он убил ее саму. — Джиневра, — позвал ее Реддл. Она крепче сжала палочку: — Что? — Я ответил на твои вопросы, хотя в общем-то и не должен был, — он отвесил полупоклон, — И я тоже собираюсь спросить тебя кое-о-чем. Всего один раз, понимаешь? Джинни скосила глаза на его руки. Они снова были в карманах школьных брюк. Могла ли палочка тоже быть в одном из них? Наверняка. — Ты понимаешь? Взгляд Уизли вернулся к его лицу. Не выражающему ничего совершенно. Как-то никогда почти не выражало. Она медленно кивнула. — Ты ничего не хочешь мне рассказать? — задал свой вопрос Реддл. — Мисс Джиневра Уизли. И одного его обманчиво-мягкого тона было достаточно, чтобы понять — от ее ответа совершенно ничего не зависело. Каким-то невообразимым образом она предвидела, что он собирается сделать. Быть может, все дело в интуиции или она просто… знала его уже достаточно хорошо? «Не в этот раз, мой славный профессор». Джинни не могла допустить этого. Она не могла пустить его в свою голову, не сейчас, когда борозды всплывших воспоминаний еще слишком свежи. Джинни не знала почему, но чувствовала самым нутром, Том Реддл не должен был видеть этого. Ничего из этого. Никогда. Вообще никогда. Тетрадь, чьи страницы впитывали ее слезы и неровный детский почерк. Рыжеволосых близнецов. Красные манжеты мантии. Темноволосого мальчика в очках, что так бережно и нежно целовал ее губы. А потому, когда в руках Тома Реддла оказалась палочка — материализовалась, будто из воздуха — Джинни Бонэм… впервые, вероятно, за всю свою жизнь… Джинни Бонэм оказалась быстрей. — Протего! — прошипела она. И успела заметить резкий скачок в размере его зрачков. Треснувшую маску безразличия… а в следующий миг потонула в плотных и тягучих водах чужой памяти.

К-а-л-е-й-д-о-с-к-о-п

Он смотрит на свое отражение. На кровящую ссадину на подбородке и наливающуюся розовым скулу. За спиной снуют дети. Младшие. Они ничего ему не сделают. Но он все равно вздрагивает, когда кто-то из них проходит слишком близко, почти задевает его плечом. Ссадина на подбородке уродливая. Она все портит. Портит его лицо. Его красивое лицо — единственную вещь, что позволяет ему выпрашивать деньги у излишне жалостливых молодых женщин на вокзале. Он ненавидит их жалость. Ненавидит каждую из них вообще. И все равно просит чертовы монетки. Грязные, медные, мелкие. И все равно их берет. Проклиная каждый дюйм гладкой и здоровой кожи женских перчаток, ладно скроенных и теплых пальто, добротных и высоких полусапог. И с мрачным осознанием понимает, с такой разукрашенной физиономией ему не дадут ни блядского цента.              

К-а-л-е-й-д-о-с-к-о-п

              Его пальцы затягивают петлю на тонкой шее серого кролика. Тот не вырывается. Потому что он велел ему не вырываться. Кролик сидит неподвижно. Такой слабый… Уродливый. Он привязывает другой конец веревки к железной перекладине перил. Распрямляется и с мгновение просто молча смотрит на кролика. Хочет запомнить его до мельчайших деталей. — Ты же любишь прыгать, да? — шепчет он. — Так прыгай. Кролик дергается, будто только сейчас сообразив испугаться. А затем подпрыгивает. На месте. И еще раз. — Не так, глупый, — он чувствует, как губы сами собой растягиваются в стороны. Он улыбается. — Вниз. И кролик спрыгивает со ступеней. Прямо туда — в дыру между перилами. Он нагибается над ними и смотрит. Смотрит туда же, вниз. В дыру между перилами. И его колени дрожат. И руки дрожат. А внизу живота набухает и пульсирует тяжелый узел.               К-а-л-е-й-д-о-с-к-о-п               Ладонь женщины обжигает щеку. Она бьет его наотмашь, еще и еще. — Джентльмены не сквернословят, Томас, — выплевывают ее губы. — Пошла ты нахуй! — вырывается у него изо рта недавно подслушанная у ворот приюта брань. И она бьет еще раз. На этот раз с такой силы, что она валится на пол. Прямо на бок, не успевая сгруппироваться. Он приземляется на неудачно оттопыренный локоть, и колкий звук заставляет багряные пятна вспыхнуть перед глазами.              

К-а-л-е-й-д-о-с-к-о-п

              — Воспитанные волшебники не выражаются, грязнокровка, — высокий мальчик со значком старосты и зализанными назад темными волосами указывает палочкой на его лоб. — Я подскажу тебе твое настоящее место…              

К-а-л-е-й-д-о-с-к-о-п

              — А сколько лет этому? Он вскидывает взгляд на застывшего над ним господина. Он ему не нравится. Но ему хочется домой. Хочется, чтобы был дом. Какой угодно. — Пять, — отвечает он, опережая воспитательницу. — Дурные манеры, — господин кривит губы и хватает его двумя пальцами за подбородок. — Его не учили, как нужно обращаться к старшим? Пальцы больно стискивают челюсть. И он дергает головой, вырываясь из его хватки. — Его не учили, что вмешиваться в разговор взрослых не вежливо? — господин замахивается и бьет его по щеке тыльной стороной ладони. Не сильно. Но от этого унизительного удара, на глаза против воли наворачиваются слезы. Он пытается сморгнуть их. Но не может. В горло вгрызается обида. Она душит его. Душит. — Он проблемный? — господин обращается не к нему. Он понимает. Но смотрит тот прямо на него. — Да, сэр. К сожалению, — отвечает воспитательница с усталым вздохом. — Жаль.              

К-а-л-е-й-д-о-с-к-о-п

              Он ревет. Беззвучно рыдает, как сопливая слабачка. Он и есть слабачка. Слабачка-слабачка. Он уродливый. Он таращится в плотно занавешенный зеленый полог, давит на собственный кадык палочкой. Он выучил заклинание. Самое лучшее заклинание. Теперь его никто не слышит. Слезы щиплют, разъедают щеки. И он все никак не может остановить их. Он поднимает руку и со всей силы вцепляется зубами в запястье. Слабачка. Уродливый. Урод. Боль заставляет их наконец перестать вытекать из глаз — эти блядские слезы.               К-а-л-е-й-д-о-с-к-о-п               Он несется по темноте, по узкому ходу. Коридор — длинный и прямой, но он отлично разбирает дорогу. Уверенно двигается вперед. В его руках нет палочки, потому что она ему и не нужна. Ему не нравится, что старшие отняли ее, заставили его изображать из себя жертву. Дичь. Он не был жертвой. Он был хитрее. Его глаза хорошо видят в темноте, школьные туфли не издают ни звука, соприкасаясь с полом. Он позаботился об этом заранее. И все, что ему нужно — добраться до условленного места. И ждать, когда Змеиная ночь закончится. А до той поры… до той поры его должник — вынужденный приятель — позаботиться о том, чтобы его не нашли. Свет, внезапный и какой-то чужеродный, резанул по глазам. Джинни заморгала. Часто-часто. Полумрак собственной комнаты, густой и желтоватый от тлеющих углей в печи, показался ослепительно ярким. Она обнаружила себя сидящей на полу, смутно замечая влажную щекотку, бегущей по подбородку крови. Она снова лилась из носа. Лилась так сильно, что успела промочить тюлевый ворот платья. Ткань тепло льнула к груди. Голова гудела. В ушах будто стояла вода. И все это едва ли имело значение. С трудом сфокусировав взгляд, она… только через какое-то время поняла полностью, что широко распахнутыми глазами смотрит на своего школьного старосту. Сколько уже минут? Часов? Сидит и просто… пялится. На него. На него. На забитого маленького мальчика, кусающего собственную руку, просящего милостыню, убивающего кролика. На ребенка, бегущего по темному подземелью в его воспоминаниях. И ее воспоминаниях. Ее маленький друг… Том Реддл. Нет-нет. «Господин школьный староста» — мелькнуло в голове. Мысли были такими тягучими. Неповоротливыми… «Это невозможно…» Он поднял палочку. Джинни не могла сдвинуться с места, придавленная, уничтоженная, распятая бредовым, внезапным, НЕВОЗМОЖНЫМ осознанием. Он не мог быть им… — Силенцио, — тихо сорвалось с его губ. Он сказал заклятье вслух. Намеренно. Джинни прекрасно знала, он умел колдовать и без этого. И все же он сказал это вслух. В мрачном предупреждении, угрозе. Обещании того, что произойдет дальше. «Самое лучшее заклинание…» Следующим звуком, что донесся до ушей Уизли, был щелчок запираемой двери. «Таиса…» — успело пронестись в голове, когда она в иррациональной надежде метнула безумный взгляд в сторону задернутого полога. Она успела откатиться в сторону, когда в нее полетел первый луч его проклятья. Невербального в этот раз. — Маленькая изворотливая сука! — восторженный тон его так не вязался со словами… Джинни как-то совсем механически отметила, что Том Реддл был… в ярости. Одним, добела раскаленным нервом. Впервые на ее памяти лицо его не было ни капли спокойным, безмятежным. Маска не просто треснула. Она разлетелась. Его щеки были даже не бледными — серыми. Как выгоревший пергамент. Темные и глянцевые глаза не казались больше мертвыми. Или пустыми. Они пылали. Уизли запоздало поняла, что собственная палочка все еще зажата в пальцах. Но… почему-то ей казалось, что это не имело совершенно никакого значения. Он… будто бы… он мог, пожалуй, даже убить ее сейчас. Джинни судорожно попыталась сбросить заклятие немоты. Сосредоточилась, сконцентрировалась на безвольном, лежащим тяжелым и распухшим куском плоти языке. Мысленно произнесла контрзаклинание и… Ничего не произошло. Горло так же удушливо, но не слишком сильно, стискивала незримая удавка. А язык по прежнему неподвижным шмотком мяса покоился между верхнего и нижнего ряда зубов. «Мордред…» Она попыталась снова, крепче стискивая волшебную палочку… Второе проклятье, что беззвучно полетело в нее, она едва успела заметить. Резко бросилась в сторону, уходя с траектории кислотного, сиреневого луча. Он был похож на парализующее заклинание, но Джинни не была уверена. Да и… у нее не было слишком уж много времени, чтобы об это вообще думать. «Парализующее — вполне безобидно…» — все же промелькнула в голове мысль, сопровождаемая вспыхнувшей где-то под ребрами… надеждой. Третье проклятие пресекло ее попытку подняться на ноги. Джинни не поняла, чем точно оно было, но рухнула на пол, как подкошенная, едва успев лишь попробовать разогнуть колени… Нижнюю часть тела прошибла боль. Странная, похожая на удар током, пожалуй. Ей не хотелось думать, когда уже ей приходилось испытывать нечто подобное. Она попыталась послать что-то в ответ. И с палочки сорвались лишь слабые искры. «Мордред подери!» Ей следовало лучше изучать невербальные чары… Больше практиковаться. Четвертое проклятие она сумела отбить кое-как безмолвным «Протего». Совсем слабым. И с жгучей обреченность поняла, что без возможности произносить заклинания вслух она… была практически беспомощной. «Прямо как чертов подвешенный Реддлом кролик» Внезапная мысль заставила ее встрепенуться. Ей было нельзя… нивкоемслучаенельзя быть похожей на кролика. На проклятую жертву. Он атаковал снова. И она едва успела отклониться. По комнате разносились лишь вспышки и неровное дыхание. Его и ее собственное. Тихий шелест возни. Ее, главным образом. Том Реддл стоял на месте. Только мелко и резко двигал запястьем, выписывал короткие и стремительные вензеля палочкой. А она металась по полу, носилась на четвереньках, как обезумешее от страха насекомое, пытаясь избежать его быстрых, метких и болезненных — которые задевали пока лишь только по касательной — проклятий. Когда она уходила от очередного луча, изрядно уже выдохнувшись, то успела отстраненно подумать о том, что хоть Реддл и был в ярости… он играл. Сейчас только играл с ней, как… Она не могла понять, почему. Не могла предугадать, что будет, когда ему надоест… Гадать, впрочем, было недолго. — Ты выглядишь так жалко… Том Реддл, наконец, решил сдвинуться с места. Одним легким росчерком руки он заставил палочку Джинни вылететь из пальцев. Она не успела даже дернуться. Осталась пораженно стоять на четвереньках, затравленно глядя на него снизу-вверх. Напряженно наблюдая, как он приближается. Не в силах даже отползти. «Бей или беги…» — пронеслась в голове отчаянная мысль. Она не могла. Она застыла на месте, как перепуганная раскатом грома кошка. Стояла на четвереньках в полном оцепенении. — Слабая, — сказал Реддл, упираясь носком школьной туфли в ее широко растопыренные пальцы. — Уродливая. Джинни попыталась отпрянуть было в сторону, но… не смогла. Снова. Будто примерзла, приварилась к полу. Реддла приподнял ногу, упираясь на каблук. Мгновением позже тот едва слышно царапнул пол. И Уизли, словно на замедленной чарами колдографии, увидела, как острый, лакированный, глянцево блестящий носок школьной туфли опускается на ее пальцы. Как надавливает на верхние фаланги неожиданно острыми гранями ребристой подошвы. Сначала почти невесомо, но потом… В груди против воли завибрировал скулеж. Такой стягивающий все внутри, жалкий… Но ни единого звука не покинуло губ. Беззвучный скулеж лишь медленно, будто тупым лезвием вспарывал глотку. Она инстинктивно дернулась в сторону и… Осталась на том же месте. В том же положении. В той же унизительной позе, стоя на четвереньках. Не в силах сделать ничего. Даже выдрать руку из-под его ребристой подошвы, давящей, больно прижимающей к полу ее пальцы. Запоздало, неуместно и бессильно она поняла, что оцепенение… не было результатом страха. Реддл поднял ногу. Секундное облегчение, оно, должно быть, даже отразилось у нее на лице. Потому что Бонэм успела заметить промелькнувшую насмешку, уродливый излом его губ, когда в следующий миг школьный староста со всей силы опустил ногу обратно. Джинни Бонэм услышала хруст. Как через слой ваты. И лишь спустя мгновение поняла, что принадлежал он собственным пальцам. Багровая пелена на секунду заволокла обзор. А в голове сделалось пусто-пусто. Как после сеанса легилименции… Горло горело от ужасного, режущего, дикого вопля. Беззвучного. Больно. …Обнаружив себя вдруг на спине, Бонэм никак не могла сообразить, как на ней оказалась. Голова совсем отказывалась работать. Глаза заволокла мокрая пелена. Она делала все вокруг, все над ней, нечетким и пляшущим. Джинни таращилась перед собой, и видела белеющее, расползающееся будто, лицо Реддла. Как сквозь водную рябь. Школьная туфля старосты мягко надавливала носком на ключицы. Легким онемением тянуло подбородок. Джинни скорее инстинктивно, чем осознанно, попыталась подвигать челюстью — онемение не спадало. Вся нижняя часть лица наливалась тяжестью. Он ударил ее? Ударил ногой по лицу? Она не могла сказать точно. Джинни Уизли лежала, распластанная на полу. Безмолвная. Обездвиженная. И только смотрела на возвышающуюся над ней фигуру, немного двоящуюся из-за пелены слез. На кончик волшебной палочки, направленной прямо в лицо. И тяжело, загнанно дышала. Собственное дыхание, свистящее и хриплое, оглушительными раскатами вибрировало в ушах. — Я не использую Непростительные в школе, Джиневра, — донесся до нее его мягкий, сладкий и тягучий голос. Такой далекий, будто он находился не рядом, не здесь. Не в комнате. — Но даже не знаю, повезло ли тебе в этом, — сказал он. — Или все же… скорее нет? Джинни тоже не знала. Она вообще с трудом могла собрать в единое целое, расползающуюся на части мозаику… реальности. Всего происходящего. Подбородок ныл сильнее, пульсировал в месте удара. Болезненно вибрировали и пальцы левой руки. Немея, постепенно теряя чувствительность… В голове было пусто. Ни одной чертовой мысли, совсем ничего. Дымка. И только сердце, загнанно колотящееся о ребра, и только рваное дыхание, оглушающее ее, грозящее свести с ума… свидетельствовали о том, что все это… еще имело значение. Что ей нужно бороться. Бить или бежать… Она не могла ни того, ни другого. — Поплачешь для меня? — прошептал Реддл. Так тихо и вместе с тем, так громко. Смысл слов не сразу дошел до нее. Тяжесть ноги пропала с грудной клетки. И Джинни успела лишь сделать резкий и инстинктивный вдох, когда услышала… — Нон Респираре, — заклинание, произнесенное таким нежным, таким ласковым тоном. Будто он прошептал любовное признание… Это было не оно. Воздух застрял в гортани, так и не проскользнув вниз. Джинни судорожно попыталась протолкнуть его. И не смогла. «Нет…» Кислород вокруг вдруг перестал существовать. Она отчаянно попыталась вдохнуть снова, но ничего не вышло. Ее голова была… словно в вакууме. — Многие так сильно недооценивают целительские заклинания, — донеслись до нее его следующие слова. Реддл говорил что-то еще. Должно быть рассыпался очередной лекцией, которые так любил. Делился не прописными истинами, тайными находками, личными открытиями. Все это было не важно, потому что Джинни… уже не могла разобрать ни слова. Джинни Уизли не могла дышать. Она хватала губами воздух, но не могла ощутить его, вдохнуть, почувствовать как тот заполняет грудную клетку. Речь школьного старосты обратилась бессвязным гулом. Несносным дребезжанием в ушах, состоящим из нелепых сочетаний слогов, обрывочных звуков. Они не собирались во что-то цельное, были просто шумом. Или, быть может, шумом была… пульсирующая в ушах кровь? Стучащее, словно в самих висках, сердце. Перед глазами все дергалось и темнело. Слезы катились по щекам. И она отмечала их едкую щекотку лишь самым краем сознания. Зрение становилось туннельным, она могла видеть только сияющее белизной лицо Реддла в черной виньетке по кругу. Она не могла дышать. Ей казалось, что все тело ее дергается. Что она бьется затылком об пол. Царапает здоровой рукой собственное горло. И вместе с тем, она едва что-то вообще могла чувствовать. Ни пальцев, ни спины, ни головы. Все — не ее. Тяжелое и чужое. Все, кроме легких. Они… горели. Лицо школьного старосты перед ней потонуло в черноте. Сколько времени уже она не дышит? Вечность? Грудная клетка разрывалась изнутри. Давление было так сильно, что казалось, еще мгновение, и оно вывернет ребра. Заставит их проткнуть плоть. Неужели, он добивался именно этого? Превратить ее в отвратительную инсталляцию с распахнутой грудной клеткой, с остриями ребер, торчащими из кожи. Она ничего не видела. И не слышала уже тоже ничего — ни мешанины слогов в исполнении мягкого голоса, ни стука крови в ушах, ни собственного сердца. И все равно знала, что еще здесь. В собственной спальне. Что не потеряла сознание. Что не умерла. И это было самым ужасным… Воздух ворвался в глотку слишком резко. Так резко, что горло сжалось, грудь взорвалась кашлем. А в голове тусклым отзвуком прокатилось эхо жуткой мысли: «Нет!». «Нет!» — потому что это значило… что ничего еще не закончилось. Что она не обретет покой в пустоте и беспамятстве. Кашель вспарывал внутренности. Чернота, рассыпавшаяся на сотни желтых кругов, провоцировала головокружение. Джинни укачивало. Ей было все равно. Задыхаясь от кашля, Джинни широко разинула рот, судорожно вдыхая, втягивая, всасывая такой вкусный, сладкий воздух. Он врывался в легкие, распирая грудную клетку только сильнее. Больнее. На миг заставляя ее задыхаться еще больше. Желтые круги рассеивались, уступая место темным сводам потолка, блеклым, пляшущим по нему бликам печи — тоже желтым. И школьному старосте. Том Реддл склонился над самым ее лицом. Разглядывал его, наблюдал, как безвольно дергается из стороны в сторону голова. Он был близко. Вернувшая способность обонять, Джинни ощутила знакомый запах ветивера и медового воска. Школьный староста издал странный гортанный звук. А затем сплюнул. Харкнул. Она не успела и сообразить… Сгусток слюны глухо шлепнулся прямо в рот, все еще раззяванный в немом и безвольном хрипе. Соскользнул назад, к корню языка. В самую, все еще стиснутую легким спазмом «Силенцио», глотку. У Джинни сжался желудок. На языке проступил привкус рвоты. Она была уверена, что ее вывернет. Вырвет прямо ему в лицо. Но на горле вдруг очутились чужие пальцы. Холодные и тонкие. Они стиснули его. — Нет, — прошептал Реддл. Рука его снова перекрыли доступ к воздуху, и Бонэм задрожала всем телом. Нет. Еще раз она этого не вынесет. Руки и ноги, едва обретя чувствительность, конвульсивно задергались. — Нет, — Реддл убрал руку. Джинни Бонэм с громким сипением снова втянула воздух. Лишь промелькнувшая над лицом тень дала понять, что школьный староста сделал что-то еще. Она зажмурилась, готовясь к новой порции пыток, но… Вместо этого ощутила, что дышать стало еще чуть легче. Что медленно с языка стекает тяжесть. Что она может дергать его кончиком. — Скажи… — его вкрадчивый голос заставил Бонэм распахнуть глаза. — Ты боишься, Джиневра Уизли? Она встретилась с черными провалами его зрачков, сожравших радужку настолько, что ту невозможно было разглядеть. Там не было ничего. В глубине — сплошная пустота. Мрак. Будто Том Реддл изнутри был совершенно полым. Как фарфоровая кукла. Он смотрел на нее, растягивая губы все сильнее и сильнее. В усмешке такой ширины, что еще немного, и кожа должна была треснуть. Он был монстром. Настоящим чудовищем из кошмаров. И Бонэм вдруг поняла, что единственное, что может сделать — не поддаваться. Будто школьный староста был проклятым боггартом. И чем больше она будет кормить его собственным ужасом, тем меньше ей останется жить. Насколько этот вывод был здравым? А может и не вывод, а просто… оправдание. Может, Джинни Бонэм не хотела проигрывать? Может, она… не умела? — Ты был таким жутким маленьким матершинником, Томми, — прохрипела она, вероятно, окончательно тронувшись умом. — И, кто бы мог подумать… настоящей чертовой плаксой. В секундном мрачным удовольствием она позволила себе понаблюдать, как тень непонимания начинает растекаться по его разрумяневшемуся лицу. Впрочем, она не собиралась давать ему время осознать целиком смысл слов. Джинни вцепилась в его лицо руками, игнорируя острую боль в сломанных пальцах. Со всей силы ударила коленом в живот. Потеряв равновесие, Реддл навалится на нее всей тяжестью. — Поплачешь для меня, сла-бач-ка? — прошипела она в самое его ухо. А затем… вцепилась в него зубами. Вопль, что, вероятно, никто и никогда раньше не слышал от господина школьного старосты… прозвучал будто песня. Через долю мгновения Джинни Бонэм оказалась подвешенной в воздухе. Все еще на спине, распластанная, будто морская звезда. А еще через долю мгновения она врезалась в потолок. И воздух вышибло из легких. Темнота, что застлала на миг глаза, к сожалению, не означала того, что она лишилась чувств. Сила удара была достаточной, чтобы ослепить. Но не достаточной, чтобы избавить от боли. Лицо, грудь, руки, колени… Она будто плашмя упала на водную гладь. Свалилась с большой высоты. Такой большой, что череп… наверное, треснул. Сложно было сказать наверняка. Все, что могла делать Джинни — визжать. Орать, истошно верещать. От ощущения полного… А затем… Затем Реддл заставил ее тело удариться об пол. Она упала, все так же плашмя, пребывая все в той же распластанной позе. С широко раскинутыми ногами и руками. И на этот раз удар пришелся по затылку, локтям, лопаткам, спине… Из тела будто выбило саму душу. Внутренности, кости, мышцы… Ее раздробило на части? Все эти куски, бывшие когда-то — когда? — скелетом, легкими, печенью, сердцем просто… перемешались между собой? Тело Джинни вновь подкинуло вверх. Она уже не видела, ничего не могла видеть. Но знала — она снова несется к потолку. Чтобы снова врезаться в него… В этот раз удача оказалась все же на стороне Джинни Бонэм. Потому что так и не сморгнув черноту после взрыва боли, после удара об потолок и пол, почти буквально раздробленная на куски, она, наконец, провалилась в беспамятство.

***

Когда два металлических предмета ударяются друг об друга — звучит неприятно. Когда к ним присоединяется дребезжание стекла — тошнотворно. Если к тем звукам примешивается травяной запах, а еще спирт — желудок сжимается, язык окропляет вкус рвоты. Потому что, все это… все это — больница. И стоит всем ингредиентам соединиться вместе, как в памяти воскресают самые болезненные и давно похороненные воспоминания… как было плохо. Всегда плохо, когда они тебя окружают — звон металла, стрекот стекла и смрад смешанной со спиртом травы. — Ох, милая, у меня еще никогда не было настолько постоянных пациентов. Джинни, с трудом заставившая себя сесть на постели, подарила миссис Боунс кислую улыбку. Целительница суетилась, прикручивая раскладной столик к боковине койки каким-то смешным заклинанием. Крылышки ее чепца забавно трепетали от резких движений. Но Джинни быстро отвела от них взгляд. От их мельтешения мутило. — Пожалуйста, постарайся поесть, — миссис Боунс поставила на столик поднос. И от его дребезжания, Бонэм чуть не вырвало уже по-настоящему. — Я знаю-знаю, — целительница подарила ей полный сочувствия взгляд. — Однако, это правда очень важно. Джинни безо всякого энтузиазма взглянула на миску с бульоном, пюрированное мясо и стеклянную соломинку. Жидкая пища — только ею и приходилось довольствоваться последнюю неделю. В конце концов, какой у нее был выбор? Когда ее доставили в Больничное крыло, собственная челюсть выглядела не лучше того самого говяжьего пюре. За минувшие дни дела с ее челюстью, лицом, да и черепом в целом стали обстоять куда лучше. Но она все еще с трудом могла открывать рот, почти не разговаривала. Все еще не видела себя в зеркало — и не слишком хотела. Когда Том Реддл и Элиас Нотт принесли ее в Больничное крыло, как сказала миссис Боунс, в теле Джинни Бонэм почти не осталось целых костей. Она была… при смерти. По-настоящему. Настолько, что за минувшую неделю к ней не пустили ни одного посетителя. Даже профессора Трансфигурации. Альбуса Дамблдора. Его самого. Не то, чтобы она сильно горевала по этому поводу. Большую часть дней, Бонэм, к счастью, не помнила совсем. Миссис Боунс вызвала колдомедиков из Мунго, говорила, что те даже не стали забирать Джинни — слишком не транспортабельна она была. Колдомедики Мунго все еще время от времени наведывались проверить ее состояние. Но миссис Боунс заверяла, что жизнь Джинни уже пару дней как вне опасности. Пару дней. Она ведь правда могла умереть… — Неудачно прерванный спиритический сеанс. Так сказала миссис Боунс, когда Джинни пришла в себя. В смысле окончательно пришла в себя, а не выдавала бессвязный бред в перерывах между часами беспамятства. «Неудачно прерванный спиритический сеанс», — повторил тогда Огрызок у нее в голове. «Неудачно прерванный спиритический сеанс», — думала она и теперь, аккуратно, дрожащими пальцами погружая в мясное пюре кончик стеклянной соломинки. Руки были забинтованы — от средних фаланг пальцев и до самых локтей. Она вообще вся была забинтована. Целиком. Будто проклятая ожившая мумия. Да. «Неудачно превранный…» — она помнила, чем закончился их самайновский вечер. Ее ужасом. Появлением дальнего родственника, кажется, по фамилии Прюэтт. Он раскрыл ее… хрупкое инкогнито. А она испугалась. Испугалась настолько, что отупела, вероятно. Разорвала круг, в воздух взметнулось пламя чертовой дюжины свечей. Оно лизало потолок — она хорошо помнила. А еще помнила, как у всех у них — участников — кровь пошла носом. Потом же… Потом Джинни Бонэм очнулась в Больничном крыле. Под перепуганное щебетание школьной целительницы и отрывистые команды колдомедиков Мунго. Джинни поднесла соломинку к губам, не без труда разомкнула их, простиснула между зубов твердую стеклянную трубку. Что именно произошло дальше — после того, как она отключилась, после того, как закровоточили носы и дым заволок тупичок коридора — она не имела понятия. И это незнание, эта загадка… мучила ее долгие бессонные ночи. Когда «Костерост» болезненно сшивал обратно ее скелет. Кусок за куском. Кость за костью. Но куда больше, да-да, даже больше, чем острота боли, последствия ритуала… ее занимал другой вопрос. Кое-что совершенно иное. Да-да… иное. Заброшенный класс, пустые коридоры школы, дремлющие портреты и гобелены, мертвый замок… Мертвый, будто во сне — мог ли Хогвартс наяву быть таким? Том Реддл разговаривающий, мучающий ее в пустой спальне — все это… вообще было? Двойник. Темномагический гримуар, стащенный у Белинды Нотт. Жуткий ритуал, медные косы и одинаковые лица. Она и двойничка, продолжающие предложения друг за другом, строящие планы, девятые пешки… Убийство Реддлом ее копии. Джинни выпустила стеклянную соломинку, и та, выскользнув из несуразной трубочки губ, с громким звоном опрокинулась на бортик миски. Этот стеклянный, тошнотворный звук. Джин так много бредила всю предыдущую неделю, разве нет? Да-да, только это и делала. Ее лечили, вливали в глотку кроветворное, костесращивающее зелья. А она лежала в горячке, лихорадке… бреду. Она прикрыла глаза, видя — будто наяву — эти занятные картинки, рисуемые воображением. Памятью? Воспаленным дюжиной зелий и непрекращающейся дробящей болью сознанием? Маленький мальчик, заставляющий кролика повеситься, вгрызающийся зубами в собственную руку, чтобы не плакать. Ломающий ей пальцы. Все это было? Или нет?